Неточные совпадения
— Поумаялись, видно,
с дороги-то, — отнеслась она
с веселым видом к полковнику.
— Пишет-с, — повторил Еспер Иваныч и начал читать написанное прекрасным почерком письмо: «
Дорогой благодетель! Пишу к вам это письмо в весьма трогательные минуты нашей жизни: князь Веснев кончил жизнь…»
Симонов был человек неглупый; но, тем не менее, идя к Рожественскому попу, всю
дорогу думал — какой это табак мог у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел
с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла
с Николаем Силычем. Тот был охотник ходить
с ружьем. Павел, как мы знаем, в детстве иногда бегивал за охотой, и как-то раз, идя
с Николаем Силычем из гимназии, сказал ему о том (они всегда почти из гимназии ходили по одной
дороге, хотя Павлу это было и не по пути).
Княгиня-то и отпустила
с ними нашу Марью Николаевну, а то хоть бы и ехать-то ей не
с кем:
с одной горничной княгиня ее отпустить не желала, а сама ее везти не может, — по Москве, говорят, в карете проедет, дурно делается, а по здешним
дорогам и жива бы не доехала…
«Все дяденькино подаренье, а отцу и наплевать не хотел, чтобы тот хоть что-нибудь сшил!» — пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув головой, а потом всю
дорогу ни слова не сказал
с сыном и только, уж как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился такого рода тирадой: «Да, вона какое Воздвиженское стало!..
Огурцов, в тех же опорках и только надев мятую-измятую поддевку, побежал и очень скоро, хоть не совсем исправно, принес все, что ему было приказано: хлеб он залил расплескавшейся ухой, огурец
дорогой уронил, потом поднял его и
с, песком опять положил на тарелку. Макар Григорьев заметил это и стал его бранить.
Павел велел дать себе умываться и одеваться в самое лучшее платье. Он решился съездить к Мари
с утренним визитом, и его в настоящее время уже не любовь, а скорее ненависть влекла к этой женщине. Всю
дорогу от Кисловки до Садовой, где жила Мари, он обдумывал разные дерзкие и укоряющие фразы, которые намерен был сказать ей.
У Павла, как всегда это
с ним случалось во всех его увлечениях, мгновенно вспыхнувшая в нем любовь к Фатеевой изгладила все другие чувствования; он безучастно стал смотреть на горесть отца от предстоящей
с ним разлуки… У него одна только была мысль, чтобы как-нибудь поскорее прошли эти несносные два-три дня — и скорее ехать в Перцово (усадьбу Фатеевой). Он по нескольку раз в день призывал к себе кучера Петра и расспрашивал его, знает ли он
дорогу в эту усадьбу.
Лесу, вместе
с тем, как бы и конца не было, и, к довершению всего, они подъехали к такому месту, от которого шли две
дороги, одинаково торные; куда надо было ехать, направо или налево? Кучер Петр остановил лошадей и недоумевал.
Иван тоже, как и путный, соскочил
с козел и сначала пробежал по одной
дороге, а потом — по другой.
— Ты
дорогу в Перцово знаешь? — спросил Павел
с первого же слова.
— Что их вознаграждать-то! — воскликнул Замин. — Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и
дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же говорят: «Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все простой народ идет
с бородами».
— «О, вижу ясно, что у тебя в гостях была царица Маб!» — все тут же единогласно согласились, что они такого Меркуцио не видывали и не увидят никогда. Грустный Неведомов читал Лоренцо грустно, но
с большим толком, и все поднимал глаза к небу. Замин, взявший на себя роль Капулетти, говорил каким-то гортанным старческим голосом: «Привет вам,
дорогие гости!» — и больше походил на мужицкого старосту, чем на итальянского патриция.
Павел, высадив Анну Ивановну на Тверской, поехал к себе на Петровку. Он хотя болтал и шутил
дорогой, но на сердце у него кошки скребли. Дома он первого встретил Замина
с каким-то испуганным лицом и говорящего почти шепотом.
Павел опять предался при этом горестным мыслям и воспоминаниям. «Милый,
дорогой родитель, — шептал он сам
с собой. — Вся твоя жизнь была заботой обо мне, чтобы как-нибудь устроить мою будущность; малейшее желание мое ты всегда хотел исполнить, а я между тем грубил тебе, огорчал тебя!»
«Мой
дорогой друг, Поль!.. Я была на похоронах вашего отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим… Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог
с ними,
с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все ужасы, которые я перенесла в моей жизни… Слушай...
