Неточные совпадения
Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что
любил простор и приволье. Туфли на нем
были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.
Вот отчего Захар так
любил свой серый сюртук. Может
быть, и бакенбардами своими он дорожил потому, что видел в детстве своем много старых слуг с этим старинным, аристократическим украшением.
Был ему по сердцу один человек: тот тоже не давал ему покоя; он
любил и новости, и свет, и науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее — и Обломов хотя
был ласков со всеми, но
любил искренно его одного, верил ему одному, может
быть потому, что рос, учился и жил с ним вместе. Это Андрей Иванович Штольц.
Например, обломовского кучера он
любил больше, нежели повара, скотницу Варвару больше их обоих, а Илью Ильича меньше их всех; но все-таки обломовский повар для него
был лучше и выше всех других поваров в мире, а Илья Ильич выше всех помещиков.
Несмотря, однако ж, на эту наружную угрюмость и дикость, Захар
был довольно мягкого и доброго сердца. Он
любил даже проводить время с ребятишками. На дворе, у ворот, его часто видели с кучей детей. Он их мирит, дразнит, устроивает игры или просто сидит с ними, взяв одного на одно колено, другого на другое, а сзади шею его обовьет еще какой-нибудь шалун руками или треплет его за бакенбарды.
И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишенной вымысла действительности
любит верить соблазнительным сказаниям старины, и долго, может
быть, еще не отрешиться ему от этой веры.
Они сносили труд как наказание, наложенное еще на праотцев наших, но
любить не могли, и где
был случай, всегда от него избавлялись, находя это возможным и должным.
Вообще там денег тратить не
любили, и, как ни необходима
была вещь, но деньги за нее выдавались всегда с великим соболезнованием, и то если издержка
была незначительна. Значительная же трата сопровождалась стонами, воплями и бранью.
— Ну, как же не
была в петровки? Еще тогда всё пироги с грибами пекли: она
любит…
Другой жизни и не хотели и не
любили бы они. Им бы жаль
было, если б обстоятельства внесли перемены в их быт, какие бы то ни
были. Их загрызет тоска, если завтра не
будет похоже на сегодня, а послезавтра на завтра.
Это случалось периодически один или два раза в месяц, потому что тепла даром в трубу пускать не
любили и закрывали печи, когда в них бегали еще такие огоньки, как в «Роберте-дьяволе». Ни к одной лежанке, ни к одной печке нельзя
было приложить руки: того и гляди, вскочит пузырь.
У него не
было и того дилетантизма, который
любит порыскать в области чудесного или подонкихотствовать в поле догадок и открытий за тысячу лет вперед. Он упрямо останавливался у порога тайны, не обнаруживая ни веры ребенка, ни сомнения фата, а ожидал появления закона, а с ним и ключа к ней.
— Ты
любишь эту арию? Я очень рад: ее прекрасно
поет Ольга Ильинская. Я познакомлю тебя — вот голос, вот пение! Да и сама она что за очаровательное дитя! Впрочем, может
быть, я пристрастно сужу: у меня к ней слабость… Однако ж не отвлекайся, не отвлекайся, — прибавил Штольц, — рассказывай!
Любила она музыку, но
пела чаще втихомолку, или Штольцу, или какой-нибудь пансионной подруге; а
пела она, по словам Штольца, как ни одна певица не
поет.
— Илья! Вот я сказал Ольге Сергеевне, что ты страстно
любишь музыку, просил
спеть что-нибудь… Casta diva.
— А вы
любите, чтоб в комнатах чисто
было? — спросила она, лукаво поглядывая на него. — Не терпите сору?
— Посмотри, Захар, что это такое? — сказал Илья Ильич, но мягко, с добротой: он сердиться
был не в состоянии теперь. — Ты и здесь хочешь такой же беспорядок завести: пыль, паутину? Нет; извини, я не позволю! И так Ольга Сергеевна мне проходу не дает: «Вы
любите, говорит, сор».
— Она
любит меня, в ней играет чувство ко мне. Возможно ли? Она обо мне мечтает; для меня
пела она так страстно, и музыка заразила нас обоих симпатией.
