Неточные совпадения
Про Домнушку по заводу
ходила нехорошая слава: бабенка путалась со
всею господскою конюшней.
— А как же Мосей сказывал, што везде уж воля
прошла?.. А у вас, говорит, управители да приказчики
всё скроют. Так прямо и говорит Мосей-то, тоже ведь он родной наш брат, одна кровь.
—
Все говорил… Как по крестьянам она
прошла: молебны служили, попы по церквам манифест читали. Потом по городам воля разошлась и на заводах, окромя наших… Мосей-то говорит, што большая может выйти ошибка, ежели время упустить. Спрячут, говорит, приказчики вашу волю — и конец тому делу.
Дорога из Мурмосского завода
проходила широкою улицей по
всему Туляцкому концу, спускалась на поемный луг, где разлилась бойкая горная речонка Култым, и круто поднималась в гору прямо к господскому дому, который лицом выдвинулся к фабрике.
Всю эту дорогу отлично было видно только из сарайной, где в критических случаях и устраивался сторожевой пункт. Караулили гостей или казачок Тишка, или Катря.
При входе в этот корпус Луку Назарыча уже встречал заводский надзиратель Подседельников, держа снятую фуражку наотлет. Его круглое розовое лицо так и застыло от умиления, а круглые темные глаза ловили каждое движение патрона. Когда рассылка сообщил ему, что Лука Назарыч
ходит по фабрике, Подседельников обежал
все корпуса кругом, чтобы встретить начальство при исполнении обязанностей. Рядом с ним вытянулся в струнку старик уставщик, — плотинного и уставщика рабочие звали «сестрами».
Как стемнелось, кержак Егор
все время бродил около господского дома, — ему нужно было увидать Петра Елисеича. Егор видел, как торопливо возвращался с фабрики Лука Назарыч, убегавший от дурака Терешки, и сам спрятался в караушку сторожа Антипа. Потом Петр Елисеич
прошел на фабрику. Пришлось дожидаться его возвращения.
Вспышка у Мухина
прошла так же быстро, как появилась. Конечно, он напрасно погорячился, но зачем Палач устраивает посмешище из сумасшедшего человека? Пусть же он узнает, что есть люди, которые думают иначе. Пора им
всем узнать то, чего не знали до нынешнего дня.
Сюда со
всех заводов
ссылали провинившихся рабочих, так что этот рудник служил чем-то вроде домашней каторги.
Они прибежали в контору. Через темный коридор Вася провел свою приятельницу к лестнице наверх, где помещался заводский архив. Нюрочка здесь никогда не бывала и остановилась в нерешительности, но Вася уже тащил ее за руку по лестнице вверх. Дети
прошли какой-то темный коридор, где стояла поломанная мебель, и очутились, наконец, в большой низкой комнате, уставленной по стенам шкафами с связками бумаг.
Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, как и следует быть настоящему архиву.
Нужно ли говорить, что произошло потом:
все «заграничные» кончили очень быстро; двое спились, один застрелился, трое умерли от чахотки, а остальные
сошли с ума.
— В красной кумачной рубахе буду
ходить, как Окулко, и в плисовых шароварах. Приду в кабак —
все и расступятся… Разбойник Илька пришел!..
Пашка старался усвоить грубый тон Илюшки, которому вообще подражал во
всем, — Илюшка был старше его и везде лез в первую голову. Из избы ребята
прошли в огород, где и спрятались за худою баней, — отсюда через прясло было отлично видно, как Тит поедет на покос.
— А ты не знал, зачем Окулко к вам в кабак
ходит? — не унимался Пашка, ободренный произведенным впечатлением. — Вот тебе и двои Козловы ботинки… Окулко-то ведь жил с твоею матерью, когда она еще в девках была. Ее в хомуте водили по
всему заводу… А
все из-за Окулка!..
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она
все перенесла для своего любимого детища,
все износила и
все умела забыть. Много лет
прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
— Да дело не маленькое, родимый мой… Вот
прошла теперь везде воля, значит,
всем хрестьянам, а как насчет земляного положенья? Тебе это ближе знать…
Сегодня обеденный стол был поставлен в парадной зале, и прислуга сбилась с ног, стараясь устроить
все форменно. Петр Елисеич в волнении
ходил кругом стола и особенно сильно размахивал платком.
Больше
всего не любила Наташка
ходить с займами к богатым, как Тит Горбатый, а выворачивалась как-нибудь у своего же брата голытьбы.
Домик, в котором жил Палач, точно замер до следующего утра. Расставленные в опасных пунктах сторожа не пропускали туда ни одной души. Так
прошел целый день и
вся ночь, а утром крепкий старик ни свет ни заря отправился в шахту. Караул был немедленно снят. Анисья знала
все привычки Луки Назарыча, и в восемь часов утра уже был готов завтрак, Лука Назарыч смотрел довольным и даже милостиво пошутил с Анисьей.
Прошел и успеньев день. Заводские служащие, отдыхавшие летом, заняли свои места в конторе, как всегда, — им было увеличено жалованье, как мастерам и лесообъездчикам. За контору никто и не опасался, потому что служащим, поколениями выраставшим при заводском деле и не знавшим ничего другого, некуда было и деваться, кроме своей конторы.
