Неточные совпадения
Только единственный сын Анны Павловны, Александр Федорыч, спал, как следует спать двадцатилетнему юноше, богатырским сном; а в доме
все суетились и хлопотали. Люди
ходили на цыпочках и говорили шепотом, чтобы не разбудить молодого барина. Чуть кто-нибудь стукнет, громко заговорит, сейчас, как раздраженная львица, являлась Анна Павловна и наказывала неосторожного строгим выговором, обидным прозвищем, а иногда, по мере гнева и сил своих, и толчком.
Как назвать Александра бесчувственным за то, что он решился на разлуку? Ему было двадцать лет. Жизнь от пелен ему улыбалась; мать лелеяла и баловала его, как балуют единственное чадо; нянька
все пела ему над колыбелью, что он будет
ходить в золоте и не знать горя; профессоры твердили, что он пойдет далеко, а по возвращении его домой ему улыбнулась дочь соседки. И старый кот, Васька, был к нему, кажется, ласковее, нежели к кому-нибудь в доме.
Глаза и
все выражение лица Софьи явно говорили: «Я буду любить просто, без затей, буду
ходить за мужем, как нянька, слушаться его во
всем и никогда не казаться умнее его; да и как можно быть умнее мужа? это грех!
— Очень. Время
проходит, а ты до сих пор мне еще и не помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие — ни слова! а
все оттого, что у тебя Софья да знаки на уме. Вот ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
— Держи карман! Я его знаю: за ним пропадает моих сто рублей с тех пор, как я там служил. Он у
всех берет. Теперь, если попросит, ты скажи ему, что я прошу его вспомнить мой должок — отстанет! а к столоначальнику не
ходи.
Не
прошло месяца, а уж со
всех сторон так на тебя и льется.
Петр Иваныч даст ему утром порядочный урок, Александр выслушает, смутится или глубоко задумается, а там поедет куда-нибудь на вечер и воротится сам не свой; дня три
ходит как шальной — и дядина теория пойдет
вся к черту.
— Дико, нехорошо, Александр! пишешь ты уж два года, — сказал Петр Иваныч, — и о наземе, и о картофеле, и о других серьезных предметах, где стиль строгий, сжатый, а
все еще дико говоришь. Ради бога, не предавайся экстазу, или, по крайней мере, как эта дурь найдет на тебя, так уж молчи, дай ей
пройти, путного ничего не скажешь и не сделаешь: выйдет непременно нелепость.
— А зато, когда настанет, — перебил дядя, — так подумаешь — и горе
пройдет, как
проходило тогда-то и тогда-то, и со мной, и с тем, и с другим. Надеюсь, это не дурно и стоит обратить на это внимание; тогда и терзаться не станешь, когда разглядишь переменчивость
всех шансов в жизни; будешь хладнокровен и покоен, сколько может быть покоен человек.
— Нет, Наденька, нет, мы будем счастливы! — продолжал он вслух. — Посмотри вокруг: не радуется ли
все здесь, глядя на нашу любовь? Сам бог благословит ее. Как весело
пройдем мы жизнь рука об руку! как будем горды, велики взаимной любовью!
Александр не уснул целую ночь, не
ходил в должность. В голове у него вертелся завтрашний день; он
все придумывал, как говорить с Марьей Михайловной, сочинил было речь, приготовился, но едва вспомнил, что дело идет о Наденькиной руке, растерялся в мечтах и опять
все забыл. Так он приехал вечером на дачу, не приготовившись ни в чем; да и не нужно было: Наденька встретила его, по обыкновению, в саду, но с оттенком легкой задумчивости в глазах и без улыбки, а как-то рассеянно.
Он уехал.
Прошло более двух недель.
Все уже переехали с дач. Аристократические салоны засияли снова. И чиновник засветил две стенные лампы в гостиной, купил полпуда стеариновых свеч, расставил два карточных стола, в ожидании Степана Иваныча и Ивана Степаныча, и объявил жене, что у них будут вторники.
— Какое, сударь, не принимаем: уж
все перебывали, только вас нет; барыня не надивится. Вот его сиятельство так каждый день изволит жаловать… такой добрый барин. Я намедни
ходил к нему с какой-то тетрадкой от барышни — красненькую пожаловал.
Все благоприятствовало ему. Кареты у подъезда не было. Тихо
прошел он залу и на минуту остановился перед дверями гостиной, чтобы перевести дух. Там Наденька играла на фортепиано. Дальше через комнату сама Любецкая сидела на диване и вязала шарф. Наденька, услыхавши шаги в зале, продолжала играть тише и вытянула головку вперед. Она с улыбкой ожидала появления гостя. Гость появился, и улыбка мгновенно исчезла; место ее заменил испуг. Она немного изменилась в лице и встала со стула. Не этого гостя ожидала она.
