Неточные совпадения
Запиши
всех, кто только
ходил бить челом на меня, и вот этих больше
всего писак, писак, которые закручивали им просьбы.
Недурной наружности, в партикулярном платье,
ходит этак по комнате, и в лице этакое рассуждение… физиономия… поступки, и здесь (вертит рукою около лба)много, много
всего.
Уж у меня ухо востро! уж я…» И точно: бывало, как
прохожу через департамент — просто землетрясенье,
все дрожит и трясется, как лист.
Городничий. Мотает или не мотает, а я вас, господа, предуведомил. Смотрите, по своей части я кое-какие распоряженья сделал, советую и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде
всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения — и потому вы сделайте так, чтобы
все было прилично: колпаки были бы чистые, и больные не походили бы на кузнецов, как обыкновенно они
ходят по-домашнему.
— А потому терпели мы,
Что мы — богатыри.
В том богатырство русское.
Ты думаешь, Матренушка,
Мужик — не богатырь?
И жизнь его не ратная,
И смерть ему не писана
В бою — а богатырь!
Цепями руки кручены,
Железом ноги кованы,
Спина… леса дремучие
Прошли по ней — сломалися.
А грудь? Илья-пророк
По ней гремит — катается
На колеснице огненной…
Все терпит богатырь!
Весь день с мошной раскрытою
Ходил Ермил, допытывал...
Четыре года тихие,
Как близнецы похожие,
Прошли потом…
ВсемуЯ покорилась: первая
С постели Тимофеевна,
Последняя — в постель;
За
всех, про
всех работаю, —
С свекрови, свекра пьяного,
С золовушки бракованной
Снимаю сапоги…
Ему смеялись прочие:
«А ну, на поселение
Сошлют — пропали денежки!»
«
Все лучше, — говорит...
Важная барыня! гордая барыня!
Ходит, змеею шипит;
«Пусто вам! пусто вам! пусто вам!» —
Русской деревне кричит;
В рожу крестьянину фыркает,
Давит, увечит, кувыркает,
Скоро
весь русский народ
Чище метлы подметет.
Такие сказы чудные
Посыпались… И диво ли?
Ходить далеко за́ словом
Не надо —
всё прописано
На собственной спине.
Пришел какой-то пасмурный
Мужик с скулой свороченной,
Направо
все глядит:
—
Хожу я за медведями.
И счастье мне великое:
Троих моих товарищей
Сломали мишуки,
А я живу, Бог милостив!
Митрофан. И теперь как шальной
хожу. Ночь
всю така дрянь в глаза лезла.
Скотинин. Я
проходил мимо вас. Услышал, что меня кличут, я и откликнулся. У меня такой обычай: кто вскрикнет — Скотинин! А я ему: я! Что вы, братцы, и заправду? Я сам служивал в гвардии и отставлен капралом. Бывало, на съезжей в перекличке как закричат: Тарас Скотинин! А я во
все горло: я!
Г-жа Простакова (Стародуму). Хорошо ли отдохнуть изволил, батюшка? Мы
все в четвертой комнате на цыпочках
ходили, чтоб тебя не обеспокоить; не смели в дверь заглянуть; послышим, ан уж ты давно и сюда вытти изволил. Не взыщи, батюшка…
Г-жа Простакова (мужу, идучи). Тут перевирать нечего.
Весь век, сударь,
ходишь, развеся уши.
Проходит и еще один день, а градоначальниково тело
все сидит в кабинете и даже начинает портиться.
— Валом валит солдат! — говорили глуповцы, и казалось им, что это люди какие-то особенные, что они самой природой созданы для того, чтоб
ходить без конца,
ходить по
всем направлениям. Что они спускаются с одной плоской возвышенности для того, чтобы лезть на другую плоскую возвышенность, переходят через один мост для того, чтобы перейти вслед за тем через другой мост. И еще мост, и еще плоская возвышенность, и еще, и еще…
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат и стал
ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели в оба, и к довершению
всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это не похвалят!»
Беневоленский твердою поступью
сошел на крыльцо и хотел было поклониться на
все четыре стороны, как с смущением увидел, что на улице никого нет, кроме двух жандармов.
Но, увы! дни
проходили за днями, мечты Бородавкина росли, а клича
все не было.
Вор-новотор
ходил на них с пушечным снарядом, палил неослабляючи и, перепалив
всех, заключил мир, то есть у заугольников ел палтусину, [Па́лтусина — мясо беломорской рыбы палтуса.] у сычужников — сычуги.
Чистились, подтягивались,
проходили через
все манежи, строились в каре, разводились по работам и проч.
Читая эти письма, Грустилов приходил в необычайное волнение. С одной стороны, природная склонность к апатии, с другой, страх чертей —
все это производило в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы поголовно станут
ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем
всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
По местам валялись человеческие кости и возвышались груды кирпича;
все это свидетельствовало, что в свое время здесь существовала довольно сильная и своеобразная цивилизация (впоследствии оказалось, что цивилизацию эту, приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший градоначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев), но с той поры
прошло много лет, и ни один градоначальник не позаботился о восстановлении ее.
Начались драки, бесчинства и увечья;
ходили друг против дружки и в одиночку и стена на стену, и
всего больше страдал от этой ненависти город, который очутился как раз посередке между враждующими лагерями.
Как ни избалованы были глуповцы двумя последними градоначальниками, но либерализм столь беспредельный заставил их призадуматься: нет ли тут подвоха? Поэтому некоторое время они осматривались, разузнавали, говорили шепотом и вообще"опасно
ходили". Казалось несколько странным, что градоначальник не только отказывается от вмешательства в обывательские дела, но даже утверждает, что в этом-то невмешательстве и заключается
вся сущность администрации.
