Неточные совпадения
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила
только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать;
не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Все эти старания ее, нельзя сказать, чтобы
не венчались почти полным успехом: по крайней мере, большая часть ее знакомых считали ее безусловно женщиной умной; другие именовали ее женщиною долга и святых обязанностей;
только один петербургский доктор, тоже друг ее, назвал ее лимфой.
—
Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать
только одно, что дружба, по-моему,
не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно
не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии, то я буду его содержать, —
не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
— Велел, — отвечал Павел с досадою. Он обыкновенно всеми вещами отца распоряжался совершенно полновластно. Полковник
только прикидывался строгим отцом; но в сущности никогда ни в чем
не мог отказать своему птенчику.
—
Только что, — продолжала та,
не обращая даже внимания на слова барина и как бы более всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она и лежит тут. Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
Но вряд ли все эти стоны и рыдания ее
не были устроены нарочно,
только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «Ты скажи же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
Телега сейчас же была готова. Павел, сам правя, полетел на ней в поле, так что к нему едва успели вскочить Кирьян и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова, а невдалеке от нее, в луже крови, лежал и медведь: он очень скромно повернул голову набок и как бы
не околел, а заснул
только.
Маремьяна Архиповна знала, за что ее бьют, — знала, как она безвинно в этом случае терпит; но ни одним звуком, ни одной слезой никому
не пожаловалась, чтобы
только не повредить службе мужа.
На это Ардальон Васильевич
не нашелся ничего ей ответить, а
только потупился и слегка вздохнул.
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и
не для выгоды какой-нибудь, а с целью
только показать, что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае был больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
— Ну, все это
не то!.. Я тебе Вальтера Скотта дам. Прочитаешь —
только пальчики оближешь!..
Когда он» возвратились к тому месту, от которого отплыли, то рыбаки вытащили уже несколько тоней: рыбы попало пропасть; она трепетала и блистала своей чешуей и в ведрах, и в сети, и на лугу береговом; но Еспер Иваныч и
не взглянул даже на всю эту благодать, а поспешил
только дать рыбакам поскорее на водку и, позвав Павла, который начал было на все это глазеть, сел с ним в линейку и уехал домой.
Только на обеспеченной всем и ничего
не делающей русской дворянской почве мог вырасти такой прекрасный и в то же время столь малодействующий плод.
Еспер Иваныч
только и делал, что умолял Аннушку
не проговориться как-нибудь, —
не выдать их любви каким-нибудь неосторожным взглядом, движением.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один
только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что
не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было
не от чего…
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного
не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы
только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Имплев
не знал, куда себя и девать:
только твердое убеждение, что княгиня говорит все это и предлагает по истинному доброжелательству к нему, удержало его от ссоры с нею навеки.
— Очень вам благодарен, я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два
только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини,
не назвав даже при этом дочь, а объяснив
только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
Солдат ничего уже ему
не отвечал, а
только пошел. Ванька последовал за ним, поглядывая искоса на стоявшую вдали собаку. Выйди за ворота и увидев на голове Вихрова фуражку с красным околышком и болтающийся у него в петлице георгиевский крест, солдат мгновенно вытянулся и приложил даже руки по швам.
Читатель, вероятно, и
не подозревает, что Симонов был отличнейший и превосходнейший малый: смолоду красивый из себя, умный и расторопный, наконец в высшей степени честный я совершенно
не пьяница, он, однако, прошел свой век незаметно, и даже в полку, посреди других солдат, дураков и воришек, слыл так себе
только за сносно хорошего солдата.
— Чего тут
не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать, то есть из букв делать бог знает какие склады, а из них сочетать какие
только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
— Театр? — повторил тот. — Да гляче бы;
только чтобы генеральша
не рассердилась… — В тоне голоса его была слышна борьба: ему и хотелось очень барчиков потешить, и барыни он боялся, чтобы она
не разгневалась на него за залу.
Другие действующие лица тоже
не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда
только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от меня, что вы!»
Публика начала сбираться почти
не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать
только одно, что он целый день пил и никогда
не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
— А ты, — прибавил он Плавину, — ступай, брат, по гримерской части — она ведь и в жизни и в службе нужна бывает: где, знаешь, нутра-то
не надо, а сверху
только замазывай, — где сути-то нет, а есть
только, как это у вас по логике Кизеветтера [Кизеветтер Иоганн (1766—1819) — немецкий философ, последователь Канта.
— Очень мне нужно верить ему или
не верить, — отвечал Плавин, — досадно
только, что он напился как скотина! Мне перед Симоновым даже совестно! — прибавил он и повернулся к стене; но
не за то ему было досадно на Николая Силыча!
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни
только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он
не слыхивал.