Чтобы объяснить эти слова Клеопатры Петровны, я должен сказать, что она имела довольно странный взгляд на писателей; ей как-то казалось, что они непременно должны были быть или люди знатные, в больших чинах, близко стоящие к государю, или, по крайней мере, очень ученые, а тут Вихров, очень милый и
дорогой для нее человек, но все-таки весьма обыкновенный, хочет сделаться писателем и пишет; это ей решительно казалось заблуждением
с его стороны, которое только может сделать его смешным, а она не хотела видеть его нигде и ни в чем смешным, а потому, по поводу этому, предполагала даже поговорить
с ним серьезно.
С трудом войдя по лестнице в переднюю и сняв свою
дорогую ильковую шубу, он велел доложить о себе: «действительный статский советник Захаревский!» В последнее время он из исправников был выбран в предводители, получил генеральство и подумывал даже о звезде.
— Понимаю-с, — отвечал Добров, — мало ведь как-то здесь этого есть. Здесь не то, что сторона какая-нибудь вольная, — вот как при больших
дорогах бывает, где частые гульбища и поседки.
Все возвратились снова в зало. Старик Захаревский и Кергель подвели Вихрова к высокой девице в
дорогом платье
с брильянтами, видимо, причесанной парикмахером, и
с букетом живых цветов в руке.
Вихров, конечно, повез m-lle Прыхину в своем возке, но всю
дорогу они молчали: Павел был сердит, а m-lle Прыхина, кажется, опасалась, чтобы чего-нибудь не вышло при свидании его
с Фатеевой.
На самой
дороге во многих местах были зажоры, так что лошади почти по брюхо уходили в них, а за ними и сани
с седоками.
Юлия, хотя и не столь веселая, как вчера, по-прежнему всю
дорогу шла под руку
с Вихровым, а Живин шагал за ними, понурив свою голову.
— Туда и
дорога! — произнес
с удовольствием Живин.
— Скажи, чтобы Иван укладывал мой чемодан
с вещами,
с платьем и бельем, а кучерам скажи, чтобы приготовляли закладывать лошадей в
дорогу.
Отложив обо всем этом заботы до следующего дня, я стал письменно беседовать
с вами,
дорогая кузина.
— Теперь пойдемте в моленную ихнюю, я
дорогу знаю, — прибавил он опять шепотом Вихрову и, взяв его за руку, повел
с собой.
Ныне сослали меня почти в ссылку, отняли у меня право предаваться самому
дорогому и самому приятному для меня занятию — сочинительству; наконец, что тяжеле мне всего, меня снова разлучили
с вами.
Дорогой Вихров стал разговаривать
с понятыми.
Дорога между тем все продолжала идти страшно песчаная. Сильные лошади исправника едва могли легкой рысцой тащить тарантас, уходивший почти до половины колес в песок. Вихров по сторонам видел несколько избушек бобылей и небольшие около них поля
с репой и картофелем. Кучер не переставал
с ним разговаривать.
Он был средних лет,
с несколько лукавою и заискивающею физиономиею, и отличался, говорят, тем, что по какой бы цене ни играл и сколько бы ни проигрывал — никогда не менялся в лице, но в настоящее время он, видимо, был чем-то озабочен и беспрестанно подходил то к тому, то к другому окну и смотрел на видневшуюся из них
дорогу, как бы ожидая кого-то.
— Как же убьешь его без разбою-то? В селение к нему прийти — схватят, в правлении он сидит со стражей; значит, на
дороге надо было где-нибудь поймать его, а он тоже ездил парой все,
с кучером и писарем; я шайку и собрал для того.
— Да я покажу-с, мне что, — отвечал тоже негромко сотский и повел, как видно, очень знакомой ему
дорогой.
Она в самом деле любила Клеопатру Петровну больше всех подруг своих. После той размолвки
с нею, о которой когда-то Катишь писала Вихрову, она сама, первая, пришла к ней и попросила у ней прощения. В Горохове их ожидала уже вырытая могила; опустили туда гроб, священники отслужили панихиду — и Вихров
с Катишь поехали назад домой. Всю
дорогу они, исполненные своих собственных мыслей, молчали, и только при самом конце их пути Катишь заговорила...
Вихров почти наизусть выучил всю эту
дорогу: вот пройдет мимо гумен Воздвиженского и по ровной глинистой
дороге начнет подниматься на небольшой взлобок,
с которого ненадолго бывает видно необыкновенно красивую колокольню села Богоявления; потом путь идет под гору к небольшому мостику, от которого невдалеке растут две очень ветвистые березы; затем опять надо идти в гору.
«Мой
дорогой друг! Я выдержала первую сцену свидания
с известным тебе лицом — ничего, выучилась притворяться и дольше быть и не видеть тебя не могу. Приезжай сейчас; а там, что будет, то будет.
— Да, — говорил Иларион, — много воды утекло
с тех пор, как мы
с вами не видались, да не меньше того, пожалуй, и перемен в России наделалось: уничтожилось крепостное право, установилось земство, открываются новые судебные учреждения, делаются железные
дороги.