Неточные совпадения
При этом ему невольно припомнилось, как его
самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом
сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать
больше,
больше; наконец, того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Кабинет Еспера Иваныча представлял довольно оригинальный вид:
большой стол, перед которым он
сам сидел, был всплошь завален бумагами, карандашами, циркулями, линейками, треугольниками.
— Какая она аристократка! — возразил с сердцем Еспер Иваныч. — Авантюристка — это так!.. Сначала по казармам шлялась, а потом в генерал-адъютантши попала!.. Настоящий аристократизм, — продолжал он, как бы
больше рассуждая
сам с собою, — при всей его тепличности и оранжерейности воспитания, при некоторой брезгливости к жизни, первей всего благороден, великодушен и возвышен в своих чувствованиях.
Павел работал даже с
большим одушевлением, чем
сам Плавин.
Это вошел их
самый строгий учитель математики, Николай Силыч Дрозденко,
большой любитель и знаток театрального дела.
Фуражку свою он еще
больше, и
самым беспощадным образом, мял.
— Так что же вы говорите, я после этого уж и не понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там?
Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья,
самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
Полковник по крайней мере с полчаса еще брюзжал, а потом, как бы сообразив что-то такое и произнося
больше сам с собой: «Разве вот что сделать!» — вслед за тем крикнул во весь голос...
В гостиной Вихровы застали довольно
большое общество:
самую хозяйку, хоть и очень постаревшую, но по-прежнему с претензиями одетую и в тех же буклях 30-х годов, сына ее в расстегнутом вицмундире и в эполетах и монаха в клобуке, с пресыщенным несколько лицом, в шелковой гроденаплевой [Гроденапль — плотная ткань, род тафты, от франц. gros de Naples.] рясе, с красивыми четками в руках и в чищенных сапогах, — это был настоятель ближайшего монастыря, отец Иоаким, человек ученый, магистр богословия.
Павла покоробило даже при этих словах.
Сам он был в настоящие минуты слишком счастлив, — будущность рисовалась ему в слишком светлых и приятных цветах, — чтобы сочувствовать озлобленным мыслям и сетованиям Дрозденко; так что он,
больше из приличия, просидел у него с полчаса, а потом встал и начал прощаться.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а
сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно
большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то
больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
— Что ж такое?.. —
больше уже бормотал Павел. Он
сам очень хорошо понял, что не совсем удачно выразился.
Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними:
больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин
сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: «Христос воскресе!»
Чтобы
больше было участвующих, позваны были и горничные девушки. Павел, разумеется, стал в пару с m-me Фатеевой. М-lle Прыхина употребляла все старания, чтобы они все время оставались в одной паре.
Сама, разумеется, не ловила ни того, ни другую, и даже, когда горничные горели, она придерживала их за юбки, когда тем следовало бежать. Те, впрочем, и
сами скоро догадались, что молодого барина и приезжую гостью разлучать между собою не надобно; это даже заметил и полковник.
— Послушайте, — начала Фатеева (на глазах ее появились слезы), — вы можете теперь меня не уважать, но я, клянусь вам богом, полюбила вас первого еще настоящим образом. В прежнем моем несчастном увлечении я
больше обманывала
самое себя, чем истинно что-нибудь чувствовала.
М-me Фатеева, когда он сблизился с ней, напомнила ему некоторыми чертами жизни своей героинь из романов Жорж Занд, которые, впрочем, он и прежде еще читал с
большим интересом; а тут, как бы в
самой жизни, своим собственным опытом, встретил подтверждение им и стал отчаянным Жорж-3андистом.
— Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, — возразил ему Неведомов. — Скажите мне по совести: неужели вам не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин — нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо
большею снисходительностью простили бы им, что они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в «Гамлете», что для человека одно из
самых ужасных мучений — это подозревать, например, что мать небезупречна…
Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как
сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже
больше не видался.
— Нет, теперь уж я
сама на него сердита; если он не желает помириться со мной, так и бог с ним! С удовольствием бы, Вихров, я стала с вами играть, с удовольствием бы, — продолжала она, — но у меня теперь у
самой одно
большое и важное дело затевается: ко мне сватается жених; я за него замуж хочу выйти.
Вихров посмотрел ему в лицо. «Может быть, в
самом деле он ни на что уж
больше и не годен, как для кельи и для созерцательной жизни», — подумал он.
