Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при
этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж
этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом, все, что было
делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и один только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие по другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для
этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые
дела.
— Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно, что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на
деле: если вы действительно не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии, то я буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено
это в первом пункте моего завещания.
При
этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел
эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел
этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат
этот через несколько
дней умер, явно им засеченный…
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик
этот, в самом
деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то, что все-таки был не дома, а в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
Эта обедня собственно ею и была заказана за упокой мужа; кроме того, Александра Григорьевна была строительницей храма и еще несколько
дней тому назад выхлопотала отцу протопопу камилавку [Камилавка — головной убор священников во время церковной службы, жалуемый за отличие.].
Другой же сын их был в
это время занят совсем другим и несколько даже странным
делом: он болтал палкой в помойной яме; с месяц тому назад он в
этой же помойне, случайно роясь, нашел и выудил серебряную ложку, и с тех пор
это сделалось его любимым занятием.
Все
это Еспер Иваныч каждый
день собирался привести в порядок и каждый
день все больше и больше разбрасывал.
— «Молодой Дикий» [«Молодой Дикий» — неполное название переводного романа: «Молодой дикий, или опасное стремление первых страстей, сочинение госпожи Жанлис; 2 части. М., 1809». На самом
деле это сочинение Августа Лежюня.], «Повести Мармонтеля». [«Повести Мармонтеля». — Жан Франсуа Мармонтель (1723—1799), французский повествователь, драматург и историк литературы.]
Странное
дело, —
эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью
этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Так прошел еще
день, два, три… В
это время Павел и Еспер Иваныч ездили в лес по грибы; полковник их и туда не сопровождал и по
этому поводу сказал поговорку: «рыбка да грибки — потерять деньки!»
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется,
разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в
этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от чего…
Имплев не знал, куда себя и
девать: только твердое убеждение, что княгиня говорит все
это и предлагает по истинному доброжелательству к нему, удержало его от ссоры с нею навеки.
— Очень вам благодарен, я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь,
дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при
этом дочь, а объяснив только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
Павла приняли в третий класс. Полковник был
этим очень доволен и, не имея в городе никакого занятия, почти целые
дни разговаривал с переехавшим уже к ним Плавиным и передавал ему самые задушевные свои хозяйственные соображения.
Павел был как бы в тумане: весь
этот театр, со всей обстановкой, и все испытанные там удовольствия показались ему какими-то необыкновенными, не воздушными, не на земле (а как и было на самом
деле — под землею) существующими — каким-то пиром гномов, одуряющим, не дающим свободно дышать, но тем не менее очаровательным и обольстительным!
— Аз!.. — И в самом
деле это была а.
Ванька молчал.
Дело в том, что он имел довольно хороший слух, так что некоторые песни с голосу играл на балалайке. Точно так же и склады он запоминал по порядку звуков, и когда его спрашивали, какой
это склад, он начинал в уме: ба, ва, га, пока доходил до того, на который ему пальцами указывали. Более же
этого он ничего не мог ни припомнить, ни сообразить.
— Теперь, главное
дело, надо с Симоновым поговорить. Пошлите
этого дурака — Ваньку, за Симоновым! — сказал Плавин.
— Для чего
это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор, а другие дураки еще деньги им за то платят?.. — говорил он, в самом
деле решительно не могший во всю жизнь свою понять — для чего
это люди выдумали театр и в чем тут находят удовольствие себе!
Великий Плавин (за все, что совершил
этот юноша в настоящем
деле, я его иначе и назвать не могу), устроив сцену, положил играть «Казака-стихотворца» [«Казак-стихотворец» — анекдотическая опера-водевиль в одном действий А.А.Шаховского (1777—1846).] и «Воздушные замки» [«Воздушные замки» — водевиль в стихах Н.И.Хмельницкого (1789—1845).].
В
день представления Ванька, по приказанию господ, должен был то сбегать закупить свеч для освещения, то сцену вымести, то расставить стулья в зале; но всем
этим действиям он придавал такой вид, что как будто бы делал
это по собственному соображению.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на
этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих
это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз
это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый
день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
Это вошел их самый строгий учитель математики, Николай Силыч Дрозденко, большой любитель и знаток театрального
дела.
Мари, Вихров и m-me Фатеева в самом
деле начали видаться почти каждый
день, и между ними мало-помалу стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил к Имплевым часу в восьмом; около
этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала все сидели в комнате Еспера Иваныча и пили чай, а потом он вскоре после того кивал им приветливо головой и говорил...
Случай невдолге представился ему и блеснуть своим знанием;
это было в один дождливый, осенний
день.
— А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить: скажите, что значил, в первый
день нашего знакомства,
этот разговор ваш с Мари о том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое говорила в саду, что если случится
это — хорошо, а не случится — тоже хорошо.
Оставаясь почти целые
дни один-одинешенек, он передумал и перемечтал обо всем; наконец, чтобы чем-нибудь себя занять, вздумал сочинять повесть и для
этого сшил себе толстую тетрадь и прямо на ней написал заглавие своему произведению: «Чугунное кольцо».
