Неточные совпадения
Чтоб легче
было любить мужика, его вообразили существом исключительной духовной красоты, украсили венцом невинного страдальца, нимбом святого и оценили его физические муки выше тех моральных мук, которыми жуткая русская действительность щедро награждала лучших людей страны.
Выдумывать
было не легко, но он понимал, что именно за это все в доме, исключая Настоящего Старика,
любят его больше, чем брата Дмитрия. Даже доктор Сомов, когда шли кататься в лодках и Клим с братом обогнали его, — даже угрюмый доктор, лениво шагавший под руку с мамой, сказал ей...
Но она
была почти болезненно чутка к холоду, не
любила тени, темноты и в дурную погоду нестерпимо капризничала.
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой
поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда
выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она не
любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
Клим нередко ощущал, что он тупеет от странных выходок Дронова, от его явной грубой лжи. Иногда ему казалось, что Дронов лжет только для того, чтоб издеваться над ним. Сверстников своих Дронов не
любил едва ли не больше, чем взрослых, особенно после того, как дети отказались играть с ним. В играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но
был труслив и груб с девочками, с Лидией — больше других. Презрительно называл ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног так, чтоб ей
было стыдно.
— А я — не знаю. Может
быть, я еще никого не
люблю.
— Я ее
любил, а она меня ненавидела и жила для того, чтобы мне
было плохо.
— Люба Сомова, курносая дурочка, я ее не
люблю, то
есть она мне не нравится, а все-таки я себя чувствую зависимым от нее. Ты знаешь, девицы весьма благосклонны ко мне, но…
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен
был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она
любит Игоря, не может без него жить и не хочет, чтоб он учился в другом городе.
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг в кружок «à la мужик»; он
был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает и
любит жить весело. Почти каждый вечер к нему приходили серьезные, задумчивые люди. Климу казалось, что все они очень горды и чем-то обижены.
Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате и говорил...
Клим заметил, что знаток обязанностей интеллигенции никогда не
ест хлебного мякиша, а только корки, не
любит табачного дыма, а водку
пьет, не скрывая отвращения к ней и как бы только по обязанности.
Писатель
был страстным охотником и
любил восхищаться природой. Жмурясь, улыбаясь, подчеркивая слова множеством мелких жестов, он рассказывал о целомудренных березках, о задумчивой тишине лесных оврагов, о скромных цветах полей и звонком пении птиц, рассказывал так, как будто он первый увидал и услышал все это. Двигая в воздухе ладонями, как рыба плавниками, он умилялся...
— Девицы
любят кисло-сладкое, — сказал Макаров и сам, должно
быть, сконфузясь неудачной выходки, стал усиленно сдувать пепел с папиросы. Лидия не ответила ему. В том, что она говорила, Клим слышал ее желание задеть кого-то и неожиданно почувствовал задетым себя, когда она задорно сказала...
Клим вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно
быть, крепко
любят его, и жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите — вот у кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.
— Она
будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье.
Будет много
любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как
любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не
люблю немцев.
Ее слезы казались неуместными: о чем же плакать? Ведь он ее не обидел, не отказался
любить. Непонятное Климу чувство, вызывавшее эти слезы, пугало его. Он целовал Нехаеву в губы, чтоб она молчала, и невольно сравнивал с Маргаритой, — та
была красивей и утомляла только физически. А эта шепчет...
Она
любила дарить ему книги, репродукции с модных картин, подарила бювар, на коже которого
был вытиснен фавн, и чернильницу невероятно вычурной формы. У нее
было много смешных примет, маленьких суеверий, она стыдилась их, стыдилась, видимо, и своей веры в бога. Стоя с Климом в Казанском соборе за пасхальной обедней, она, когда запели «Христос воскресе», вздрогнула, пошатнулась и тихонько зарыдала.
Таких, как Попов, суетливых и вывихнутых,
было несколько человек. Клим особенно не
любил, даже боялся их и видел, что они пугают не только его, а почти всех студентов, учившихся серьезно.
— И все вообще, такой ужас! Ты не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я не очень хороша с Верой Петровной, мы не
любим друг друга, но — господи! Как ей
было тяжело! У нее глаза обезумели. Видел, как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу жить, Клим, но я не знаю — как?
— Ты это знаешь? Испытал? Нет. И — не
будет ясно. Не
будет. Я знаю, что нужно
любить, но я уверена — это мне не удастся.
