Неточные совпадения
Аммос Федорович.
Вот тебе на! (Вслух).Господа,
я думаю, что письмо длинно. Да и черт ли в
нем: дрянь этакую читать.
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом и
я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой стати сидеть
ему здесь, когда дорога
ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А
вот он-то и есть этот чиновник.
Анна Андреевна. После?
Вот новости — после!
Я не хочу после…
Мне только одно слово: что
он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал!
Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку;
я сейчас».
Вот тебе и сейчас!
Вот тебе ничего и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что
он за ней волочится, а
он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Аммос Федорович. А
вот я их сегодня же велю всех забрать на кухню. Хотите, приходите обедать.
Запиши всех, кто только ходил бить челом на
меня, и
вот этих больше всего писак, писак, которые закручивали
им просьбы.
Городничий.
Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А
вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы
мне узнать, что
он такое и в какой мере нужно
его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Хлестаков. Возьмите, возьмите; это порядочная сигарка. Конечно, не то, что в Петербурге. Там, батюшка,
я куривал сигарочки по двадцати пяти рублей сотенка, просто ручки потом себе поцелуешь, как выкуришь.
Вот огонь, закурите. (Подает
ему свечу.)
«Ах, боже мой!» — думаю себе и так обрадовалась, что говорю мужу: «Послушай, Луканчик,
вот какое счастие Анне Андреевне!» «Ну, — думаю себе, — слава богу!» И говорю
ему: «
Я так восхищена, что сгораю нетерпением изъявить лично Анне Андреевне…» «Ах, боже мой! — думаю себе.
Говорят, что
я им солоно пришелся, а
я,
вот ей-богу, если и взял с иного, то, право, без всякой ненависти.
Хлестаков. Да что?
мне нет никакого дела до
них. (В размышлении.)
Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а
меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко…
Вот еще! смотри ты какой!..
Я заплачу, заплачу деньги, но у
меня теперь нет.
Я потому и сижу здесь, что у
меня нет ни копейки.
Хлестаков. Ты растолкуй
ему сурьезно, что
мне нужно есть. Деньги сами собою…
Он думает, что, как
ему, мужику, ничего, если не поесть день, так и другим тоже.
Вот новости!
Бобчинский. Ничего, ничего-с, без всякого-с помешательства, только сверх носа небольшая нашлепка!
Я забегу к Христиану Ивановичу: у него-с есть пластырь такой, так
вот оно и пройдет.
Осип. Да, хорошее.
Вот уж на что
я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и
мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни
мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с
ним!
я человек простой».
Хлестаков.
Вот вздор какой!
я этого не принимаю. Ты скажи
ему: что это, в самом деле, такое!.. Этого мало.
Артемий Филиппович.
Вот и смотритель здешнего училища…
Я не знаю, как могло начальство поверить
ему такую должность:
он хуже, чем якобинец, и такие внушает юношеству неблагонамеренные правила, что даже выразить трудно. Не прикажете ли,
я все это изложу лучше на бумаге?
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил
его. Ну, да постой, ты у
меня проговоришься.
Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь
вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Аммос Федорович. А
я на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так
он жизни не будет рад.
Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда и что неправда.
Лука Лукич. Что ж
мне, право, с
ним делать?
Я уж несколько раз
ему говорил.
Вот еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель,
он скроил такую рожу, какой
я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца, а
мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Хлестаков. Нет, батюшка
меня требует. Рассердился старик, что до сих пор ничего не выслужил в Петербурге.
Он думает, что так
вот приехал да сейчас тебе Владимира в петлицу и дадут. Нет,
я бы послал
его самого потолкаться в канцелярию.
Как сказал
он мне это, а
меня так
вот свыше и вразумило.
Городничий. Полно вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело идет о жизни человека… (К Осипу.)Ну что, друг, право,
мне ты очень нравишься. В дороге не мешает, знаешь, чайку выпить лишний стаканчик, —
оно теперь холодновато. Так
вот тебе пара целковиков на чай.