Вся разница теперь была в том, что они были вольные и никакой Лука Назарыч не мог послать их в «гору».
Все смотрели на фабрику, что скажет фабрика.
Где он
проходил, везде шум голосов замирал и точно сами собой снимались шляпы с голов. Почти
все рабочие
ходили на фабрике в пеньковых прядениках вместо сапог, а мастера, стоявшие у молота или у прокатных станов, — в кожаных передниках, «защитках». У каждого на руке болталась пара кожаных вачег, без которых и к холодному железу не подступишься.
По первопутку вернулись из орды ходоки. Хохлацкий и Туляцкий концы затихли в ожидании событий. Ходоки отдохнули,
сходили в баню, а потом явились в кабак к Рачителихе. Обступил их народ,
все ждут, что скажут старики, а они переминаются да друг на друга поглядывают.
Хитрый Коваль пользовался случаем и каждый вечер «полз до шинка», чтобы выпить трохи горилки и «погвалтувати» с добрыми людьми. Одна сноха Лукерья
ходила с надутым лицом и сердитовала на стариков. Ее туляцкая семья собиралась уходить в орду, и бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое горе где-нибудь в уголке, скрываясь от
всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже в шинок, где гарцевал батько Дорох.
— Перестань ты думать-то напрасно, — уговаривала ее Аннушка где-нибудь в уголке, когда они отдыхали. — Думай не думай, а наша женская часть
всем одна. Вон Аграфена Гущина из какой семьи-то была, а и то свихнулась. Нас с тобой и бог простит… Намедни мне машинист Кузьмич што говорил про тебя: «Славная, грит, эта Наташка». Так и сказал. Славный парень, одно слово: чистяк. В праздник с тросточкой по базару
ходит, шляпа на ём пуховая…
— А Кузьмич-то на што? — проговорила она, раскинув своим бабьим умом. — Ужо я ему поговорю… Он в меховом корпусе сейчас
ходит, вот бы в самый раз туды Тараска определить. Сидел бы парнишка в тепле и одёжи никакой не нужно, и
вся работа с масленкой около машины походить да паклей ржавчину обтереть… Говорю: в самый раз.
Вообще происходило что-то непонятное, странное, и Нюрочка даже поплакала, зарывшись с головой под свое одеяло. Отец несколько дней
ходил грустный и ни о чем не говорил с ней, а потом опять
все пошло по-старому. Нюрочка теперь уже начала учиться, и в ее комнате стоял особенный стол с ее книжками и тетрадками. Занимался с ней по вечерам сам Петр Елисеич, — придет с фабрики, отобедает, отдохнет, напьется чаю и скажет Нюрочке...
Ужин
прошел очень скучно. Петр Елисеич больше молчал и старался не смотреть на гостью. Она осталась ночевать и расположилась в комнате Нюрочки. Катря и Домнушка принесли ей кровать из бывшей комнаты Сидора Карпыча. Перед тем как ложиться спать, Анфиса Егоровна подробно осмотрела
все комоды и даже пересчитала Нюрочкино белье.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему было обидно, что сват Тит уехал и ни разу не обернулся назад. Вот тебе и сват!.. Но Титу было не до вероломного свата, — старик не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который
все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из земли вырос… Идет впереди обоза без шапки, как
ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
Нюрочка
все время
ходила в своей беличьей шубке и ни за что не хотела раздеться.
Вечер
прошел в самом грустном настроении. Петр Елисеич
все молчал, и хозяева выбивались из сил, чтобы его утешить и развлечь. Особенно хлопотала Анфиса Егоровна. Она точно чувствовала себя в чем-то виноватой.
Можно себе представить удивление Никитича, когда после двенадцати часов ночи он увидал проходившего мимо его корпуса Петра Елисеича. Он даже протер себе глаза: уж не блазнит ли, грешным делом? Нет, он, Петр Елисеич… Утром рано он приходил на фабрику каждый день, а ночью не любил
ходить, кроме редких случаев, как пожар или другое какое-нибудь несчастие. Петр Елисеич обошел
все корпуса, осмотрел
все работы и завернул под домну к Никитичу.
Домнушке очень понравилось, как умненько и ловко муж донимает Макара, и ей даже сделалось совестно, что сама она никогда пальца не разогнула для Татьяны. По праздникам Артем позволял ей
сходить в господский дом и к Рачителихе. Здесь, конечно, Домнушка успевала рассказать
все, что с ней происходило за неделю, а Рачителиха только покачивала головой.
— Не знаю, Дунюшка, ничего не знаю… Везде
ходит,
все смотрит, а делать пока ничего не делает.
Впрочем, оставалась еще в запасе пристанская родня, с которою приходилось теперь поневоле дружить, — ко
всем нужно
сходить в гости и
всех принять.
Так
прошла вся ночь. Таисья то и дело уходила справляться в избу Егора, как здоровье бабушки Василисы. Петр Елисеич дремал в кресле у себя в кабинете. Под самое утро Таисья тихонько разбудила его.