Так
прошло несколько недель. Кажется, вот еще бы недели две, так чудак и успокоился бы совсем и, может быть, сделался бы совсем порядочным, то есть простым и обыкновенным человеком, как
все. Так нет! Особенность его странной натуры находила везде случай проявиться.
Прошло, однако же, недели три, ответа
все не было. Вот наконец однажды утром к Петру Иванычу принесли большой пакет и письмо.
—
Все еще не понимаешь! А затем, мой милый, что он сначала будет с ума
сходить от ревности и досады, потом охладеет. Это у него скоро следует одно за другим. Он самолюбив до глупости. Квартира тогда не понадобится, капитал останется цел, заводские дела пойдут своим чередом… ну, понимаешь? Уж это в пятый раз я с ним играю шутку: прежде, бывало, когда был холостой и помоложе, сам, а не то кого-нибудь из приятелей подошлю.
Ему уж не хотелось уезжать. Досада его
прошла от брошенного Юлиею ласкового слова на прощанье. Но
все видели, что он раскланивался: надо было поневоле уходить, и он ушел, оглядываясь как собачонка, которая пошла было вслед за своим господином, но которую гонят назад.
Что он ни слышит, что ни видит, мимо чего ни
пройдет, или что ни
пройдет мимо него,
все поверяется впечатлением другого, своего двойника; это впечатление известно обоим, оба изучили друг друга — и потом поверенное таким образом впечатление принимается и утверждается в душе неизгладимыми чертами.
—
Все. Как она любит тебя! Счастливец! Ну, вот ты
все плакал, что не находишь страсти: вот тебе и страсть: утешься! Она с ума
сходит, ревнует, плачет, бесится… Только зачем вы меня путаете в свои дела? Вот ты женщин стал навязывать мне на руки. Этого только недоставало: потерял целое утро с ней. Я думал, за каким там делом: не имение ли хочет заложить в Опекунский совет… она как-то говорила… а вот за каким: ну дело!
Ему странно казалось, как это
все не
ходят сонные, как он, не плачут и, вместо того чтоб болтать о погоде, не говорят о тоске и взаимных страданиях, а если и говорят, так о тоске в ногах или в другом месте, о ревматизме или геморрое.
— Постойте! что я вам сделала? что с вами, Александр? Отчего вы такие? отчего равнодушны ко
всему, никуда не
ходите, живете в обществе не по вас?
— Спасибо вам, Антон Иваныч: бог вас наградит! А я другую ночь почти не сплю и людям не даю спать: неравно приедет, а мы
все дрыхнем — хорошо будет! Вчера и третьего дня до рощи пешком
ходила, и нынче бы пошла, да старость проклятая одолевает. Ночью бессонница истомила. Садитесь-ка, Антон Иваныч. Да вы
все перемокли: не хотите ли выпить и позавтракать? Обедать-то, может быть, поздно придется: станем поджидать дорогого гостя.
— Ей-богу! в покоях косяки
все покривились; пол так и
ходит под ногами; через крышу течет. И поправить-то не на что, а на стол подадут супу, ватрушек да баранины — вот вам и
все! А ведь как усердно зовут!
Александр
прошел по
всем комнатам, потом по саду, останавливаясь у каждого куста, у каждой скамьи. Ему сопутствовала мать. Она, вглядываясь в его бледное лицо, вздыхала, но плакать боялась; ее напугал Антон Иваныч. Она расспрашивала сына о житье-бытье, но никак не могла добиться причины, отчего он стал худ, бледен и куда девались волосы. Она предлагала ему и покушать и выпить, но он, отказавшись от
всего, сказал, что устал с дороги и хочет уснуть.
Женский инстинкт и сердце матери говорили ей, что не пища главная причина задумчивости Александра. Она стала искусно выведывать намеками, стороной, но Александр не понимал этих намеков и молчал. Так
прошли недели две-три. Поросят, цыплят и индеек пошло на Антона Иваныча множество, а Александр
все был задумчив, худ, и волосы не росли.
— Она… говорят, многим помогает… Она только пошепчет на воду да подышит на спящего человека —
все и
пройдет.
Так
прошло года полтора.
Все бы хорошо, но Александр к концу этого срока стал опять задумываться. Желаний у него не было никаких, а какие и были, так их немудрено было удовлетворить: они не выходили из пределов семейной жизни. Ничто его не тревожило: ни забота, ни сомнение, а он скучал! Ему мало-помалу надоел тесный домашний круг; угождения матери стали докучны, а Антон Иваныч опротивел; надоел и труд, и природа не пленяла его.
— Ты, кажется,
весь век хочешь
проходить в блузе?