Анна Андреевна. Ну, скажите, пожалуйста: ну, не совестно ли вам?
Я на вас одних полагалась, как на порядочного человека: все вдруг выбежали, и вы туда ж за
ними! и
я вот ни от кого до сих пор толку не доберусь. Не стыдно ли вам?
Я у вас крестила вашего Ванечку и Лизаньку, а вы
вот как со
мною поступили!
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места.
Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал.
Я нарочно оставил
его у себя. Хотите, прочту?
Он больше виноват: говядину
мне подает такую твердую, как бревно; а суп —
он черт знает чего плеснул туда,
я должен был выбросить
его за окно.
Он меня морил голодом по целым дням… Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем. За что ж
я…
Вот новость!
Помещик так растрогался,
Что правый глаз заплаканный
Ему платочком вытерла
Сноха с косой распущенной
И чмокнула старинушку
В здоровый этот глаз.
«
Вот! — молвил
он торжественно
Сынам своим наследникам
И молодым снохам. —
Желал бы
я, чтоб видели
Шуты, врали столичные,
Что обзывают дикими
Крепостниками нас,
Чтоб видели, чтоб слышали...
Скотинин. Да с
ним на роду
вот что случилось. Верхом на борзом иноходце разбежался
он хмельной в каменны ворота. Мужик был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит себя лбом о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею, и бодрый конь вынес
его из ворот к крыльцу навзничь.
Я хотел бы знать, есть ли на свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, вечная
ему память, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота?
Г-жа Простакова. Не умирал! А разве
ему и умереть нельзя? Нет, сударыня, это твои вымыслы, чтоб дядюшкою своим нас застращать, чтоб мы дали тебе волю. Дядюшка-де человек умный;
он, увидя
меня в чужих руках, найдет способ
меня выручить.
Вот чему ты рада, сударыня; однако, пожалуй, не очень веселись: дядюшка твой, конечно, не воскресал.
Г-жа Простакова. О матушка! Знаю, что ты мастерица, да лих не очень тебе верю.
Вот,
я чаю, учитель Митрофанушкин скоро придет.
Ему велю…
Цыфиркин. Да кое-как, ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь в городе около приказных служителей у счетных дел. Не всякому открыл Господь науку: так кто сам не смыслит,
меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно жить не люблю. На досуге ребят обучаю.
Вот и у
их благородия с парнем третий год над ломаными бьемся, да что-то плохо клеятся; ну, и то правда, человек на человека не приходит.
Еремеевна. Ах, Создатель, спаси и помилуй! Да кабы братец в ту ж минуту отойти не изволил, то б
я с
ним поломалась.
Вот что б Бог не поставил. Притупились бы эти (указывая на ногти),
я б и клыков беречь не стала.
Софья.
Я получила сейчас радостное известие. Дядюшка, о котором столь долго мы ничего не знали, которого
я люблю и почитаю, как отца моего, на сих днях в Москву приехал.
Вот письмо, которое
я от
него теперь получила.
— Говорил
я ему:"Какой вы, сударь, имеете резон драться?", а
он только знай по зубам щелкает:
вот тебе резон!
вот тебе резон!
—
Вот смотрите! — говорил
он обывателям, — как только
меня завидите, так сейчас в тазы бейте, а потом зачинайте поздравлять, как будто
я и невесть откуда приехал!
— Натиск, — сказал
он, — и притом быстрота, снисходительность, и притом строгость. И притом благоразумная твердость.
Вот, милостивые государи, та цель, или, точнее сказать, те пять целей, которых
я, с божьею помощью, надеюсь достигнуть при посредстве некоторых административных мероприятий, составляющих сущность или, лучше сказать, ядро обдуманного
мною плана кампании!
— Ладно. Володеть вами
я желаю, — сказал князь, — а чтоб идти к вам жить — не пойду! Потому вы живете звериным обычаем: с беспробного золота пенки снимаете, снох портите! А
вот посылаю к вам заместо себя самого этого новотора-вора: пущай
он вами дома правит, а
я отсель и
им и вами помыкать буду!