— Вот я
была в театральной школе для того, чтоб не жить дома, и потому, что я не
люблю никаких акушерских наук, микроскопов и все это, — заговорила Лидия раздумчиво, негромко. — У меня
есть подруга с микроскопом, она верит в него, как старушка в причастие святых тайн. Но в микроскоп не видно ни бога, ни дьявола.
— Женщины, которые из чувства ложного стыда презирают себя за то, что природа, создавая их, грубо наглупила. И
есть девушки, которые боятся
любить, потому что им кажется: любовь унижает, низводит их к животным.
Лодка закачалась и бесшумно поплыла по течению. Клим не греб, только правил веслами. Он
был доволен. Как легко он заставил Лидию открыть себя! Теперь совершенно ясно, что она боится
любить и этот страх — все, что казалось ему загадочным в ней. А его робость пред нею объясняется тем, что Лидия несколько заражает его своим страхом. Удивительно просто все, когда умеешь смотреть. Думая, Клим слышал сердитые жалобы Алины...
— Беседуя с одним, она всегда заботится, чтоб другой не слышал, не знал, о чем идет речь. Она как будто боится, что люди заговорят неискренно, в унисон друг другу, но, хотя противоречия интересуют ее, — сама она не
любит возбуждать их. Может
быть, она думает, что каждый человек обладает тайной, которую он способен сообщить только девице Лидии Варавка?
Клим не видел темненького. Он не верил в сома, который
любит гречневую кашу. Но он видел, что все вокруг — верят, даже Туробоев и, кажется, Лютов. Должно
быть, глазам
было больно смотреть на сверкающую воду, но все смотрели упорно, как бы стараясь проникнуть до дна реки. Это на минуту смутило Самгина: а — вдруг?
— Он сейчас воротится, за котом пошел. Ученое его занятие тишины требует. Я даже собаку мужеву мышьяком отравила, уж очень выла собака в светлые ночи. Теперь у нас — кот, Никитой зовем, я
люблю, чтобы в доме
было животное.
Выпив водки, старый писатель
любил рассказывать о прошлом, о людях, с которыми он начал работать. Молодежь слышала имена литераторов, незнакомых ей, и недоумевала, переглядывалась...
— Мелкие вещи непокорнее больших. Камень можно обойти, можно уклониться от него, а от пыли — не скроешься, иди сквозь пыль. Не
люблю делать мелкие вещи, — вздыхал он, виновато улыбаясь, и можно
было думать, что улыбка теплится не внутри его глаз, а отражена в них откуда-то извне. Он делал смешные открытия...
—
Люблю дьякона — умный. Храбрый. Жалко его. Третьего дня он сына отвез в больницу и знает, что из больницы повезет его только на кладбище. А он его
любит, дьякон. Видел я сына… Весьма пламенный юноша. Вероятно, таков
был Сен-Жюст.
— Я не одобряю ее отношение к нему. Она не различает любовь от жалости, и ее ждет ужасная ошибка. Диомидов удивляет, его жалко, но — разве можно
любить такого? Женщины
любят сильных и смелых, этих они
любят искренно и долго.
Любят, конечно, и людей со странностями. Какой-то ученый немец сказал: «Чтобы
быть замеченным, нужно впадать в странности».
Как будто забыв о смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво говорила о Лидии, и Клим понял, что она не
любит подругу. Его удивило, как хорошо она до этой минуты прятала антипатию к Лидии, — и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила, что надо говорить об отчиме, и сказала, что хотя люди его типа — отжившие люди, но все-таки в них
есть своеобразная красота.
— Любовь тоже требует героизма. А я — не могу
быть героиней. Варвара — может. Для нее любовь — тоже театр. Кто-то, какой-то невидимый зритель спокойно любуется тем, как мучительно
любят люди, как они хотят
любить. Маракуев говорит, что зритель — это природа. Я — не понимаю… Маракуев тоже, кажется, ничего не понимает, кроме того, что
любить — надо.
Сверху спускалась Лидия. Она садилась в угол, за роялью, и чужими глазами смотрела оттуда, кутая, по привычке, грудь свою газовым шарфом. Шарф
был синий, от него на нижнюю часть лица ее ложились неприятные тени. Клим
был доволен, что она молчит, чувствуя, что, если б она заговорила, он стал бы возражать ей. Днем и при людях он не
любил ее.