В Нюрочке проснулось какое-то страстное чувство к красивой послушнице, как это бывает с девочками в переходном возрасте, и она
ходила за ней, как тень. Зачем на ней
все черное? Зачем глаза у ней такие печальные? Зачем на нее ворчит походя эта сердитая Енафа? Десятки подобных вопросов носились в голове Нюрочки и не получали ответа.
— На могилку теперь к Архипу-то каждый год
ходят, кануны говорят,
все равно как у отца Спиридония.
Свои-то девки едва ковыряли одну псалтырь, да на псалтыри и посели, а Аглаида еще у Таисьи
всю церковную грамоту
прошла.
Это известие взволновало мать Енафу, хотя она и старалась не выдавать себя. В самом деле, неспроста поволоклась Фаина такую рань… Нужно было и самим торопиться. Впрочем, сборы были недолгие: собрать котомки, взять палки в руки — и
все тут. Раньше мать Енафа выходила на могилку о. Спиридония с своими дочерьми да иноком Кириллом, а теперь захватила с собой и Аглаиду. Нужно было
пройти пешком верст пятьдесят.
— Штой-то, Ефим Андреич, не на пасынков нам добра-то копить. Слава богу, хватит и смотрительского жалованья… Да и по чужим углам на старости лет муторно жить. Вон курицы у нас, и те точно сироты бродят… Переехали бы к себе в дом, я телочку бы стала выкармливать… На тебя-то глядеть, так сердечушко
все изболелось! Сам не свой
ходишь, по ночам вздыхаешь… Долго ли человеку известись!
Всех баб Артем набрал до десятка и повел их через Самосадку к месту крушения коломенок, под боец Горюн. От Самосадки нужно было
пройти тропами верст пятьдесят, и в проводники Артем взял Мосея Мухина, который сейчас на пристани болтался без дела, — страдовал в горах брат Егор, куренные дрова только еще рубили, и жигаль Мосей отдыхал. Его страда была осенью, когда складывали кучонки и жгли уголь. Места Мосей знал по
всей Каменке верст на двести и повел «сушилок» никому не известными тропами.
— Ох, горе душам нашим! — повторяла сокрушенно Таисья. — Все-то мы в потемках
ходим, как слепцы… Все-то нам мало,
всё о земном хлопочем, а с собой ничего не возьмем:
все останется на земле, кроме душеньки.
Неделя промелькнула в разных сборах. Нюрочка
ходила точно в тумане и считала часы. Петр Елисеич дал свой экипаж, в котором они могли доехать до Мурмоса. Занятые предстоящим подвигом,
все трое в душе были против такой роскоши, но не желали отказом обижать Петра Елисеича.
Красивое это озеро Октыл в ясную погоду. Вода прозрачная, с зеленоватым оттенком. Видно, как по дну рыба
ходит. С запада озеро обступили синею стеной высокие горы, а на восток шел низкий степной берег, затянутый камышами. Над лодкой-шитиком
все время с криком носились белые чайки-красноножки. Нюрочка была в восторге, и Парасковья Ивановна
все время держала ее за руку, точно боялась, что она от радости выскочит в воду. На озере их обогнало несколько лодок-душегубок с богомольцами.
— Нет, нет… — сурово ответила Таисья, отстраняя ее движением руки. — Не подходи и близко! И слов-то подходящих нет у меня для тебя… На кого ты руку подняла, бесстыдница? Чужие-то грехи мы
все видим, а чужие слезы в тайне
проходят… Последнее мое слово это тебе!
В голове Макара эта мысль о земле засела клином. Смутно сказался тот великорусский пахарь, который еще жил в заводском лесообъездчике. Это была темная тяга к своей земле, которая
прошла стихийною силой через
всю русскую историю.
Авгарь подчинялась своему духовному брату во
всем и слушала каждое его слово, как откровение. Когда на нее накатывался тяжелый стих, духовный брат Конон распевал псалмы или читал от писания. Это успокаивало духовную сестру, и ее молодое лицо точно светлело. Остальное время уходило на маленького Глеба, который уже начинал бодро
ходить около лавки и детским лепетом называл мать сестрой.
Все ей казалось, что кто-то
ходит около избушки, а вдали раздаются и стоны, и плач, и дикий хохот.
— Нельзя же
всех собрать в один дом, — ласково отвечал Петр Елисеич. — Ты теперь большая и можешь
ходить или ездить к Парасковье Ивановне хоть каждый день.
Нюрочка торопливо вбежала на крыльцо,
прошла темные сени и, отворив двери, хотела броситься прямо на шею старушке, но в горнице сидела мастерица Таисья и еще какая-то незнакомая молодая женщина
вся в темном.
По неловкому молчанию сидевших гостей Нюрочка поняла, что она помешала какому-то разговору и что стесняет
всех своим присутствием. Посидев для приличия минут десять, она начала прощаться. Сцена расставанья
прошла довольно холодно, а Парасковья Ивановна догнала Нюрочку уже в сенях, крепко обняла и торопливо перекрестила несколько раз. Когда Нюрочка выходила из горницы, Таисья сказала ей...