Затем в одном доме она встречается с молодым человеком: молодого человека Вихров списал с
самого себя — он стоит у колонны, закинув курчавую голову свою немного назад и заложив руку за бархатный жилет, — поза, которую Вихров
сам, по
большей части, принимал в обществе.
Вихров весь этот разговор вел
больше механически, потому что в душе сгорал нестерпимым желанием поскорее начать чтение своего романа Клеопатре Петровне, и, только что отпили чай, он сейчас же
сам сказал...
«Да правда ли, говорит, сударь… — называет там его по имени, — что вы его не убили, а
сам он убился?» — «Да, говорит, друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего, говорит, что боюсь прижимки от полиции; но, чтобы тоже, говорит, у вас и в селе-то между причетниками
большой болтовни не было, я, говорит, велю к тебе в дом принести покойника, а ты, говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!» Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться.
Он, однако, все-таки девку не пускает; тогда эта
самая тетенька, по совету его маменьки, пишет уж к жандармам разным петербургским; те вызывают его, стыдят, ну, а ведь он-то должность уж
большую занимает!
Герой мой оделся франтом и, сев в покойный возок, поехал в собрание. Устроено оно было в трактирном заведении города; главная танцевальная зала была довольно
большая и холодноватая; музыка стояла в передней и, когда Вихров приехал, играла галоп. У
самых дверей его встретил, в черном фраке, в белом жилете и во всех своих крестах и медалях, старик Захаревский. Он нарочно на этот раз взялся быть дежурным старшиной.
— Я непременно поговорю с ним об его сочинениях, — продолжала опять
больше сама с собою Юлия.
За себя — нельзя, а за другую можно! — отвечала Прыхина и
больше уже до
самого бала не уходила от Захаревских; даже свой бальный наряд она стала надевать на себя у них, а вместе с тем наряжала и Юлию, вряд ли еще не с
большим увлечением, чем
самое себя.
В Петербурге он был
больше известен как врач духа, чем врач тела, и потому, по преимуществу, лечил женщин, которых
сам очень любил и знал их и понимал до тонкости.
Человек вдруг, с его душой и телом, отдан в полную власть другому человеку, и тот может им распоряжаться
больше, чем
сам царь, чем
самый безусловный восточный властелин, потому что тот все-таки будет судить и распоряжаться на основании каких-нибудь законов или обычаев; а тут вы можете к вашему крепостному рабу врываться в
самые интимные, сердечные его отношения, признавать их или отвергать.
Вечером у них собралось довольно
большое общество, и все
больше старые военные генералы, за исключением одного только молодого капитана, который тем не менее, однако,
больше всех говорил и явно приготовлялся владеть всей беседой. Речь зашла о деле Петрашевского, составлявшем тогда предмет разговора всего петербургского общества. Молодой капитан по этому поводу стал высказывать
самые яркие и сильные мысли.
Перед наступлением первой репетиции он беспрестанно ездил ко всем участвующим и долго им толковал, что если уж играть что-либо на благородных спектаклях, так непременно надо что-нибудь
большое и умное, так что все невольно прибодрились и начали думать, что они в
самом деле делают что-то умное и
большое; даже председатель казенной палаты не с таким грустным видом сидел и учил роль короля Клавдия; молодежь же стала меньше насмешничать.
— Я
больше сама себя образовала, — отвечала она, — но я желала бы быть так образована, как вот эта ваша кузина.
— Да что, ваше высокоблагородие, — вызвался один из мужиков,
самой обыкновенной наружности и охотник только, как видно, поговорить, — сказать тоже надо правду: по слухам, согласья промеж их
большого не было.
— Да, каждый день жарят по лубу, чтобы верность в руке не пропала… а вот, судырь, их из кучеров или лакеев николи не бывает, а все
больше из мясников; привычней, что ли, они, быков-то и телят бивши, к крови человеческой. В Учне после этого
самого бунты были сильные.
— Не охлопотали, видно, ходоки наши, — проговорил он как бы
больше сам с собой.
Сам голова, с чисто-начисто вымытыми руками и в совершенно чистой рубашке и портах, укладывал их в новые рогожные кули и к некоторым иконам,
больше, вероятно, чтимым, прежде чем уложить их, прикладывался, за ним также прикладывались и некоторые другие мужики.
Вихров не стал с ним
больше спорить и просил его, чтобы он дал ему список недоимщиков, а также велел позвать и
самих мужиков.