— Не надо лгать друг другу, — слышал Самгин. — Лгут для того, чтоб удобнее жить, а я не ищу удобств, пойми это! Я не знаю, чего хочу. Может
быть — ты прав: во мне
есть что-то старое, от этого я и не
люблю ничего и все кажется мне неверным, не таким, как надо.
— Мне кажется, что все, что я уже знаю, — не нужно знать. Но все-таки я попробую учиться, — слышал он задумчивые слова. — Не в Москве, суетливой, а, может
быть, в Петербурге. А в Париж нужно ехать, потому что там Алина и ей — плохо. Ты ведь знаешь, что я
люблю ее…
— Жена тоже
любит учить, да! Видите ли, жизнь нужно построить по типу оркестра: пусть каждый честно играет свою партию, и все
будет хорошо.
Больше всего он
любит наблюдать, как корректорша чешет себе ногу под коленом, у нее там всегда чешется, должно
быть, подвязка тугая, — рассказывал он не улыбаясь, как о важном.
Забавно
было видеть, как этот ленивый человек оживился. Разумеется, он говорит глупости, потому что это предписано ему должностью, но ясно, что это простак, честно исполняющий свои обязанности. Если б он
был священником или служил в банке, у него
был бы широкий круг знакомства и, вероятно, его
любили бы. Но — он жандарм, его боятся, презирают и вот забаллотировали в члены правления «Общества содействия кустарям».
— Я, брат, не
люблю тебя, нет! Интересный ты, а — не сим-па-ти-чен. И даже, может
быть, ты больше выродок, чем я.
Сомова говорила о будущем в тоне мальчишки, который
любит кулачный бой и совершенно уверен, что в следующее воскресенье
будут драться. С этим приходилось мириться, это настроение принимало характер эпидемии, и Клим иногда чувствовал, что постепенно, помимо воли своей, тоже заражается предчувствием неизбежности столкновения каких-то сил.
— Может
быть, но — все-таки! Между прочим, он сказал, что правительство, наверное, откажется от административных воздействий в пользу гласного суда над политическими. «Тогда, говорит, оно получит возможность показать обществу, кто у нас играет роли мучеников за правду. А то, говорит, у нас слишком
любят арестантов, униженных, оскорбленных и прочих, которые теперь обучаются, как надобно оскорбить и унизить культурный мир».
— Он играл в преферанс, а думал о том, что английский народ глупеет от спорта; это волновало его, и он всегда проигрывал. Но ему
любили за то, что проигрывал, и — не в карты — он выигрывал. Такой он
был… смешной, смешной!
— Вот такой — этот настоящий русский, больше, чем вы обе, — я так думаю. Вы помните «Золотое сердце» Златовратского! Вот! Он удивительно говорил о начальнике в тюрьме, да! О, этот может много делать! Ему
будут слушать, верить,
будут любить люди. Он может… как говорят? — может утешивать. Так? Он — хороший поп!
— Дядя мой, оказывается. Это — недавно открылось. Он — не совсем дядя, а
был женат на сестре моей матери, но он
любит семейственность, родовой быт и желает, чтоб я считалась его племянницей. Я — могу! Он — добрый и полезный старикан.
Вообще не
любя «разговоров по душе», «о душе», — Самгин находил их особенно неуместными с Варварой,
будучи почти уверен, что хотя связь с нею и приятна, но не может
быть ни длительной, ни прочной.
— Любовь эта и
есть славнейшее чудо мира сего, ибо, хоша
любить нам друг друга не за что, однакож —
любим! И уже многие умеют
любить самоотреченно и прекрасно.
«Она меня серьезно
любит, это — ясно. Я
был несправедлив к ней. Но — мог ли я думать, что она способна на такой риск? Несомненно, что существует чувство… праздничное. Тогда, на даче, стоя пред Лидией на коленях, я не ошибался, ничего не выдумал. И Лидия вовсе не опустошила меня, не исчерпала».
— Ой, глупая, ой — модница! А я-то думала — вот, мол, дитя
будет, мне возиться с ним. Кухню-то бросила бы. Эх, Клим Иваныч, милый! Незаконно вы все живете… И
люблю я вас, а — незаконно!
— Мне кажется — нигде не бывает такой милой весны, как в Москве, — говорила она. — Впрочем, я ведь нигде и не
была. И — представь! — не хочется. Как будто я боюсь увидеть что-то лучше Москвы и перестану
любить ее так, как
люблю.