Неточные совпадения
Иногда он соскакивал с постели и, размахивая руками, показывал мне, как
ходят бурлаки в лямках, как откачивают воду; пел баском какие-то песни, потом снова молодо прыгал на кровать и,
весь удивительный, еще более густо, крепко говорил...
Стояла я в церкви у ранней обедни, а в алтаре и
ходят двое, как туманы, видно сквозь них
всё, светлые, светлые, и крылья до полу, кружевные, кисейные.
Это меня смущало: трудно было признать, что в доме
всё хорошо; мне казалось, в нем живется хуже и хуже. Однажды,
проходя мимо двери в комнату дяди Михаила, я видел, как тетка Наталья,
вся в белом, прижав руки ко груди, металась по комнате, вскрикивая негромко, но страшно...
Я вскочил на печь, забился в угол, а в доме снова началась суетня, как на пожаре; волною бился в потолок и стены размеренный,
всё более громкий, надсадный вой. Ошалело бегали дед и дядя, кричала бабушка, выгоняя их куда-то; Григорий грохотал дровами, набивая их в печь, наливал воду в чугуны и
ходил по кухне, качая головою, точно астраханский верблюд.
Я
весь день вертелся около нее в саду, на дворе,
ходил к соседкам, где она часами пила чай, непрерывно рассказывая всякие истории; я как бы прирос к ней и не помню, чтоб в эту пору жизни видел что-либо иное, кроме неугомонной, неустанно доброй старухи.
Но, ставя бога грозно и высоко над людьми, он, как и бабушка, тоже вовлекал его во
все свои дела, — и его и бесчисленное множество святых угодников. Бабушка же как будто совсем не знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола и Лавра, хотя они тоже были очень добрые и близкие людям:
ходили по деревням и городам, вмешиваясь в жизнь людей, обладая
всеми свойствами их. Дедовы же святые были почти
все мученики, они свергали идолов, спорили с римскими царями, и за это их пытали, жгли, сдирали с них кожу.
Спустя некоторое время после того, как Хорошее Дело предложил мне взятку за то, чтоб я не
ходил к нему в гости, бабушка устроила такой вечер. Сыпался и хлюпал неуемный осенний дождь, ныл ветер, шумели деревья, царапая сучьями стену, — в кухне было тепло, уютно,
все сидели близко друг ко другу,
все были как-то особенно мило тихи, а бабушка на редкость щедро рассказывала сказки, одна другой лучше.
Вечером он уехал, ласково простившись со
всеми, крепко обняв меня. Я вышел за ворота и видел, как он трясся на телеге, разминавшей колесами кочки мерзлой грязи. Тотчас после его отъезда бабушка принялась мыть и чистить грязную комнату, а я нарочно
ходил из угла в угол и мешал ей.
Иногда по двору
ходил, прихрамывая, высокий старик, бритый, с белыми усами, волосы усов торчали, как иголки. Иногда другой старик, с баками и кривым носом, выводил из конюшни серую длинноголовую лошадь; узкогрудая, на тонких ногах, она, выйдя на двор, кланялась
всему вокруг, точно смиренная монахиня. Хромой звонко шлепал ее ладонью, свистел, шумно вздыхал, потом лошадь снова прятали в темную конюшню. И мне казалось, что старик хочет уехать из дома, но не может, заколдован.
Он теперь вообще смотрел
всё как-то вбок и давно перестал посещать бабушкины вечера; не угощал вареньем, лицо его ссохлось, морщины стали глубже, и
ходил он качаясь, загребая ногами, как больной.
Первые дни по приезде она была ловкая, свежая, а теперь под глазами у нее легли темные пятна, она целыми днями
ходила непричесанная, в измятом платье, не застегнув кофту, это ее портило и обижало меня: она всегда должна быть красивая, строгая, чисто одетая — лучше
всех!
Шумно и весело
прошли святки, почти каждый вечер у матери бывали ряженые, она сама рядилась — всегда лучше
всех — и уезжала с гостями.
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы
ходили с месяц времени, из
всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
Я вскочил с постели, вышиб ногами и плечами обе рамы окна и выкинулся на двор, в сугроб снега. В тот вечер у матери были гости, никто не слыхал, как я бил стекла и ломал рамы, мне пришлось пролежать в снегу довольно долго. Я ничего не сломал себе, только вывихнул руку из плеча да сильно изрезался стеклами, но у меня отнялись ноги, и месяца три я лежал, совершенно не владея ими; лежал и слушал, как
всё более шумно живет дом, как часто там, внизу, хлопают двери, как много
ходит людей.
А Варька-то
ходит, девчонка, павой, мужем хвастается, вроде бы новой куклой, и
всё глаза заводит и
всё таково важно про хозяйство сказывает, будто всамделишняя баба — уморушка глядеть!
Жил-был дьяк Евстигней,
Думал он — нет его умней,
Ни в попах, ни в боярах,
Ни во псах, самых старых!
Ходит он кичливо, как пырин,
А считает себя птицей Сирин,
Учит соседей, соседок,
Всё ему не так, да не эдак.
Взглянет на церковь — низка!
Покосится на улицу — узка!
Яблоко ему — не румяно!
Солнышко взошло — рано!
На что ни укажут Евстигнею,
А он...
Однажды я заснул под вечер, а проснувшись, почувствовал, что и ноги проснулись, спустил их с кровати, — они снова отнялись, но уже явилась уверенность, что ноги целы и я буду
ходить. Это было так ярко хорошо, что я закричал от радости, придавил
всем телом ноги к полу, свалился, но тотчас же пополз к двери, по лестнице, живо представляя, как
все внизу удивятся, увидав меня.
Положив меня на кровать, она ткнулась головою в подушку и задрожала
вся, заплакала; плечи у нее ходуном
ходили, захлебываясь, она бормотала...
У Костромы было чувство брезгливости к воришкам, слово — «вор» он произносил особенно сильно и, когда видел, что чужие ребята обирают пьяных, — разгонял их, если же удавалось поймать мальчика — жестоко бил его. Этот большеглазый, невеселый мальчик воображал себя взрослым, он
ходил особенной походкой, вперевалку, точно крючник, старался говорить густым, грубым голосом,
весь он был какой-то тугой, надуманный, старый. Вяхирь был уверен, что воровство — грех.