Неточные совпадения
Осип. Да, порядок
любит. Уж ему чтоб все
было в исправности.
Хлестаков. Я — признаюсь, это моя слабость, —
люблю хорошую кухню. Скажите, пожалуйста, мне кажется, как будто бы вчера вы
были немножко ниже ростом, не правда ли?
Анна Андреевна. Цветное!.. Право, говоришь — лишь бы только наперекор. Оно тебе
будет гораздо лучше, потому что я хочу надеть палевое; я очень
люблю палевое.
Осип.
Любит он, по рассмотрению, что как придется. Больше всего
любит, чтобы его приняли хорошо, угощение чтоб
было хорошее.
Хлестаков. Хорошо, хоть на бумаге. Мне очень
будет приятно. Я, знаете, этак
люблю в скучное время прочесть что-нибудь забавное… Как ваша фамилия? я все позабываю.
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть
люблю узнать, что
есть нового на свете. Я вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше, чем в «Московских ведомостях»!
Осталась я с золовками,
Со свекром, со свекровушкой,
Любить-голубить некому,
А
есть кому журить!
Вздрогнула я, одумалась.
— Нет, — говорю, — я Демушку
Любила, берегла… —
«А зельем не
поила ты?
А мышьяку не сыпала?»
— Нет! сохрани Господь!.. —
И тут я покорилася,
Я в ноги поклонилася:
—
Будь жалостлив,
будь добр!
Вели без поругания
Честному погребению
Ребеночка предать!
Я мать ему!.. — Упросишь ли?
В груди у них нет душеньки,
В глазах у них нет совести,
На шее — нет креста!
С дворовыми наследники
Стакнулись, разумеется,
А
есть один (он давеча
С салфеткой прибегал),
Того и уговаривать
Не надо
было: барина
Столь много
любит он!
А жизнь
была нелегкая.
Лет двадцать строгой каторги,
Лет двадцать поселения.
Я денег прикопил,
По манифесту царскому
Попал опять на родину,
Пристроил эту горенку
И здесь давно живу.
Покуда
были денежки,
Любили деда, холили,
Теперь в глаза плюют!
Эх вы, Аники-воины!
Со стариками, с бабами
Вам только воевать…
Пел складно песни русские
И слушать их
любил.
С ним случай
был: картиночек
Он сыну накупил,
Развешал их по стеночкам
И сам не меньше мальчика
Любил на них глядеть.
Софья. Сердце мое вечно
любить тебя
будет.
Скотинин. Это подлинно диковинка! Ну пусть, братец, Митрофан
любит свиней для того, что он мой племянник. Тут
есть какое-нибудь сходство; да отчего же я к свиньям-то так сильно пристрастился?
Скотинин.
Люблю свиней, сестрица, а у нас в околотке такие крупные свиньи, что нет из них ни одной, котора, став на задни ноги, не
была бы выше каждого из нас целой головою.
Софья (одна, глядя на часы). Дядюшка скоро должен вытти. (Садясь.) Я его здесь подожду. (Вынимает книжку и прочитав несколько.) Это правда. Как не
быть довольну сердцу, когда спокойна совесть! (Прочитав опять несколько.) Нельзя не
любить правил добродетели. Они — способы к счастью. (Прочитав еще несколько, взглянула и, увидев Стародума, к нему подбегает.)
Я влюблен и имею счастие
быть любим.
Одним словом, он основательно изучил мифологию и хотя
любил прикидываться благочестивым, но, в сущности,
был злейший идолопоклонник.
Очевидно, он копировал в этом случае своего патрона и благодетеля, который тоже
был охотник до разъездов (по краткой описи градоначальникам, Фердыщенко обозначен так:"бывый денщик князя Потемкина") и
любил, чтоб его везде чествовали.
Поэтому почти наверное можно утверждать, что он
любил амуры для амуров и
был ценителем женских атуров [Ату́ры (франц.) — всевозможные украшения женского наряда.] просто, без всяких политических целей; выдумал же эти последние лишь для ограждения себя перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм, все-таки не упускало от времени до времени спрашивать: не пора ли начать войну?
Он ни во что не вмешивался, довольствовался умеренными данями, охотно захаживал в кабаки покалякать с целовальниками, по вечерам выходил в замасленном халате на крыльцо градоначальнического дома и играл с подчиненными в носки,
ел жирную пищу,
пил квас и
любил уснащать свою речь ласкательным словом «братик-сударик».
— Я не либерал и либералом никогда не бывал-с. Действую всегда прямо и потому даже от законов держусь в отдалении. В затруднительных случаях приказываю поискать, но требую одного: чтоб закон
был старый. Новых законов не люблю-с. Многое в них пропускается, а о прочем и совсем не упоминается. Так я всегда говорил, так отозвался и теперь, когда отправлялся сюда. От новых, говорю, законов увольте, прочее же надеюсь исполнить в точности!
Рассказывали, что возвышением своим Угрюм-Бурчеев обязан
был совершенно особенному случаю. Жил будто бы на свете какой-то начальник, который вдруг встревожился мыслию, что никто из подчиненных не
любит его.