Все эти толкованья сильно запали в молодую душу моего героя, и одно
только врожденное чувство приличия останавливало его, что он
не делал с начальством сцен и ограничивался в отношении его глухою и затаенною ненавистью.
Он может
не иметь никаких личных достоинств и на высшую степень общественных почестей возведется
только слепым случаем!
У Еспера Иваныча в городе был свой дом, для которого тот же талантливый маэстро изготовил ему план и фасад; лет уже пятнадцать дом был срублен, покрыт крышей, рамы в нем были вставлены, но — увы! — дальше этого
не шло; внутри в нем были отделаны
только три — четыре комнаты для приезда Еспера Иваныча, а в остальных пол даже
не был настлан.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его
не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни;
только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц,
не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев,
не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
— Я все готов сделать, чтобы вы
только не рассердились! — сказал он и в самом деле проиграл пьесу без ошибки.
— Ну, в таком случае, я буду играть по правилам, — сказал Павел, — но
только вы же меня и учите; мне
не у кого брать уроки.
Мари ничего на это
не сказала и
только улыбнулась, но Павел, к удовольствию своему, заметил, что взгляд ее выражал одобрение. «Черт знает, как она умна!» — восхищался он ею мысленно.
Покуда герой мой плавал таким образом в счастии любви, приискивая
только способ, каким бы высказать ее Мари, — в доме Имплевых приготовлялось для него
не совсем приятное событие.
Анна Гавриловна также
не имела ничего против этого: привыкшая исполнять малейшее желание своего идола, она в этом случае заботилась
только о том, как его — такого слабого — довезти до Москвы.
Мари ничего на это
не сказала и потупила
только глаза. Вскоре пришел Павел; Мари по крайней мере с полчаса
не говорила ему о своем переезде.
Одна
только совершенно юношеская неопытность моего героя заставляла его восхищаться голубоокою кузиною и почти совершенно
не замечать стройную, как пальма, m-me Фатееву.
Михайло Поликарпыч совершенно уверен был, что Павел это делает
не для поправления своих сведений, а так, чтобы
только позамилостивить учителя.
Героем моим, между тем, овладел страх, что вдруг, когда он станет причащаться, его опалит небесный огонь, о котором столько говорилось в послеисповедных и передпричастных правилах; и когда, наконец, он подошел к чаше и повторил за священником: «Да будет мне сие
не в суд и
не в осуждение», — у него задрожали руки, ноги, задрожали даже голова и губы, которыми он принимал причастие; он едва имел силы проглотить данную ему каплю — и то тогда
только, когда запил ее водой, затем поклонился в землю и стал горячо-горячо молиться, что бог допустил его принять крови и плоти господней!
В ночь с субботы на воскресенье в доме Крестовниковых спать, разумеется, никто
не ложился, и, как
только загудел соборный колокол, все сейчас же пошли в церковь.
Семен Яковлевич
только взглянул на него, а Евлампия Матвеевна воскликнула с ударением: «Вот как!» — и при этом как-то лукаво повела бровями; несмотря на сорокалетний возраст, она далеко еще была
не чужда некоторого кокетства.
— В Москву, — отвечал Павел совершенно покойно и, усевшись на свое место, как бы ничего особенного в начавшемся разговоре
не заключалось, обратился к ключнице, разливавшей тут же в комнате чай, и сказал: — Дай мне, пожалуйста, чаю, но
только покрепче и погорячей!
«Неужели это, шельмец, он все сам придумал в голове своей? — соображал он с удовольствием, а между тем в нем заговорила несколько и совесть его: он по своим средствам совершенно безбедно мог содержать сына в Москве — и
только в этом случае
не стал бы откладывать и сберегать денег для него же.
— А про то, что все один с дяденькой удумал; на, вот, перед самым отъездом,
только что
не с вороной на хвосте прислал оказать отцу, что едешь в Москву!
— Нет,
не то, врешь,
не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и
не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а
не то что денег,
не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж было обидно, что сын как будто бы совсем
не понимает его горячей любви. —
Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год,
только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
Он готов был все сделать и все перенести, лишь бы
только не задерживал его отец и отпустил бы поскорее в Москву.
«Все дяденькино подаренье, а отцу и наплевать
не хотел, чтобы тот хоть что-нибудь сшил!» — пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув головой, а потом всю дорогу ни слова
не сказал с сыном и
только, уж как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился такого рода тирадой: «Да, вона какое Воздвиженское стало!..
Александра Григорьевна пожала
только плечами. Разговаривать далее с мальчиком она считала неприличным и неприятным для себя, но полковник, разумеется, ничего этого
не замечал.
— Отчего же — некогда? — вмешался опять в разговор Сергей Абреев. —
Только чтобы глупостям разным
не учили, вот как у нас — статистика какая-то… черт знает что такое!