Герой мой, в
самом деле, ни о чем
больше и не думал, как о Мари, и обыкновенно по целым часам просиживал перед присланным ею портретом: глаза и улыбка у Мари сделались чрезвычайно похожими на Еспера Иваныча, и это Вихрова приводило в неописанный восторг.
Вечер этот у Виссариона составился совершенно экспромтом; надобно сказать, что с
самого театра m-me Пиколова обнаруживала
большую дружбу и внимание к Юлии. У женщин бывают иногда этакие безотчетные стремления. M-me Пиколова
сама говорила, что девушка эта ужасно ей нравится, но почему — она и
сама не знает.
Удивлению как того, так и той пределов не было. Виссарион же стоял и посмеивался. Он
сам знал этот фокус — и вообще
большую часть фокусов, которые делал фокусник, он знал и даже некогда нарочно учился этому.
Вихров при этом невольно заметил, что они проехали все
большие улицы и на
самом почти выезде из города въехали в глухой и грязный переулок и остановились перед небольшим домиком.
Когда они возвратились к Клеопатре Петровне, она сидела уж за карточным столом, закутанная в шаль. На первых порах Клеопатра Петровна принялась играть с
большим одушевлением: она обдумывала каждый ход, мастерски разыгрывала каждую игру; но Вихров отчасти с умыслом, а частью и от неуменья и рассеянности с
самого же начала стал страшно проигрывать. Катишь тоже подбрасывала
больше карты, главное же внимание ее было обращено на больную, чтобы та не очень уж агитировалась.
В маленьком домике Клеопатры Петровны окна были выставлены и горели
большие местные свечи. Войдя в зальцо, Вихров увидел, что на
большом столе лежала Клеопатра Петровна; она была в белом кисейном платье и с цветами на голове.
Сама с закрытыми глазами, бледная и сухая, как бы сделанная из кости. Вид этот показался ему ужасен. Пользуясь тем, что в зале никого не было, он подошел, взял ее за руку, которая едва послушалась его.
Она в
самом деле любила Клеопатру Петровну
больше всех подруг своих. После той размолвки с нею, о которой когда-то Катишь писала Вихрову, она
сама, первая, пришла к ней и попросила у ней прощения. В Горохове их ожидала уже вырытая могила; опустили туда гроб, священники отслужили панихиду — и Вихров с Катишь поехали назад домой. Всю дорогу они, исполненные своих собственных мыслей, молчали, и только при
самом конце их пути Катишь заговорила...
Дома мои влюбленные обыкновенно после ужина, когда весь дом укладывался спать, выходили сидеть на балкон. Ночи все это время были теплые до духоты. Вихров обыкновенно брал с собой сигару и усаживался на мягком диване, а Мари помещалась около него и, по
большей частя, склоняла к нему на плечо свою голову. Разговоры в этих случаях происходили между ними
самые задушевнейшие. Вихров откровенно рассказал Мари всю историю своей любви к Фатеевой, рассказал и об своих отношениях к Груше.
Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и
больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в
самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица,
самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и
сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
Бездарнее и отвратительнее сыграть эту роль было невозможно, хотя артист и старался говорить некоторые характерные фразы громко, держал известным образом по-купечески
большой палец на руке, ударял себя при патетических восклицаниях в грудь и прикладывал в чувствительных местах руку к виску; но все это выходило только кривляканьем, и кривляканьем
самой грубой и неподвижной натуры, так что артист, видимо, родился таскать кули с мукою, но никак уж не на театре играть.
— Ах, он теперь
большой деятель по всем этим реформам, — отвечала она, — за
самого передового человека считается; прямо министрам говорит: «Вы, ваше высокопревосходительство, я настолько вас уважаю, не позволите себе этого сделать!»
Плавин жил в казенной квартире, с мраморной лестницей и с казенным, благообразным швейцаром;
самая квартира, как можно было судить по первым комнатам, была огромная, превосходно меблированная… Маленькое общество хозяина сидело в его библиотеке, и первый, кого увидал там Вихров, — был Замин; несмотря на столько лет разлуки, он сейчас же его узнал. Замин был такой же неуклюжий, как и прежде, только
больше еще растолстел, оброс огромной бородищей и был уже в не совершенно изорванном пальто.
— Всецело?.. Нет, Мари! — воскликнул Вихров, и потом, заметно сделав над собой
большое усилие, он начал негромко: — Я без
самого тяжелого,
самого уязвляющего, оскорбляющего меня чувства, не могу себе вообразить минуты, когда вы принадлежите кому-нибудь другому, кроме меня!