Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни
только развалины; вместо сада, в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом, все,
что было делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и один
только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие по другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять,
что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила
только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
— Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать
только одно,
что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии, то я буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
Павел
только видел,
что заяц махнул в гумно...
— Велел, — отвечал Павел с досадою. Он обыкновенно всеми вещами отца распоряжался совершенно полновластно. Полковник
только прикидывался строгим отцом; но в сущности никогда ни в
чем не мог отказать своему птенчику.
И вдруг ему начинало представляться,
что оно у него как бы внизу, — самые деревья как будто бы растут вниз, и вершины их словно купаются в воздухе, — и он лежит на земле потому
только,
что к ней чем-то прикреплен; но уничтожься эта связь — и он упадет туда, вниз, в небо.
Но вряд ли все эти стоны и рыдания ее не были устроены нарочно,
только для одного барина; потому
что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «Ты скажи же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
Телега сейчас же была готова. Павел, сам правя, полетел на ней в поле, так
что к нему едва успели вскочить Кирьян и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова, а невдалеке от нее, в луже крови, лежал и медведь: он очень скромно повернул голову набок и как бы не околел, а заснул
только.
Все эти воспоминания в настоящую минуту довольно живо представлялись Павлу, и смутное детское чувство говорило в нем,
что вся эта жизнь, — с полями, лесами, с охотою, лошадьми, — должна была навеки кончиться для него, и впереди предстояло
только одно: учиться.
По фигурам своим, супруг и супруга скорее походили на огромные тумбы,
чем на живых людей; жизнь их обоих вначале шла сурово и трудно, и
только решительное отсутствие внутри всего того,
что иногда другим мешает жить и преуспевать в жизни, помогло им достигнуть настоящего, почти блаженного состояния.
Маремьяна Архиповна знала, за
что ее бьют, — знала, как она безвинно в этом случае терпит; но ни одним звуком, ни одной слезой никому не пожаловалась, чтобы
только не повредить службе мужа.
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и не для выгоды какой-нибудь, а с целью
только показать,
что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае был больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
— Да, поди, взыщи; нет уж, матушка, приучил теперь; поди-ка: понажми
только посильнее, прямо поскачет к губернатору с жалобой,
что у нас такой и сякой исправник: как же ведь — генерал-адъютантша, везде доступ и голос имеет!
У задней стены стояла мягкая, с красивым одеялом, кровать Еспера Иваныча: в продолжение дня он
только и делал,
что, с книгою в руках, то сидел перед столом, то ложился на кровать.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной
только лунным светом, на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре, и вообще видно было,
что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
Та была по натуре своей женщина суровая и деспотичная, так
что все даже дочери ее поспешили бог знает за кого повыйти замуж, чтобы
только спастись от маменьки.
Еспер Иваныч
только и делал,
что умолял Аннушку не проговориться как-нибудь, — не выдать их любви каким-нибудь неосторожным взглядом, движением.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши,
что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один
только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала,
что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча,
что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (
что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от
чего…
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы
только узнал,
что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Имплев не знал, куда себя и девать:
только твердое убеждение,
что княгиня говорит все это и предлагает по истинному доброжелательству к нему, удержало его от ссоры с нею навеки.
— Очень вам благодарен, я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так было велико,
что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два
только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при этом дочь, а объяснив
только,
что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
— Да это
что же? С великим нашим удовольствием; сумеет ли
только!
Ванька сейчас же повернулся и пошел: он по горькому опыту знал,
что у барина за этаким взглядом такой иногда следовал взрыв гнева,
что спаси
только бог от него!
Читатель, вероятно, и не подозревает,
что Симонов был отличнейший и превосходнейший малый: смолоду красивый из себя, умный и расторопный, наконец в высшей степени честный я совершенно не пьяница, он, однако, прошел свой век незаметно, и даже в полку, посреди других солдат, дураков и воришек, слыл так себе
только за сносно хорошего солдата.
— О, отец! Разве он думает
что обо мне; ему бы
только как подешевле было! — воскликнул Павел, под влиянием досады и беспокойства.
Открытие всех этих тайн не
только не уменьшило для нашего юноши очарования, но, кажется, еще усилило его; и пока он осматривал все это с трепетом в сердце —
что вот-вот его выведут, — вдруг раздался сзади его знакомый голос...
—
Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать, то есть из букв делать бог знает какие склады, а из них сочетать какие
только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно,
что он это читает!
Симонов сейчас засветил свечку, и все они сначала прошли по темному каменному коридору, потом стали подниматься по каменной лестнице, приотворили затем какую-то таинственную маленькую дверцу и очутились в огромной зале. Мрак их обдал со всех сторон. Свечка едва освещала небольшое около них пространство, так
что, когда все взглянули вверх, там вместо потолка виднелся
только какой-то темный простор.