— Нет, этого
быть не может! — вслух произнес он, встав с дивана и ходя по комнате. —
Любить меня, смешного, с сонным взглядом, с дряблыми щеками… Она все смеется надо мной…
Ведь она его
любит, — в ужасе подумал он, — сама сказала: как друга — говорит она; да это ложь, может
быть, бессознательная…
«Что, если тут коварство, заговор… И с чего я взял, что она
любит меня? Она не сказала: это сатанинский шепот самолюбия! Андрей! Ужели?..
быть не может: она такая, такая… Вон она какая!» — вдруг радостно сказал он, завидя идущую ему навстречу Ольгу.
— Не знаю, — говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и стараясь уловить, что в ней происходит. — Не знаю, влюблена ли я в вас; если нет, то, может
быть, не наступила еще минута; знаю только одно, что я так не
любила ни отца, ни мать, ни няньку…
Он лежал на спине и наслаждался последними следами вчерашнего свидания. «
Люблю,
люблю,
люблю», — дрожало еще в его ушах лучше всякого пения Ольги; еще на нем покоились последние лучи ее глубокого взгляда. Он дочитывал в нем смысл, определял степень ее любви и стал
было забываться сном, как вдруг…
Я сказал вам, что
люблю вас, вы ответили тем же — слышите ли, какой диссонанс звучит в этом? Не слышите? Так услышите позже, когда я уже
буду в бездне. Посмотрите на меня, вдумайтесь в мое существование: можно ли вам
любить меня,
любите ли вы меня? «
Люблю,
люблю,
люблю!» — сказали вы вчера. «Нет, нет, нет!» — твердо отвечаю я.
Я только хочу доказать вам, что ваше настоящее
люблю не
есть настоящая любовь, а будущая; это только бессознательная потребность
любить, которая за недостатком настоящей пищи, за отсутствием огня, горит фальшивым, негреющим светом, высказывается иногда у женщин в ласках к ребенку, к другой женщине, даже просто в слезах или в истерических припадках.
— Да, — подтвердила она, — вчера вам нужно
было мое
люблю, сегодня понадобились слезы, а завтра, может
быть, вы захотите видеть, как я умираю.
— У сердца, когда оно
любит,
есть свой ум, — возразила она, — оно знает, чего хочет, и знает наперед, что
будет. Мне вчера нельзя
было прийти сюда: к нам вдруг приехали гости, но я знала, что вы измучились бы, ожидая меня, может
быть, дурно бы спали: я пришла, потому что не хотела вашего мученья… А вы… вам весело, что я плачу. Смотрите, смотрите, наслаждайтесь!..
— Вот видите: и я верю в это, — добавила она. — Если же это не так, то, может
быть, и я разлюблю вас, может
быть, мне
будет больно от ошибки и вам тоже; может
быть, мы расстанемся!..
Любить два, три раза… нет, нет… Я не хочу верить этому!
«Да, да; но ведь этим надо
было начать! — думал он опять в страхе. — Троекратное „
люблю“, ветка сирени, признание — все это должно
быть залогом счастья всей жизни и не повторяться у чистой женщины. Что ж я? Кто я?» — стучало, как молотком, ему в голову.
— В чем? Как? — спрашивала она. — Не
любишь? Пошутил, может
быть? Говори скорей!
Но он успокоил себя тем, что, вероятно, она приедет с теткой или с другой дамой — с Марьей Семеновной, например, которая так ее
любит, не налюбуется на нее. При них он кое-как надеялся скрыть свое замешательство и готовился
быть разговорчивым и любезным.
— Ах, нет, Ольга! Ты несправедлива. Ново, говорю я, и потому некогда, невозможно
было образумиться. Меня убивает совесть: ты молода, мало знаешь свет и людей, и притом ты так чиста, так свято
любишь, что тебе и в голову не приходит, какому строгому порицанию подвергаемся мы оба за то, что делаем, — больше всего я.
— Плачет, не спит этот ангел! — восклицал Обломов. — Господи! Зачем она
любит меня? Зачем я
люблю ее? Зачем мы встретились? Это все Андрей: он привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это за жизнь, всё волнения да тревоги! Когда же
будет мирное счастье, покой?
