Неточные совпадения
Вот если вы не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «Не так» или «не всегда так», то
я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди
его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от
него оторвались…
Вот про этого-то Алексея
мне всего труднее говорить теперешним моим предисловным рассказом, прежде чем вывести
его на сцену в романе.
А
я вот готов поверить в ад только чтобы без потолка; выходит
оно как будто деликатнее, просвещеннее, по-лютерански то есть.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только
вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так
я не намерен, чтобы
меня с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, — обратился
он к монаху, —
я вот с
ним боюсь входить к порядочным людям.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил
он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет,
вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же
я слышал, что старец дам принимает? — обратился
он вдруг к монашку.
— Совсем неизвестно, с чего вы в таком великом волнении, — насмешливо заметил Федор Павлович, — али грешков боитесь? Ведь
он, говорят, по глазам узнает, кто с чем приходит. Да и как высоко цените вы
их мнение, вы, такой парижанин и передовой господин, удивили вы
меня даже,
вот что!
Вот точно
он тут предо
мной стоит, не отходит.
«Знаю
я, говорю, Никитушка, где ж
ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то
его теперь, Никитушка, нет, подле-то,
вот как прежде сидел!» И хотя бы
я только взглянула на
него лишь разочек, только один разочек на
него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к
нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать
его, как
он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то
мне, как
он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко
мне, кричит да смеется, только б
я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Вот его поясочек, а его-то и нет, и никогда-то
мне теперь не видать, не слыхать
его!..
И
вот что
я тебе еще скажу, Прохоровна: или сам
он к тебе вскоре обратно прибудет, сынок твой, или наверно письмо пришлет.
— На тебя глянуть пришла.
Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе память, коли уж
меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж,
я пойду
его сама повидаю:
вот и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— Кстати будет просьбица моя невеликая:
вот тут шестьдесят копеек, отдай ты
их, милый, такой, какая
меня бедней. Пошла
я сюда, да и думаю: лучше уж чрез
него подам, уж
он знает, которой отдать.
— Катерина Ивановна присылает вам чрез
меня вот это, — подала она
ему маленькое письмецо. — Она особенно просит, чтобы вы зашли к ней, да поскорей, поскорей, и чтобы не обманывать, а непременно прийти.
— Ах, как это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А
я ведь маме говорю: ни за что
он не пойдет,
он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь
я всегда думала, что вы прекрасный,
вот что
мне приятно вам теперь сказать!
Чуть
он близко от
меня, и
вот уж
его личность давит мое самолюбие и стесняет мою свободу.
И
вот он вдруг
меня теперь боится,
я его съем, что ли?
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» —
вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было бы
ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь,
я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
— Позвольте
мне эту тему отклонить, — произнес
он с некоторою светскою небрежностью. — Тема эта к тому же мудреная.
Вот Иван Федорович на нас усмехается: должно быть, у
него есть что-нибудь любопытное и на этот случай.
Вот его спросите.
Это мой почтительнейший, так сказать, Карл Мор, а
вот этот сейчас вошедший сын, Дмитрий Федорович, и против которого у вас управы ищу, — это уж непочтительнейший Франц Мор, — оба из «Разбойников» Шиллера, а
я,
я сам в таком случае уж Regierender Graf von Moor! [владетельный граф фон Моор! (
нем.)]
— Обвиняют
меня все, все
они! — кричал в свою очередь Федор Павлович, —
вот и Петр Александрович обвиняет.
— Так
я и знал, что
он тебе это не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего, одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно.
Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут: «Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
— А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть
он и честный человек, Митенька-то (
он глуп, но честен); но
он — сладострастник.
Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец
ему передал свое подлое сладострастие. Ведь
я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну
вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
— А
я так слышал, что третьего дня у Катерины Ивановны
он отделывал
меня на чем свет стоит —
вот до чего интересовался вашим покорным слугой.
Ему вспомнились
его же собственные слова у старца: «
Мне все так и кажется, когда
я вхожу куда-нибудь, что
я подлее всех и что
меня все за шута принимают, — так
вот давай же
я и в самом деле сыграю шута, потому что вы все до единого глупее и подлее
меня».
«За что вы такого-то так ненавидите?» И
он ответил тогда, в припадке своего шутовского бесстыдства: «А
вот за что:
он, правда,
мне ничего не сделал, но зато
я сделал
ему одну бессовестнейшую пакость, и только что сделал, тотчас же за то и возненавидел
его».
— А они-то думали,
я уехал, а
я вот он! — вскричал
он на всю залу.
— А коли Петру Александровичу невозможно, так и
мне невозможно, и
я не останусь.
Я с тем и шел.
Я всюду теперь буду с Петром Александровичем: уйдете, Петр Александрович, и
я пойду, останетесь — и
я останусь. Родственным-то согласием вы
его наипаче кольнули, отец игумен: не признает
он себя
мне родственником! Так ли, фон Зон?
Вот и фон Зон стоит. Здравствуй, фон Зон.
