Неточные совпадения
Та принесла ему густейших сливок; он хоть и не очень
любил молоко, но
выпил его целый стакан и пошел к себе спать. Ему все еще продолжало
быть грустно.
Ко всем гостям, которых Еспер Иваныч
любил, Анна Гавриловна
была до нежности ласкова.
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень
любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то
есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
И Еспер Иваныч подвел Павла к астролябии; он до страсти
любил с кем бы то ни
было потолковать о разных математических предметах.
— Это вот квартира вам, — продолжал полковник, показывая на комнату: — а это вот человек при вас останется (полковник показал на Ваньку); малый он у меня смирный; Паша его
любит; служить он вам
будет усердно.
— Я сам театр очень
люблю, — отвечал Плавин; волнение и в нем
было заметно сильное.
Автор даже затрудняется объяснить побуждавшие Симонова психологические причины, — одного желания потешить барчиков
было мало; надо полагать, что Симонов сам уж очень
любил театр.
Когда молодой человек этот стал переодеваться, то на нем оказалось превосходнейшее белье (он очень
был любим одной своею пожилой теткой); потом, когда он оделся в костюм, набелился и нарумянился, подвел себе жженою пробкою усики, то из него вышел совершеннейший красавчик.
— Нет, надо полагать, чтобы не так тяжел запах
был; запаху масляного его супруга, госпожа директорша, очень не
любит, — отвечал Николай Силыч и так лукаво подмигнул, что истинный смысл его слов нетрудно
было угадать.
Дневником, который Мари написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан
был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно те места в нем, где
были написаны слова: «о, я
люблю тебя,
люблю!», он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
— Еще как!.. Мне mademoiselle Травайль, какая-нибудь фигурантка, двадцать тысяч стоила… Maman так этим огорчена
была и сердилась на меня; но я, по крайней мере,
люблю театр, а Утвинов почти никогда не бывал в театре; он и с madame Сомо познакомился в одном салоне.
— Садитесь, пожалуйста! — сказал Салов, любезно усаживая Вихрова на диван и даже подкладывая ему за спину вышитую подушку. Сам он тоже развалился на другом конце дивана; из его позы видно
было, что он
любил и умел понежиться и посибаритничать. [Посибаритничать — жить в праздности и роскоши. От названия древнегреческого города Сибарис, о жителях которого ходила молва как о людях изнеженных.]
Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти
любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами
поют: «Христос воскресе!»
— Нет, не
был! Со всеми с ними дружен
был, а тут как-то перед самым их заговором, на счастье свое, перессорился с ними! Когда государю подали список всех этих злодеев, первое слово его
было: «А Коптин — тут, в числе их?» — «Нет», — говорят. — «Ну, говорит, слава богу!»
Любил, знаешь, его, дорожил им. Вскоре после того в флигель-адъютанты
было предложено ему — отказался: «Я, говорит, желаю служить отечеству, а не на паркете!» Его и послали на Кавказ: на, служи там отечеству!
— Дурно-с вы делаете! — произнес Александр Иванович. — У нас еще Владимир, наше красное солнышко, сказал: «Руси
есть веселие пити!» Я не знаю — я ужасно
люблю князя Владимира. Он ничего особенно путного не сделал, переменил лишь одно идолопоклонство на другое, но — красное солнышко, да и только!
— Что они
любят? — возразил полковник. — Нет, я думаю, ни одной из них, чтобы червонцев за сто ее нельзя
было купить.
Петр
был слуга усердный и не
любил без толку беспокоить бар.
Павел попал прямо в цель. Приставша действительно
любила очень близкого к ней человека — молодого письмоводителя мужа, но только о чувствах с ним не говорила, а больше водкой его
поила.
— Стало
быть, вы его еще
любите?
— Я… французских писателей, как вообще всю их нацию, не очень
люблю!.. Может
быть, французы в сфере реальных знаний и много сделали великого; но в сфере художественной они непременно свернут или на бонбоньерку, или на водевильную песенку.
— Чем бы там она ни
была верна, но она все-таки,
любя другого, не изменила своему долгу — и не изменила вследствие прирожденного ей целомудрия; намеками на такого рода женщин испещрены наша история и наши песни.
