Неточные совпадения
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается
только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало
не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя
не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
— Прим. издателя.] и
только у себя мы таковых
не обрящем?
Изложив таким манером нечто в свое извинение,
не могу
не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том
только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.
Однако кособрюхие
не сразу испугались, а сначала тоже догадались: высыпали из мешков толокно и стали ловить солнышко мешками. Но изловить
не изловили, и
только тогда, увидев, что правда на стороне головотяпов, принесли повинную.
А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную и стал ему тайные слова на ухо говорить. Долго они шептались, а про что —
не слыхать.
Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
На улице царили голодные псы, но и те
не лаяли, а в величайшем порядке предавались изнеженности и распущенности нравов; густой мрак окутывал улицы и дома; и
только в одной из комнат градоначальнической квартиры мерцал далеко за полночь зловещий свет.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он,
не отказываясь от водки,
только потел, а секрета
не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
Но в том-то именно и заключалась доброкачественность наших предков, что как ни потрясло их описанное выше зрелище, они
не увлеклись ни модными в то время революционными идеями, ни соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию и
только слегка позволили себе пособолезновать и попенять на своего более чем странного градоначальника.
— Правда, — отвечала Амалька, —
только не обманным образом и
не облыжно, а была и есмь градоначальница по самой сущей истине.
— Может быть, и есть здесь паскуда, — сказала она, —
только не я.
Началось общее судбище; всякий припоминал про своего ближнего всякое, даже такое, что тому и во сне
не снилось, и так как судоговорение было краткословное, то в городе
только и слышалось: шлеп-шлеп-шлеп!
Но Матренка
только пускала в воде пузыри, а сообщников и пособников
не выдала никого.
Узнал бригадир, что Митька затеял бунтовство, и вдвое против прежнего огорчился. Бунтовщика заковали и увели на съезжую. Как полоумная, бросилась Аленка на бригадирский двор, но путного ничего выговорить
не могла, а
только рвала на себе сарафан и безобразно кричала...
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел
только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно
не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
— Ничего я этого
не знаю, — говорил он, — знаю
только, что ты, старый пес, у меня жену уводом увел, и я тебе это, старому псу, прощаю… жри!
— То-то! мы терпеть согласны! Мы люди привышные! А
только ты, бригадир, об этих наших словах подумай, потому
не ровён час: терпим-терпим, а тоже и промеж нас глупого человека
не мало найдется! Как бы чего
не сталось!
Дома остались
только старики да малые дети, у которых
не было ног, чтоб бежать.
— Что ж! по мне пожалуй!
Только как бы ей, правде-то твоей,
не набежать на рожон!
С этой минуты исчез старый Евсеич, как будто его на свете
не было, исчез без остатка, как умеют исчезать
только «старатели» русской земли.
Тем
не менее вопрос «охранительных людей» все-таки
не прошел даром. Когда толпа окончательно двинулась по указанию Пахомыча, то несколько человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились так называемые «отпадшие», то есть такие прозорливцы, которых задача состояла в том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но сказать ничего
не сказали, а
только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.
"И
не было ни стрельцам, ни пушкарям прибыли ни малыя, а
только землемерам злорадство великое", — прибавляет по этому случаю летописец.
Но лукавый бригадир
только вертел хвостом и говорил, что ему с богом спорить
не приходится.
— Простите меня, ради Христа, атаманы-молодцы! — говорил он, кланяясь миру в ноги, — оставляю я мою дурость на веки вечные, и сам вам тоё мою дурость с рук на руки сдам!
только не наругайтесь вы над нею, ради Христа, а проводите честь честью к стрельцам в слободу!
Это намерение было очень странное, ибо в заведовании Фердыщенка находился
только городской выгон, который
не заключал в себе никаких сокровищ ни на поверхности земли, ни в недрах оной.
Но бригадир был непоколебим. Он вообразил себе, что травы сделаются зеленее и цветы расцветут ярче, как
только он выедет на выгон."Утучнятся поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения", — бормотал он про себя и лелеял свой план пуще зеницы ока."Прост он был, — поясняет летописец, — так прост, что даже после стольких бедствий простоты своей
не оставил".
Даже спал
только одним глазом, что приводило в немалое смущение его жену, которая, несмотря на двадцатипятилетнее сожительство,
не могла без содрогания видеть его другое, недремлющее, совершенно круглое и любопытно на нее устремленное око.
В этой крайности Бородавкин понял, что для политических предприятий время еще
не наступило и что ему следует ограничить свои задачи
только так называемыми насущными потребностями края. В числе этих потребностей первое место занимала, конечно, цивилизация, или, как он сам определял это слово,"наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному сыну отечества быть твердым в бедствиях надлежит".
"Было чего испугаться глуповцам, — говорит по этому случаю летописец, — стоит перед ними человек роста невеликого, из себя
не дородный, слов
не говорит, а
только криком кричит".
Бородавкин чувствовал, как сердце его, капля по капле, переполняется горечью. Он
не ел,
не пил, а
только произносил сквернословия, как бы питая ими свою бодрость. Мысль о горчице казалась до того простою и ясною, что непонимание ее нельзя было истолковать ничем иным, кроме злонамеренности. Сознание это было тем мучительнее, чем больше должен был употреблять Бородавкин усилий, чтобы обуздывать порывы страстной натуры своей.
