Неточные совпадения
Все глаза на этом бале были устремлены на ослепительную красавицу Бахареву; император
прошел с нею полонез, наговорил любезностей ее старушке-матери, не умевшей ничего ответить государю от робости, и на другой день прислал молодой красавице великолепный букет в еще более великолепном порт-букете.
— Нет-с, нынче не было его. Я
все смотрела, как народ
проходил и выходил, а только его не было: врать не хочу.
Девушки встали с дрожек и без малого почти
все семь верст
прошли пешком. Свежее, теплое утро и ходьба прекрасно отразились на расположении их духа и на их молодых, свежих лицах, горевших румянцем усталости.
Все были очень рады, что буря
проходит, и
все рассмеялись. И заплаканная Лиза, и солидная Женни, и рыцарственная Зина, бесцветная Софи, и даже сама Ольга Сергеевна не могла равнодушно смотреть на Егора Николаевича, который, продекламировав последний раз «картоооффелллю», остался в принятом им на себя сокращенном виде и смотрел робкими институтскими глазами в глаза Женни.
На этом прощальном вечере гостей было со
всех волостей. Были и гусары, и помещики либеральные, и помещики из непосредственных натур, и дамы уродливые, и дамы хорошенькие, сочные, аппетитные и довольно решительные. Егор Николаевич
ходил лично приглашать к себе камергершу Мереву, но она, вместо ответа на его приглашение, спросила...
Все уездные любители церковного пения обыкновенно сходились в собор к ранней обедне, ибо Никон Родионович всегда приходили помолиться за ранней, и тут пели певчие. Поздней обедни Никон Родионович не любили и ядовито замечали, что к поздней обедне только
ходят приказничихи хвастаться, у кого новые башмаки есть.
Еще в дом Гловацких
ходила соборная дьяконица, Елена Семеновна, очень молоденькая, довольно хорошенькая и превеселая бабочка, беспрестанно целовавшая своего мужа и аккомпанировавшая ему на фортепиано разные
всеми давно забытые романсы.
— Рудин! Рудин! — кричал он на Зарницына. —
Все с проповедями
ходишь, на великое служение
всех подбиваешь: мать Гракхов сыновей кормила, а ты, смотри, бабки слепой не умори голодом с проповедями-то.
Уйдут, бывало, ежедневные посетители, рассказав такой или другой случай, выразив ту или другую мысль, а эта мысль или этот рассказ копошатся в молодой головке, складываются в ней
все определеннее, формулируются стройно выраженным вопросом и предстают на строгий, беспристрастный суд, не
сходя с очереди прежде, чем дождутся обстоятельного решения.
— Пытливость разума, ну, беспокойство…
пройдет все.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя
прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда
все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить
всем сердцем… совсем черт знает что вышло.
Вся смелость меня оставила.
Он брал
все кое-как, налетом, и
все у него
сходило.
То Арапов ругает на чем свет стоит
все существующее, но ругает не так, как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так, как ругал сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться
весь век в пассивной роли, — Арапов ругался яростно, с пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой мести в глазах, наливавшихся кровью; то он
ходит по целым дням, понурив голову, и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов; то он начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в каждое слово и стараясь
всему придать смысл и значение.
— Где это вы
всю ночь
проходили, Дмитрий Петрович? А! Вот жене-то написать надо! — шутливо и ласково проговорила Дарья Афанасьевна.
Арапов стал читать новый нумер лондонского журнала и прочел его от первой строчки до последней.
Все слушали, кроме Белоярцева и Завулонова, которые, разговаривая между собою полушепотом, продолжали по-прежнему
ходить по зале.
— Это
все, что я видел? — спросил незнакомец, продолжая
ходить и смотреть на свои опущенные к коленям руки.
По гостиной с таинственным, мрачным видом
проходил Арапов. Он не дал первого, обычного приветствия хозяйке, но
проходил, пожимая руки
всем по ряду и не смотря на тех, кого удостоивал своего рукопожатия. К маркизе он тоже отнесся с рядовым приветствием, но что-то ей буркнул такое, что она, эффектно улыбнувшись, сказала...