Развивая и высказывая таким образом свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и
любит мужа, стал презирать и почти ненавидеть, — и странное дело: кузина Мари как-то у него
была больше всех в этом случае перед глазами!
Двадцатого декабря
было рождение Еспера Иваныча. Вихров поехал его поздравить и нарочно выбрал этот день, так как наверное знал, что там непременно
будет Мари, уже возвратившаяся опять из Малороссии с мужем в Москву. Павлу уже не тяжело
было встретиться с нею: самолюбие его не
было уязвляемо ее равнодушием; его
любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она, женщина. Ему, напротив, приятно даже
было показать себя Мари и посмотреть, как она добродетельничает.
— Погодите, постойте! — перебил его Павел. —
Будем говорить еще откровеннее. С этою госпожою, моею землячкою, которая приехала сюда в номера… вы, конечно, догадываетесь, в каких я отношениях; я ее безумно
люблю, а между тем она, зная меня и
бывши в совершенном возрасте,
любила другого.
Павел
любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, — и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: «Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и
буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров».
— Зачем обманывать, не следует; но сами вы
будете ли
любить его?
— Разве вот что сделать, — рассуждала между тем Анна Ивановна (ей самой очень хотелось сыграть на театре), — я скажу жениху, что я очень
люблю театр. Если он рассердится и запретит мне, тогда зачем мне и замуж за него выходить, а если скажет: «Хорошо, сыграйте», — тогда я
буду играть.
«Отчего я не могу
любить этой женщины? — думал он почти с озлоблением. — Она возвратилась бы ко мне опять после смерти мужа, и мы могли бы
быть счастливы». Он обернулся и увидел, что Фатеева тоже плачет.
— Ну, Яков, завтра ты мне рысачка получше давай! — сказал Вихров, когда Яков вечером пришел в горницу чай
пить. Павел всегда его этим угощал и ужасно
любил с ним разговаривать: Яков
был мужик умный.
— То
есть я
любил ее очень.
— Не верю! — воскликнул Павел. — Чтобы вы, с вашим умом, с вашим образованием, никого не
любили, кроме Евгения Петровича, который, может
быть, и прекрасный и добрый человек…
Он тогда еще
был очень красивый кирасирский офицер, в белом мундире, и я бог знает как обрадовалась этому сватанью и могу поклясться перед богом, что первое время
любила моего мужа со всею горячностью души моей; и когда он вскоре после нашей свадьбы сделался болен, я, как собачонка, спала, или, лучше сказать, сторожила у его постели.
«Бог с вами, кто вам сказал о каком-то неуважении к вам!.. Верьте, что я уважаю и
люблю вас по-прежнему. Вы теперь исполняете святой долг в отношении человека, который, как вы сами говорили, все-таки сделал вам много добра, и да подкрепит бог вас на этот подвиг! Может
быть, невдолге и увидимся».
В сущности письмо Клеопатры Петровны произвело странное впечатление на Вихрова; ему, пожалуй, немножко захотелось и видеться с ней, но больше всего ему
было жаль ее. Он почти не сомневался, что она до сих пор искренно и страстно
любила его. «Но она так же, вероятно,
любила и мужа, и Постена, это уж
было только свойством ее темперамента», — примешивалась сейчас же к этому всеотравляющая мысль. Мари же между тем, после последнего свидания, ужасно стала его интересовать.
«Неужели Неведомов прав, — думал он, — что мы можем прочно
любить только женщин безупречных?» Ко всему этому хаосу мыслей и чувствований присоединилось еще представление своей собственной жизни, в которой не
было ни цели, ни дела никакого.
— Нет, умру; мне, главное, ничего не позволяют делать, что я
люблю, — только
пей и
ешь.
— Кататься на рысаках и
любить это, — продолжал Вихров, еще более разгорячаясь, — такое простое и свойственное всем чувство, но циничничать и клеветать на себя
есть что-то изломанное, какой-то неправильный выход затаенного самолюбия.