Человек приходит к собственному жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из
всех пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки, и начинает сознавать, что вот это и есть тот самый конец
всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно для него самого,
проходит через
всю его жизнь.
Но
все ухищрения оказались уже тщетными.
Прошло после того и еще два дня; пришла наконец и давно ожидаемая петербургская почта, но никакой головы не привезла.
Однако ж глуповцам это дело не
прошло даром. Как и водится, бригадирские грехи прежде
всего отразились на них.
Они нередко
ходили всем обществом на градоначальнический двор и говорили Бородавкину...
Не
прошло месяца, как уже шерсть, которою обросли глуповцы, вылиняла
вся без остатка, и глуповцы начали стыдиться наготы.
Но Прыщ был совершенно искренен в своих заявлениях и твердо решился следовать по избранному пути. Прекратив
все дела, он
ходил по гостям, принимал обеды и балы и даже завел стаю борзых и гончих собак, с которыми травил на городском выгоне зайцев, лисиц, а однажды заполевал [Заполева́ть — добыть на охоте.] очень хорошенькую мещаночку. Не без иронии отзывался он о своем предместнике, томившемся в то время в заточении.
Бросились искать, но как ни шарили, а никого не нашли. Сам Бородавкин
ходил по улице, заглядывая во
все щели, — нет никого! Это до того его озадачило, что самые несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули в его голову.
Несмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы и в нижнем этаже красили, в верхнем уже почти
всё было отделано.
Пройдя по широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли в первую большую комнату. Стены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные окна были уже вставлены, только паркетный пол был еще не кончен, и столяры, строгавшие поднятый квадрат, оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие их волоса, поздороваться с господами.
Он
прошел вдоль почти занятых уже столов, оглядывая гостей. То там, то сям попадались ему самые разнообразные, и старые и молодые, и едва знакомые и близкие люди. Ни одного не было сердитого и озабоченного лица.
Все, казалось, оставили в швейцарской с шапками свои тревоги и заботы и собирались неторопливо пользоваться материальными благами жизни. Тут был и Свияжский, и Щербацкий, и Неведовский, и старый князь, и Вронский, и Сергей Иваныч.
Вообще Михайлов своим сдержанным и неприятным, как бы враждебным, отношением очень не понравился им, когда они узнали его ближе. И они рады были, когда сеансы кончились, в руках их остался прекрасный портрет, а он перестал
ходить. Голенищев первый высказал мысль, которую
все имели, именно, что Михайлов просто завидовал Вронскому.
Разговаривая и здороваясь со встречавшимися знакомыми, Левин с князем
прошел все комнаты: большую, где стояли уже столы и играли в небольшую игру привычные партнеры; диванную, где играли в шахматы и сидел Сергей Иванович, разговаривая с кем-то; бильярдную, где на изгибе комнаты у дивана составилась веселая партия с шампанским, в которой участвовал Гагин; заглянули и в инфернальную, где у одного стола, за который уже сел Яшвин, толпилось много державших.
Прежде (это началось почти с детства и
всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для
всех, для человечества, для России, для
всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою,
всё уменьшаясь и уменьшаясь,
сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно
всё становится больше и больше.
Он извинился и пошел было в вагон, но почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее — не потому, что она была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации, которые видны были во
всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она
прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и нежное.
Левин остался у линейки и с завистью смотрел на охотников. Охотники
прошли всё болотце. Кроме курочки и чибисов, из которых одного убил Васенька, ничего не было в болоте.
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. — Но дело в том, что Анну я вам не отдам. Она такая славная, милая. Что же ей делать, если
все влюблены в нее и как тени
ходят за ней?
Когда
все разошлись, Степан Аркадьич еще долго
ходил с Весловским по аллее, и слышались их спевавшиеся на новом романсе голоса.
«Честолюбие? Серпуховской? Свет? Двор?» Ни на чем он не мог остановиться.
Всё это имело смысл прежде, но теперь ничего этого уже не было. Он встал с дивана, снял сюртук, выпустил ремень и, открыв мохнатую грудь, чтобы дышать свободнее, прошелся по комнате. «Так
сходят с ума, — повторил он, — и так стреляются… чтобы не было стыдно», добавил он медленно.
— Поди, поди к Mariette, — сказала она Сереже, вышедшему было за ней, и стала
ходить по соломенному ковру террасы. «Неужели они не простят меня, не поймут, как это
всё не могло быть иначе?» сказала она себе.
— Всё-таки мне недостает для этого одной главной вещи, — ответил он, — недостает желания власти. Это было, но
прошло.
— Поедемте, пожалуйста, и я поеду, — сказала Кити и покраснела. Она хотела спросить Васеньку из учтивости, поедет ли он, и не спросила. — Ты куда, Костя? — спросила она с виноватым видом у мужа, когда он решительным шагом
проходил мимо нее. Это виноватое выражение подтвердило
все его сомнения.
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и знаю этот голубой туман, в роде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает
всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь
всё уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто не
прошел через это?
— О, нет! — как будто с трудом понимая, — сказал Вронский. — Если вам
всё равно, то будемте
ходить. В вагонах такая духота. Письмо? Нет, благодарю вас; для того чтоб умереть, не нужно рекомендаций. Нешто к Туркам… — сказал он, улыбнувшись одним ртом. Глаза продолжали иметь сердито-страдающее выражение.
Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось
ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли она о том, как член парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о том, как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла
всех своею смелостью, ей хотелось это делать самой.
Кроме того, беда одна не
ходит, и дела об устройстве инородцев и об орошении полей Зарайской губернии навлекли на Алексея Александровича такие неприятности по службе, что он
всё это последнее время находился в крайнем раздражении.