Вот к этому-то времени как раз отец
мне шесть тысяч прислал, после того как
я послал
ему форменное отречение от всех и вся, то есть мы, дескать, «в расчете», и требовать больше ничего не буду.
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы знаете, что
я на сей счет могила, а
вот что хотел
я вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у
него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите
мне тогда лучше вашу институтку секретно,
мне как раз деньги выслали,
я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Подполковник бросился к
нему: «Никогда
я от вас ничего не получал, да и получать не мог» —
вот ответ.
И
вот пред отъездом только, в самый тот день, когда уехали (
я их не видал и не провожал), получаю крошечный пакетик, синенький, кружевная бумажка, а на ней одна только строчка карандашом: «
Я вам напишу, ждите.
— Клянусь, Алеша, — воскликнул
он со страшным и искренним гневом на себя, — верь не верь, но
вот как Бог свят, и что Христос есть Господь, клянусь, что
я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю, что
я в миллион раз ничтожнее душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее — искренни, как у небесного ангела!
И
вот такой, как
я, предпочтен, а
он отвергается.
Вот с этими-то тремя тысячами в кармане
я и очутился тогда у Грушеньки, на
них и в Мокрое съездили.
Я же на этих трех тысячах,
вот тебе великое слово, покончу, и не услышит
он ничего обо
мне более вовсе.
Мало того,
я вот что еще знаю: теперь, на днях только, всего только, может быть, вчера,
он в первый раз узнал серьезно (подчеркни: серьезно), что Грушенька-то в самом деле, может быть, не шутит и за
меня замуж захочет прыгнуть.
—
Я ведь не знаю, не знаю… Может быть, не убью, а может, убью. Боюсь, что ненавистен
он вдруг
мне станет своим лицом в ту самую минуту. Ненавижу
я его кадык,
его нос,
его глаза,
его бесстыжую насмешку. Личное омерзение чувствую.
Вот этого боюсь.
Вот и не удержусь…
—
Вот и
он,
вот и
он! — завопил Федор Павлович, вдруг страшно обрадовавшись Алеше. — Присоединяйся к нам, садись, кофейку — постный ведь, постный, да горячий, да славный! Коньячку не приглашаю, ты постник, а хочешь, хочешь? Нет,
я лучше тебе ликерцу дам, знатный! Смердяков, сходи в шкаф, на второй полке направо,
вот ключи, живей!
— Видишь,
я вот знаю, что
он и
меня терпеть не может, равно как и всех, и тебя точно так же, хотя тебе и кажется, что
он тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку
он презирает. Да не украдет
он,
вот что, не сплетник
он, молчит, из дому сору не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому же ко всему и черт с
ним, по правде-то, так стоит ли об
нем говорить?
— Тот
ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у
меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал».
Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а
я широк… А впрочем, это не
он… Это другой.
Я про другого сбился… и не замечаю. Ну,
вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван.
Я врал, отчего ты не остановил
меня, Иван… и не сказал, что вру?
— Что ты глядишь на
меня? Какие твои глаза? Твои глаза глядят на
меня и говорят
мне: «Пьяная ты харя». Подозрительные твои глаза, презрительные твои глаза… Ты себе на уме приехал.
Вот Алешка смотрит, и глаза
его сияют. Не презирает
меня Алеша. Алексей, не люби Ивана…
«Видишь, говорю, видишь,
вот твой образ,
вот он,
вот я его сниму.
Смотри же, ты
его за чудотворный считаешь, а
я вот сейчас на
него при тебе плюну, и
мне ничего за это не будет!..» Как она увидела, Господи, думаю: убьет она
меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша!
— Как так твоя мать? — пробормотал
он, не понимая. — Ты за что это? Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт! Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а
я думал, Иван… Хе-хе-хе! —
Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула
его лицо. И
вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
— Нет, нет, нет,
я тебе верю, а
вот что: сходи ты к Грушеньке сам аль повидай ее как; расспроси ты ее скорей, как можно скорей, угадай ты сам своим глазом: к кому она хочет, ко
мне аль к
нему? Ась? Что? Можешь аль не можешь?
Мне вот что от вас нужно:
мне надо знать ваше собственное, личное последнее впечатление о
нем,
мне нужно, чтобы вы
мне рассказали в самом прямом, неприкрашенном, в грубом даже (о, во сколько хотите грубом!) виде — как вы сами смотрите на
него сейчас и на
его положение после вашей с
ним встречи сегодня?
И
вот он боится предо
мной за честь свою!
Давеча
я, может, вам и пообещала что, а
вот сейчас опять думаю: вдруг
он опять
мне понравится, Митя-то, — раз уж
мне ведь
он очень понравился, целый час почти даже нравился.
Вот я, может быть, пойду да и скажу
ему сейчас, чтоб
он у
меня с сего же дня остался…
— Ничего, брат…
я так с испугу. Ах, Дмитрий! Давеча эта кровь отца… — Алеша заплакал,
ему давно хотелось заплакать, теперь у
него вдруг как бы что-то порвалось в душе. — Ты чуть не убил
его… проклял
его… и
вот теперь… сейчас… ты шутишь шутки… «кошелек или жизнь»!