Неточные совпадения
«Или отказаться от жизни совсем! — вскричал он вдруг в исступлении, — послушно принять судьбу, как она
есть, раз навсегда, и задушить в себе все, отказавшись от всякого права действовать, жить и
любить!»
— Я
люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я
люблю, как
поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
С этого вечера, когда я узнал, как он всем вам
был предан и как особенно вас, Катерина Ивановна, уважал и
любил, несмотря на свою несчастную слабость, с этого вечера мы и стали друзьями…
— Уверяю, заботы немного, только говори бурду, какую хочешь, только подле сядь и говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка
есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие
любит, — ну, с песенки и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то
есть, поймите меня, как бы это вам сказать, то
есть лучше сказать: что он
любит и что не
любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
— Вы думаете, — с жаром продолжала Пульхерия Александровна, — его бы остановили тогда мои слезы, мои просьбы, моя болезнь, моя смерть, может
быть, с тоски, наша нищета? Преспокойно бы перешагнул через все препятствия. А неужели он, неужели ж он нас не
любит?
— Я иногда слишком уж от сердца говорю, так что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы говорите, он не
любит сердца выказывать, так что я, может
быть, ему и надоем моими… слабостями?.. Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
— Вот за это-то я его и
люблю! — прошептал все преувеличивающий Разумихин, энергически повернувшись на стуле. —
Есть у него эти движения!..
Она больная такая девочка
была, — продолжал он, как бы опять вдруг задумываясь и потупившись, — совсем хворая; нищим
любила подавать и о монастыре все мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом стала говорить; да, да… помню… очень помню.
— И прекрасно, Дунечка. Ну, уж как вы там решили, — прибавила Пульхерия Александровна, — так уж пусть и
будет. А мне и самой легче: не
люблю притворяться и лгать; лучше
будем всю правду говорить… Сердись, не сердись теперь Петр Петрович!
— Прощай, Родя, то
есть до свиданья; не
люблю говорить «прощай». Прощай, Настасья… ах, опять «прощай» сказала!..
Недоверчив, скептик, циник… надувать
любит, то
есть не надувать, а дурачить…
Притом этот человек не
любил неизвестности, а тут надо
было разъяснить: если так явно нарушено его приказание, значит, что-нибудь да
есть, а стало
быть, лучше наперед узнать; наказать же всегда
будет время, да и в его руках.
— Я не знаю этого, — сухо ответила Дуня, — я слышала только какую-то очень странную историю, что этот Филипп
был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ, люди говорили, «зачитался», и что удавился он более от насмешек, а не от побой господина Свидригайлова. А он при мне хорошо обходился с людьми, и люди его даже
любили, хотя и действительно тоже винили его в смерти Филиппа.
Но более всего на свете
любил и ценил он, добытые трудом и всякими средствами, свои деньги: они равняли его со всем, что
было выше его.
«Мария же, пришедши туда, где
был Иисус, и увидев его, пала к ногам его; и сказала ему: господи! если бы ты
был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его? Говорят ему: господи! поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи говорили: смотри, как он
любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепому, сделать, чтоб и этот не умер?»
И если я когда-нибудь, — предположив нелепость, —
буду в законном браке, то я даже рад
буду вашим растреклятым рогам; я тогда скажу жене моей: «Друг мой, до сих пор я только
любил тебя, теперь же я тебя уважаю, потому что ты сумела протестовать!» Вы смеетесь?
— Да-с, любил-с
выпить; это любили-с, пивали-с! — крикнул вдруг отставной провиантский, осушая двенадцатую рюмку водки.
— И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! — в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, — вот ты ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся… из-за меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, — ну за что ты меня обнимаешь? За то, что я сам не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче
будет!» И можешь ты
любить такого подлеца?
Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем
было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так
любят. Да, это
было странное и ужасное ощущение! Идя к Соне, он чувствовал, что в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг теперь, когда все сердце ее обратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем
был прежде.
Ах, как я
любила… Я до обожания
любила этот романс, Полечка!.. знаешь, твой отец… еще женихом певал… О, дни!.. Вот бы, вот бы нам
спеть! Ну как же, как же… вот я и забыла… да напомните же, как же? — Она
была в чрезвычайном волнении и усиливалась приподняться. Наконец, страшным, хриплым, надрывающимся голосом она начала, вскрикивая и задыхаясь на каждом слове, с видом какого-то возраставшего испуга...