— Материал — рублей пятнадцать; а работа
что?.. Сделаю, — отвечал Симонов и вслед за тем как-то торопливо обратился к Павлу: —
Только уж вы, пожалуйста, папеньке-то вашему напишите.
Симонов тоже куда-то пропал, и Павлу сказали
только то,
что за Васильем прибегал и увел его с собою какой-то гимназический сторож.
Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда
только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить,
что та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от меня,
что вы!»
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать
только одно,
что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
Вслед за этой четой скоро наполнились и прочие кресла, так
что из дырочки в переднем занавесе видны стали
только как бы сплошь одна с другой примкнутые головы человеческие.
— Я говорю,
что он женщина, — подхватил Разумов, — так обижается этим!.. Стоит
только ему груди из теста приклеить, нынешний же год выйдет замуж…
— Очень мне нужно верить ему или не верить, — отвечал Плавин, — досадно
только,
что он напился как скотина! Мне перед Симоновым даже совестно! — прибавил он и повернулся к стене; но не за то ему было досадно на Николая Силыча!
Вообще детские игры он совершенно покинул и повел, как бы в подражание Есперу Иванычу, скорее эстетический образ жизни. Он очень много читал (дядя обыкновенно присылал ему из Новоселок, как
только случалась оказия, и романы, и журналы, и путешествия); часто ходил в театр, наконец задумал учиться музыке. Желанию этому немало способствовало то,
что на том же верху Александры Григорьевны оказались фортепьяны. Павел стал упрашивать Симонова позволить ему снести их к нему в комнату.
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни
только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял,
что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал.
Николай Силыч очень хорошо знал этот анекдот и даже сам сочинил его, но сделал вид,
что как будто бы в первый раз его слышит, и
только самодовольно подтвердил...
Все эти толкованья сильно запали в молодую душу моего героя, и одно
только врожденное чувство приличия останавливало его,
что он не делал с начальством сцен и ограничивался в отношении его глухою и затаенною ненавистью.
— А на какую же указывать ему? На турецкую разве? Так той он подробно не знает. Тем более,
что он не
только мысли, но даже обороты в сочинении своем заимствовал у знаменитых писателей, коих, однако, за то не наказывали и не судили.
М-me Фатеева говорила: «Это такой человек,
что сегодня раскается, а завтра опять сделает то же!» Сначала Мари
только слушала ее, но потом и сама начала говорить.
Павел тут
только заметил,
что у нее были превосходные, черные, жгучие глаза.
Будь на месте Павла более опытный наблюдатель, он сейчас бы почувствовал в голосе ее что-то неопределенное, но юноша мой
только и услыхал,
что у Мари ничего нет в Москве особенного: мысль об этом постоянно его немножко грызла.
Успокоенный словами Фатеевой,
что у Мари ничего нет в Москве особенного, он сознавал
только одно,
что для него величайшее блаженство видаться с Мари, говорить с ней и намекать ей о своей любви.
Мари ничего на это не сказала и
только улыбнулась, но Павел, к удовольствию своему, заметил,
что взгляд ее выражал одобрение. «Черт знает, как она умна!» — восхищался он ею мысленно.
Рвение Павла в этом случае до того дошло,
что он эту повесть тотчас же сам переписал, и как
только по выздоровлении пошел к Имплевым, то захватил с собой и произведение свое.
Михайло Поликарпыч совершенно уверен был,
что Павел это делает не для поправления своих сведений, а так, чтобы
только позамилостивить учителя.
Героем моим, между тем, овладел страх,
что вдруг, когда он станет причащаться, его опалит небесный огонь, о котором столько говорилось в послеисповедных и передпричастных правилах; и когда, наконец, он подошел к чаше и повторил за священником: «Да будет мне сие не в суд и не в осуждение», — у него задрожали руки, ноги, задрожали даже голова и губы, которыми он принимал причастие; он едва имел силы проглотить данную ему каплю — и то тогда
только, когда запил ее водой, затем поклонился в землю и стал горячо-горячо молиться,
что бог допустил его принять крови и плоти господней!
В доме Крестовниковых, как и водится, последовало за полнейшим постом и полнейшее пресыщение: пасха, кулич, яйца, ветчина, зеленые щи появились за столом, так
что Павел, наевшись всего этого, проспал, как мертвый, часов до семи вечера, проснулся с головной болью и,
только уже напившись чаю, освежился немного и принялся заниматься Тацитом [Тацит (около 55 — около 120) — древнеримский историк.].
Веселенький деревенский домик полковника, освещенный солнцем, кажется, еще более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил по зале: к нему вчера
только приехал сын его, и теперь, пока тот спал еще, потому
что всего было семь часов утра, полковник разговаривал с Ванькой, у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в лице.