А Ольге вздумалось только потому, что Обломов указал ей эту церковь с реки, и ей захотелось помолиться в ней… о нем, чтоб он
был здоров, чтоб
любил ее, чтоб
был счастлив ею, чтоб… эта нерешительность, неизвестность скорее кончилась… Бедная Ольга!
Она надела белое платье, скрыла под кружевами подаренный им браслет, причесалась, как он
любит; накануне велела настроить фортепьяно и утром попробовала
спеть Casta diva. И голос так звучен, как не
был с дачи. Потом стала ждать.
— Ольга, — наконец сказал он, — за что ты терзаешь себя? Ты меня
любишь, ты не перенесешь разлуки! Возьми меня, как я
есть,
люби во мне, что
есть хорошего.
— Я узнала недавно только, что я
любила в тебе то, что я хотела, чтоб
было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним.
— Нет, нет, Боже сохрани! Все испортишь, кум: скажет, что принудили, пожалуй, упомянет про побои, уголовное дело. Нет, это не годится! А вот что можно; предварительно закусить с ним и
выпить; он смородиновку-то
любит. Как в голове зашумит, ты и мигни мне: я и войду с письмецом-то. Он и не посмотрит сумму, подпишет, как тогда контракт, а после поди, как у маклера
будет засвидетельствовано, допрашивайся! Совестно
будет этакому барину сознаваться, что подписал в нетрезвом виде; законное дело!
Что с ней? Он не знал безделицы, что она
любила однажды, что уже перенесла, насколько
была способна, девический период неуменья владеть собой, внезапной краски, худо скрытой боли в сердце, лихорадочных признаков любви, первой ее горячки.
Если она
любит Штольца, что же такое
была та любовь? — кокетство, ветреность или хуже? Ее бросало в жар и краску стыда при этой мысли. Такого обвинения она не взведет на себя.
Нет, нет у ней любви к Штольцу, решала она, и
быть не может! Она
любила Обломова, и любовь эта умерла, цвет жизни увял навсегда! У ней только дружба к Штольцу, основанная на его блистательных качествах, потом на дружбе его к ней, на внимании, на доверии.
Сонечка не задумалась бы сказать и про Обломова, что пошутила с ним, для развлечения, что он такой смешной, что можно ли
любить «такой мешок», что этому никто не поверит. Но такой образ поведения мог бы
быть оправдан только мужем Сонечки и многими другими, но не Штольцем.
— Слушайте же! — и читал: — «Ваше настоящее
люблю не
есть настоящая любовь, а будущая.
— Но если б он… изменился, ожил, послушался меня и… разве я не
любила бы его тогда? Разве и тогда
была бы ложь, ошибка? — говорила она, чтоб осмотреть дело со всех сторон, чтоб не осталось ни малейшего пятна, никакой загадки.
У них много: они сейчас дадут, как узнают, что это для Ильи Ильича. Если б это
было ей на кофе, на чай, детям на платье, на башмаки или на другие подобные прихоти, она бы и не заикнулась, а то на крайнюю нужду, до зарезу: спаржи Илье Ильичу купить, рябчиков на жаркое, он
любит французский горошек…
— Нет! — не шутя, задумчиво, как бы глядя в прошедшее, говорила Ольга. — Я
люблю его не по-прежнему, но
есть что-то, что я
люблю в нем, чему я, кажется, осталась верна и не изменюсь, как иные…
— Кто же иные? Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль: я, что ли? Ошибаешься. А если хочешь знать правду, так я и тебя научил
любить его и чуть не довел до добра. Без меня ты бы прошла мимо его, не заметив. Я дал тебе понять, что в нем
есть и ума не меньше других, только зарыт, задавлен он всякою дрянью и заснул в праздности. Хочешь, я скажу тебе, отчего он тебе дорог, за что ты еще
любишь его?
Кисель
был безвреден для Ильи Ильича, и потому его должен
был любить и
есть на все согласный Алексеев.
Она так полно и много
любила:
любила Обломова — как любовника, как мужа и как барина; только рассказать никогда она этого, как прежде, не могла никому. Да никто и не понял бы ее вокруг. Где бы она нашла язык? В лексиконе братца, Тарантьева, невестки не
было таких слов, потому что не
было понятий; только Илья Ильич понял бы ее, но она ему никогда не высказывала, потому что не понимала тогда сама и не умела.