— Это
все равно: он
ходит… или может
ходить на сходки.
Доктор,
пройдя первую комнату, кликнул вполголоса Арапова и Персиянцева; никто не отзывался. Он нащупал араповскую кровать и диван, — тоже никого нет. Розанов толкнул дверь в узенький чуланчик. Из-под пола показалась светлая линия. Наклонясь к этой линии, Розанов взялся за железное кольцо и приподнял люк погреба. Из творила на него пахнуло сыростью, а трепетный свет из ямы в одно мгновение погас, и доктора окружила совершенная тьма и сверху, и снизу, и со
всех сторон.
После этой операции Розанов вернулся в погреб, подобрал окурки папирос и всякий сор, выкинул
все это наверх, потом взял камень, вынес его наружу, опустил люк и опять,
пройдя мимо крепко спавшего Персиянцева, осторожно вышел из араповской квартиры с литографским камнем под полою.
Все там было свое как-то: нажгут дома, на происшествие поедешь, лошадки фыркают, обдавая тонким облаком взметенного снега, ночь в избе, на соломе, спор с исправником, курьезные извороты прикосновенных к делу крестьян, или езда теплою вешнею ночью, проталины, жаворонки так и замирают, рея в воздухе, или, наконец, еще позже, едешь и думаешь… тарантасик подкидывает, а поле как посеребренное, и по нем
ходят то тяжелые драхвы, то стальнокрылые стрепеты…
Темная синева московского неба, истыканная серебряными звездами, бледнеет, роса засеребрится по сереющей в полумраке травке, потом поползет редкий седой туман и спокойно поднимается к небу, то ласкаясь на прощанье к дремлющим березкам, то расчесывая свою редкую бороду о колючие полы сосен; в стороне отчетисто и звучно застучат зубами лошади, чешущиеся по законам взаимного вспоможения; гудя
пройдет тяжелым шагом убежавший бык, а люди без будущего
всё сидят.
Между тем день стал склоняться к вечеру; на столе у Розанова
все еще стоял нетронутый обед, а Розанов, мрачный и задумчивый,
ходил по опустевшей квартире. Наконец и стемнело; горничная подала свечи и еще раз сказала...
Егор Николаевич схватился руками за перила и закачался. Мимо его
проходили люди, жандармы, носильщики, — он
все стоял, и в глазах у него мутилось. Наконец мимо его
прошел Юстин Помада, но Егор Николаевич никого не видал, а Помада, увидя его, свернул в сторону и быстро скрылся.
— Где, сударыня, устать:
всего верст десять
прошла, да часа три по колени в грязи простояла. С чего ж тут устать? дождичек божий, а косточки молодые, — помыл — хорошо.
По дому давно
все было готово к принятию гостей, но гостей никого не было. Так
прошел час и другой. Белоярцев похаживал по комнате, поправлял свечи, перевертывал цветочные вазоны и опять усаживался, а гостей по-прежнему не было.
Другой раз
сходили они в помещавшееся в каком-то подвале питейное заведение, потом еще в такое же подвальное трактирное заведение. Наконец эти экскурсии перестали забавлять Белоярцева, а Ступина ничего не написала и из
всех слышанных ею слов удержала в памяти только одни оскорблявшие ее уши площадные ругательства.
— Ну скажите же мне, пожалуйста, ну где же? где она
ходит, эта полиция? Когда
всему этому будет последний конец?
Прошел час, подали свечи; Лиза
все по-прежнему сидела, Евгения Петровна
ходила и часто вздыхала.
— Вам будет заплачено за
все беспокойства, — ответил ей,
проходя, Розанов.
Похороны Лизы были просты, но не обошлись без особых заявлений со стороны некоторых граждан. Один из них
прошел в церковь со стеариновою свечкою и во
все время отпевания старался вылезть наружу. С этою же свечкою он мыкался
всю дорогу до кладбища и, наконец, влез с нею на земляной отвал раскрытой могилы.
—
Всех: и князей, и королей, и министров:
всех, говорит, видела. Году, говорит, не
пройдет, крестьяне опять наши будут.