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может
быть для меня жизни даже с тем, кого я
люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает, что я не в силах
буду сделать этого».
— Не надо
было надевать шиньона, — отвечала Николаева, давно решившая, что если старый вдовец, которого она ловила, женится на ней, то свадьба
будет самая простая. — Я не
люблю этот фаст.
Усложненность петербургской жизни вообще возбудительно действовала на него, выводя его из московского застоя; но эти усложнения он
любил и понимал в сферах ему близких и знакомых; в этой же чуждой среде он
был озадачен, ошеломлен, и не мог всего обнять.
«Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо
любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что
было у меня в душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А
любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».
— Нет, ты счастливый человек. Всё, что ты
любишь, у тебя
есть. Лошадей
любишь —
есть, собаки —
есть, охота —
есть, хозяйство —
есть.
— Вы должны ее
любить. Она бредит вами. Вчера она подошла ко мне после скачек и
была в отчаянии, что не застала вас. Она говорит, что вы настоящая героиня романа и что, если б она
была мужчиною, она бы наделала зa вас тысячу глупостей. Стремов ей говорит, что она и так их делает.
Она имела всю прелесть и свежесть молодости, но не
была ребенком, и если
любила его, то
любила сознательно, как должна
любить женщина: это
было одно.
Она знала, что у Левина
есть дело в деревне, которое он
любит.
Во время разлуки с ним и при том приливе любви, который она испытывала всё это последнее время, она воображала его четырехлетним мальчиком, каким она больше всего
любила его. Теперь он
был даже не таким, как она оставила его; он еще дальше стал от четырехлетнего, еще вырос и похудел. Что это! Как худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны руки! Как изменился он с тех пор, как она оставила его! Но это
был он, с его формой головы, его губами, его мягкою шейкой и широкими плечиками.
Серпуховской уже давно махнул рукой на служебную деятельность Вронского, но
любил его попрежнему и теперь
был с ним особенно любезен.
Если он, не
любя меня, из долга
будет добр, нежен ко мне, а того не
будет, чего я хочу, — да это хуже в тысячу раз даже, чем злоба!
— Анна, ради Бога не говори так, — сказал он кротко. — Может
быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я говорю, я говорю столько же за себя, как и за тебя. Я муж твой и
люблю тебя.
— Третье, чтоб она его
любила. И это
есть… То
есть это так бы хорошо
было!.. Жду, что вот они явятся из леса, и всё решится. Я сейчас увижу по глазам. Я бы так рада
была! Как ты думаешь, Долли?
Другое разочарование и очарование
были ссоры. Левин никогда не мог себе представить, чтобы между им и женою могли
быть другие отношения, кроме нежных, уважительных, любовных, и вдруг с первых же дней они поссорились, так что она сказала ему, что он не
любит ее,
любит себя одного, заплакала и замахала руками.
— Как не думала? Если б я
была мужчина, я бы не могла
любить никого, после того как узнала вас. Я только не понимаю, как он мог в угоду матери забыть вас и сделать вас несчастною; у него не
было сердца.
Она никак не могла бы выразить тот ход мыслей, который заставлял ее улыбаться; но последний вывод
был тот, что муж ее, восхищающийся братом и унижающий себя пред ним,
был неискренен. Кити знала, что эта неискренность его происходила от любви к брату, от чувства совестливости за то, что он слишком счастлив, и в особенности от неоставляющего его желания
быть лучше, — она
любила это в нем и потому улыбалась.
Никто, кроме ее самой, не понимал ее положения, никто не знал того, что она вчера отказала человеку, которого она, может
быть,
любила, и отказала потому, что верила в другого.
Долли едва могла удерживать улыбку. Она
любила Анну, но ей приятно
было видеть, что и у ней
есть слабости.
Они и вообще
любили сидеть там после обеда, но нынче там
было еще и дело.
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или не пойти?» говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить не надобно, что кроме фальши тут ничего
быть не может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным
любить. Кроме фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь
были противны его натуре.
Если бы не
было этого, она бы оставалась одна со своими мыслями о муже, который не
любил ее.
Левин часто замечал при спорах между самыми умными людьми, что после огромных усилий, огромного количества логических тонкостей и слов спорящие приходили наконец к сознанию того, что то, что они долго бились доказать друг другу, давным давно, с начала спора,
было известно им, но что они
любят разное и потому не хотят назвать того, что они
любят, чтобы не
быть оспоренными.
Кроме того, хотя он долго жил в самых близких отношениях к мужикам как хозяин и посредник, а главное, как советчик (мужики верили ему и ходили верст за сорок к нему советоваться), он не имел никакого определенного суждения о народе, и на вопрос, знает ли он народ,
был бы в таком же затруднении ответить, как на вопрос,
любит ли он народ.
— Кончится тем, что ты ее
будешь любить больше своей.
Дурные, то
есть те, которых Сережа не
любил, те могли умереть, но хорошие все могут
быть как Енох.
Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это
было в первый раз. И это
была не ссора. Это
было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно
было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что
любил другую женщину, — это
было ясно.
Он помнил, как он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он
любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как о деле, в котором не может
быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».