—
Вот,
я приехал к тебе, — сказал Николай глухим голосом, ни на секунду не спуская глаз с лица брата. —
Я давно хотел, да всё нездоровилось. Теперь же
я очень поправился, — говорил
он, обтирая свою бороду большими худыми ладонями.
«
Вот положение! ― думал
он, ― Если б
он боролся, отстаивал свою честь,
я бы мог действовать, выразить свои чувства; но эта слабость или подлость…
Он ставит
меня в положение обманщика, тогда как
я не хотел и не хочу этим быть».
― Да, тебе интересно. Но
мне интерес уж другой, чем тебе. Ты
вот смотришь на этих старичков, ― сказал
он, указывая на сгорбленного члена с отвислою губой, который, чуть передвигая нога в мягких сапогах, прошел
им навстречу, ― и думаешь, что
они так родились шлюпиками.
— Третье, чтоб она
его любила. И это есть… То есть это так бы хорошо было!.. Жду, что
вот они явятся из леса, и всё решится.
Я сейчас увижу по глазам.
Я бы так рада была! Как ты думаешь, Долли?
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к
нему княгиня Мягкая. — Но дело в том, что Анну
я вам не отдам. Она такая славная, милая. Что же ей делать, если все влюблены в нее и как тени ходят за ней?
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было.
Я иду и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу
я в окно — вы сидите
вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил
он улыбаясь. — Как бы
я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?
—
Вот это самое
я и говорю, — сказала она, умышленно не понимая иронии
его тона и спокойно заворачивая длинную душистую перчатку.
― Ах, как же!
Я теперь чувствую, как
я мало образован.
Мне для воспитания детей даже нужно много освежить в памяти и просто выучиться. Потому что мало того, чтобы были учителя, нужно, чтобы был наблюдатель, как в вашем хозяйстве нужны работники и надсмотрщик.
Вот я читаю ―
он показал грамматику Буслаева, лежавшую на пюпитре ― требуют от Миши, и это так трудно… Ну
вот объясните
мне. Здесь
он говорит…
Он прикинул воображением места, куда
он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело.
Вот именно за то
я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой».
Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
— Хорошо, хорошо. Ах, да! — вдруг обратилась она к хозяйке, — хороша
я…
Я и забыла…
Я вам привезла гостя.
Вот и
он.
— Да
вот я вам скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец был у
меня. Мы прошлись по хозяйству, по саду. «Нет, — говорит, — Степан Васильич, всё у вас в порядке идет, но садик в забросе». А
он у
меня в порядке. «На мой разум,
я бы эту липу срубил. Только в сок надо. Ведь
их тысяча лип, из каждой два хороших лубка выйдет. А нынче лубок в цене, и струбов бы липовеньких нарубил».
—
Мне гораздо уж лучше, — сказал
он. —
Вот с вами
я бы давно выздоровел. Как хорошо! —
Он взял ее руку и потянул ее к своим губам, но, как бы боясь, что это ей неприятно будет, раздумал, выпустил и только погладил ее. Кити взяла эту руку обеими руками и пожала ее.
— Ну,
я очень рад был, что встретил Вронского.
Мне очень легко и просто было с
ним. Понимаешь, теперь
я постараюсь никогда не видаться с
ним, но чтоб эта неловкость была кончена, — сказал
он и, вспомнив, что
он, стараясь никогда не видаться, тотчас же поехал к Анне,
он покраснел. —
Вот мы говорим, что народ пьет; не знаю, кто больше пьет, народ или наше сословие; народ хоть в праздник, но…
—
Вот оно!
Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. —
Я же начал с того, что
я слышал про тебя, про твой отказ… Разумеется,
я тебя одобрил. Но на всё есть манера. И
я думаю, что самый поступок хорош, но ты
его сделал не так, как надо.