Павел от огорчения в продолжение двух
дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что
это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но, как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для
этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
«Не отпущу я его, — думал он, — в университет: он в
этом Семеновском трактире в самом
деле сопьется и, пожалуй, еще хуже что-нибудь над собой сделает!» — Искаженное лицо засеченного солдата мелькало уже перед глазами полковника.
— Когда лучше узнаю историю, то и обсужу
это! — отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда было
девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.
— Тут все
дело в ревности, — начал Постен с прежней улыбкой и, по-видимому, стараясь придать всему разговору несколько легкий оттенок. — Когда Клеопатра Петровна переехала в деревню, я тоже в
это время был в своем имении и, разумеется, как сосед, бывал у нее; она так была больна, так скучала…
— Да, он всегда желал
этого, — произнес, почти с удивлением, Постен. — Но потом-с!.. — начал он рассказывать каким-то чересчур уж пунктуальным тоном. — Когда сам господин Фатеев приехал в деревню и когда все мы — я, он, Клеопатра Петровна — по его же
делу отправились в уездный город, он там, в присутствии нескольких господ чиновников, бывши, по обыкновению, в своем послеобеденном подшефе, бросается на Клеопатру Петровну с ножом.
— Что ж вам за
дело до людей!.. — воскликнул он сколь возможно более убедительным тоном. — Ну и пусть себе судят, как хотят! — А что, Мари, скажите, знает
эту грустную вашу повесть? — прибавил он: ему давно уже хотелось поговорить о своем сокровище Мари.
Этот отличный человек так ухаживал за Павлом не столько, кажется, из усердия к нему, сколько из того, что всякое
дело, за которое он принимался, привык делать отлично!..
В карету запряжена была четверня старых вороных лошадей, управляемых здоровенным кучером и огромным форейтором, — и все
это, в самом
деле, тронулось шагом.
— Не люблю я
этих извозчиков!.. Прах его знает — какой чужой мужик, поезжай с ним по всем улицам! — отшутилась Анна Гавриловна, но в самом
деле она не ездила никогда на извозчиках, потому что
это казалось ей очень разорительным, а она обыкновенно каждую копейку Еспера Иваныча, особенно когда ей приходилось тратить для самой себя, берегла, как бог знает что.
— Ай, батюшки, кто
это! — воскликнула Анна Гавриловна, в самом
деле испугавшись.
На Тверской Павлу, привыкшему вдыхать в себя свежий провинциальный воздух, показалось, что совсем нечем дышать; а потом, когда он стал подъезжать к Кисловке, то в самом
деле почувствовал какой-то кислый запах, и чем более он приближался к жилищу Макара Григорьева, тем запах
этот увеличивался.
По трусоватости своей Ванька думал, что Макар Григорьев в самом
деле станет его сечь, когда только ему вздумается, и потому, по преимуществу, хотел себя оградить с
этой стороны.
— Бывать я у вас должен, — начал Павел неторопливо, —
этого требует приличие, но я просил бы вас сказать мне, в какой именно
день вы решительно не бываете дома, чтобы в
этот именно
день мне и бывать у вас?
— Если ты
этого непременно желаешь, то мы не бываем дома во вторник, потому что обедаем и целый
день проводим у матери мужа, — проговорила она, не изменяя своего положения.
«Да
это в самом
деле не монах!» — подумал Павел, услыхав такого рода ответ.
Павлу очень нравились оба
эти писателя, но он уже и высказать того не решился, сознавая, что Неведомов
дело это гораздо лучше и глубже его понимает.
Огромная комната, паркетные полы, светлые ясеневые парты, толпа студентов, из коих большая часть были очень красивые молодые люди, и все в новых с иголочки вицмундирах, наконец, профессор, который пришел, прочел и ушел, как будто ему ни до кого и
дела не было, — все
это очень понравилось Павлу.
Герой мой вышел от профессора сильно опешенный. «В самом
деле мне, может быть, рано еще писать!» — подумал он сам с собой и решился пока учиться и учиться!.. Всю
эту проделку с своим сочинением Вихров тщательнейшим образом скрыл от Неведомова и для
этого даже не видался с ним долгое время. Он почти предчувствовал, что тот тоже не похвалит его творения, но как только
этот вопрос для него, после беседы с профессором, решился, так он сейчас же и отправился к приятелю.
Помилуйте, одно
это, — продолжал кричать Салов, как бы больше уже обращаясь к Павлу: — Конт
разделил философию на теологическую, метафизическую и положительную:
это верх, до чего мог достигнуть разум человеческий!
Тот сейчас же его понял, сел на корточки на пол, а руками уперся в пол и, подняв голову на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять — совершенно как собаки, когда они вверх на воздух на кого-то и на что-то лают; а Замин повалился, в
это время, на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не зная еще в чем
дело, начали хохотать до неистовства.
На другой
день, он обо всем
этом происшествии рассказал Неведомову; но того, кажется, нисколько
это не поразило и не удивило.
— Я не знаю, как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все
эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем
дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый
день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же
день велеть купить говядины для всех.