— Ну, вот еще! Куда бы я ни отправился, что бы со мной ни случилось, — ты бы остался у них провидением. Я, так сказать, передаю их тебе, Разумихин. Говорю это, потому что совершенно знаю, как ты ее
любишь и убежден в чистоте твоего сердца. Знаю тоже, что и она тебя может
любить, и даже, может
быть, уж и
любит. Теперь сам решай, как знаешь лучше, — надо иль не надо тебе запивать.
Я тогда поглумился, а теперь вам скажу, что ужасно
люблю вообще, то
есть, как любитель, эту первую, юную, горячую пробу пера.
— Ну так что ж, ну и на разврат! Дался им разврат. Да
люблю, по крайней мере, прямой вопрос. В этом разврате по крайней мере,
есть нечто постоянное, основанное даже на природе и не подверженное фантазии, нечто всегдашним разожженным угольком в крови пребывающее, вечно поджигающее, которое и долго еще, и с летами, может
быть, не так скоро зальешь. Согласитесь сами, разве не занятие в своем роде?
— А вы и на силу претендуете? Хе-хе-хе! Удивили же вы меня сейчас, Родион Романыч, хоть я заранее знал, что это так
будет. Вы же толкуете мне о разврате и об эстетике! Вы — Шиллер, вы — идеалист! Все это, конечно, так и должно
быть, и надо бы удивляться, если б оно
было иначе, но, однако ж, как-то все-таки странно в действительности… Ах, жаль, что времени мало, потому вы сами прелюбопытный субъект! А кстати, вы
любите Шиллера? Я ужасно
люблю.
— А вы убеждены, что не может? (Свидригайлов прищурился и насмешливо улыбнулся.) Вы правы, она меня не
любит; но никогда не ручайтесь в делах, бывших между мужем и женой или любовником и любовницей. Тут
есть всегда один уголок, который всегда всему свету остается неизвестен и который известен только им двум. Вы ручаетесь, что Авдотья Романовна на меня с отвращением смотрела?
Попал я на один танцевальный так называемый вечер, — клоак страшный (а я
люблю клоаки именно с грязнотцой), ну, разумеется, канкан, каких нету и каких в мое время и не
было.
«Это под окном, должно
быть, какой-нибудь сад, — подумал он, — шумят деревья; как я не
люблю шум деревьев ночью, в бурю и в темноту, скверное ощущение!» И он вспомнил, как, проходя давеча мимо Петровского парка, с отвращением даже подумал о нем.
Тут вспомнил кстати и о — кове мосте, и о Малой Неве, и ему опять как бы стало холодно, как давеча, когда он стоял над водой. «Никогда в жизнь мою не
любил я воды, даже в пейзажах, — подумал он вновь и вдруг опять усмехнулся на одну странную мысль: ведь вот, кажется, теперь бы должно
быть все равно насчет этой эстетики и комфорта, а тут-то именно и разборчив стал, точно зверь, который непременно место себе выбирает… в подобном же случае.
Ведь я все-таки
буду знать, что ты меня
любишь, с меня и того довольно.
— Маменька, что бы ни случилось, что бы вы обо мне ни услышали, что бы вам обо мне ни сказали,
будете ли вы
любить меня так, как теперь? — спросил он вдруг от полноты сердца, как бы не думая о своих словах и не взвешивая их.
— Я пришел вас уверить, что я вас всегда
любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, — продолжал он с тем же порывом, — я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны
будете, но все-таки знайте, что сын ваш
любит вас теперь больше себя и что все, что вы думали про меня, что я жесток и не
люблю вас, все это
была неправда. Вас я никогда не перестану
любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим начать…
— Так я и думала! Да ведь и я с тобой поехать могу, если тебе надо
будет. И Дуня; она тебя
любит, она очень
любит тебя, и Софья Семеновна, пожалуй, пусть с нами едет, если надо; видишь, я охотно ее вместо дочери даже возьму. Нам Дмитрий Прокофьич поможет вместе собраться… но… куда же ты… едешь?
Оба, наконец, вышли. Трудно
было Дуне, но она
любила его! Она пошла, но, отойдя шагов пятьдесят, обернулась еще раз взглянуть на него. Его еще
было видно. Но, дойдя до угла, обернулся и он; в последний раз они встретились взглядами; но, заметив, что она на него смотрит, он нетерпеливо и даже с досадой махнул рукой, чтоб она шла, а сам круто повернул за угол.
О, если б я
был один и никто не
любил меня и сам бы я никого никогда не
любил!
Его же самого не
любили и избегали все. Его даже стали под конец ненавидеть — почему? Он не знал того. Презирали его, смеялись над ним, смеялись над его преступлением те, которые
были гораздо его преступнее.
Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и все лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она все поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не
было сомнения, что он
любит, бесконечно
любит ее, и что настала же, наконец, эта минута…