— Да,
любит! — воскликнула Клеопатра Петровна. — Хорошо бы твоими устами мед
пить!.. — И потом она сейчас же написала ответ Вихрову...
Ей казалось, что после такой долгой разлуки ему бы лучше
было заняться любовью, чем чтением романа. «Он
любил, вероятно, в это время какую-нибудь другую женщину!» — объясняла она себе, и на лицо ее опять набежала тень печали.
В час они садились обедать; а после обеда Вихров обыкновенно разлегался в кабинете на диване, а Добров усаживался около него в креслах. Заметив, что Добров, как все остановившиеся пьяницы, очень
любит чай, Павел велел ему подавать после обеда, — и Гаврило Емельяныч этого чаю
выпивал вприкуску чашек по десяти и при этом беспрестанно вел разные россказни.
— Ну, и грубили тоже немало, топором даже граживали, но все до случая как-то бог берег его; а тут, в последнее время, он взял к себе девчорушечку что ни
есть у самой бедной вдовы-бобылки, и девчурка-то действительно плакала очень сильно; ну, а мать-то попервоначалу говорила: «Что, говорит, за важность: продержит, да и отпустит же когда-нибудь!» У этого же самого барина
была еще и другая повадка:
любил он, чтобы ему крестьяне носили все, что у кого хорошее какое
есть: капуста там у мужика хороша уродилась, сейчас кочень капусты ему несут на поклон; пирог ли у кого хорошо испекся, пирога ему середки две несут, — все это кушать изволит и похваливает.
— Да, это
было так, когда я думала, что вы
любите меня, а теперь не то…
Катишь почти знала, что она не хороша собой, но она полагала, что у нее бюст
был очень хорош, и потому она
любила на себя смотреть во весь рост… перед этим трюмо теперь она сняла с себя все платье и, оставшись в одном только белье и корсете, стала примеривать себе на голову цветы, и при этом так и этак поводила головой, делала глазки, улыбалась, зачем-то поднимала руками грудь свою вверх; затем вдруг вытянулась, как солдат, и, ударив себя по лядвее рукою, начала маршировать перед зеркалом и даже приговаривала при этом: «Раз, два, раз, два!» Вообще в ней
были некоторые солдатские наклонности.
«Не
любит, видно, когда говорят о других: ну,
будем говорить о нем!» — подумала Юлия и снова обратилась к Вихрову...
На этой штуке старик Захаревский вздумал испытать Вихрова, чтобы окончательно убедиться,
любит он
выпить или нет. По многолетней своей опытности Ардальон Васильевич убедился, что в их местах, между дворянством и чиновничеством, главный порок пьянство, и желал, по преимуществу, не видеть его в детях своих и в зяте, какого бог ему пошлет.
— Жизнь вольного казака, значит, желаете иметь, — произнес Захаревский; а сам с собой думал: «Ну, это значит шалопайничать
будешь!» Вихров последними ответами очень упал в глазах его: главное, он возмутил его своим намерением не служить: Ардальон Васильевич службу считал для каждого дворянина такою же необходимостью, как и воздух. «Впрочем, — успокоил он себя мысленно, — если жену
будет любить, так та и служить заставит!»
В Петербурге он
был больше известен как врач духа, чем врач тела, и потому, по преимуществу, лечил женщин, которых сам очень
любил и знал их и понимал до тонкости.
— А вы
будете любить меня за это? — спросил ее Вихров нежным голосом.
—
Буду всей душой! — воскликнула Мари. —
Буду тебя
любить больше мужа, больше детей моих.
Дама сердца у губернатора очень
любила всякие удовольствия, и по преимуществу
любила она составлять благородные спектакли — не для того, чтобы играть что-нибудь на этих спектаклях или этак, как
любили другие дамы, поболтать на репетициях о чем-нибудь, совсем не касающемся театра, но она
любила только наряжаться для театра в костюмы театральные и, может
быть, делала это даже не без цели, потому что в разнообразных костюмах она как будто бы еще сильней производила впечатление на своего сурового обожателя: он смотрел на нее, как-то более обыкновенного выпуча глаза, через очки, негромко хохотал и слегка подрягивал ногами.