Однако ж покуда устав еще утвержден
не был, а следовательно, и от стеснений уклониться было невозможно. Через месяц Бородавкин вновь созвал обывателей и вновь закричал. Но едва успел он произнести два первых слога своего приветствия ("об оных, стыда ради, умалчиваю", — оговаривается летописец), как глуповцы опять рассыпались,
не успев даже встать на колени. Тогда
только Бородавкин решился пустить в ход настоящую цивилизацию.
И было, впрочем, чему изумиться: кругом
не было никакого признака поселенья; далеко-далеко раскинулось голое место, и
только вдали углублялся глубокий провал, в который, по преданию, скатилась некогда пушкарская девица Дунька, спешившая, в нетрезвом виде, на любовное свидание.
На пятый день отправились обратно в Навозную слободу и по дороге вытоптали другое озимое поле. Шли целый день и
только к вечеру, утомленные и проголодавшиеся, достигли слободы. Но там уже никого
не застали. Жители, издали завидев приближающееся войско, разбежались, угнали весь скот и окопались в неприступной позиции. Пришлось брать с бою эту позицию, но так как порох был
не настоящий, то, как ни палили, никакого вреда, кроме нестерпимого смрада, сделать
не могли.
Но
не забудем, что успех никогда
не обходится без жертв и что если мы очистим остов истории от тех лжей, которые нанесены на него временем и предвзятыми взглядами, то в результате всегда получится
только большая или меньшая порция"убиенных".
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел слишком быстрыми шагами и совсем
не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он с удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались кой-где куры, то и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт
не прямо, а с своей собственной оригинальной точки зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже
не невежеством, а излишеством просвещения.
Один
только раз он выражается так:"Много было от него порчи женам и девам глуповским", и этим как будто дает понять, что, и по его мнению, все-таки было бы лучше, если б порчи
не было.
Что из него должен во всяком случае образоваться законодатель, — в этом никто
не сомневался; вопрос заключался
только в том, какого сорта выйдет этот законодатель, то есть напомнит ли он собой глубокомыслие и административную прозорливость Ликурга или просто будет тверд, как Дракон.
Произошло объяснение; откупщик доказывал, что он и прежде был готов по мере возможности; Беневоленский же возражал, что он в прежнем неопределенном положении оставаться
не может; что такое выражение, как"мера возможности", ничего
не говорит ни уму, ни сердцу и что ясен
только закон.
— Уж как мне этого Бонапарта захотелось! — говаривала она Беневоленскому, — кажется, ничего бы
не пожалела,
только бы глазком на него взглянуть!
Тут открылось все: и то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона в Глупов, и то, что он издавал свои собственные законы. В оправдание свое он мог сказать
только то, что никогда глуповцы в столь тучном состоянии
не были, как при нем, но оправдание это
не приняли, или, лучше сказать, ответили на него так, что"правее бы он был, если б глуповцев совсем в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои предерзостно законами именует, воздержался".
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно.
Не трогайте вы меня, а я вас
не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать
не стану!
Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества свои попалите, сами погорите — что хорошего!
— Ну, это, брат, дудки! После этого каждый поросенок будет тебе в глаза лгать, что он
не поросенок, а
только поросячьими духами прыскается!
Это люди, как и все другие, с тою
только оговоркою, что природные их свойства обросли массой наносных атомов, за которою почти ничего
не видно.
…Неожиданное усекновение головы майора Прыща
не оказало почти никакого влияния на благополучие обывателей. Некоторое время, за оскудением градоначальников, городом управляли квартальные; но так как либерализм еще продолжал давать тон жизни, то и они
не бросались на жителей, но учтиво прогуливались по базару и умильно рассматривали, который кусок пожирнее. Но даже и эти скромные походы
не всегда сопровождались для них удачею, потому что обыватели настолько осмелились, что охотно дарили
только требухой.
Почувствовавши себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились по той покатости, которая очутилась под их ногами. Сейчас же они вздумали строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался в небеса. Но так как архитекторов у них
не было, а плотники были неученые и
не всегда трезвые, то довели башню до половины и бросили, и
только, быть может, благодаря этому обстоятельству избежали смешения языков.
Воры-сердцеведцы встречаются чрезвычайно редко; чаще же случается, что мошенник даже самый грандиозный
только в этой сфере и является замечательным деятелем, вне же пределов ее никаких способностей
не выказывает.
Тут
только понял Грустилов, в чем дело, но так как душа его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины, конечно,
не могло сразу проникнуть в нее. Он даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев в идолопоклонстве одна осталась верною истинному богу.
Немедленно вслед за ним вскочила и Аксиньюшка, и начали они кружиться. Сперва кружились медленно и потихоньку всхлипывали; потом круги начали делаться быстрее и быстрее, покуда наконец
не перешли в совершенный вихрь. Послышался хохот, визг, трели, всхлебывания, подобные тем, которые можно слышать
только весной в пруду, дающем приют мириадам лягушек.
Если глуповцы с твердостию переносили бедствия самые ужасные, если они и после того продолжали жить, то они обязаны были этим
только тому, что вообще всякое бедствие представлялось им чем-то совершенно от них
не зависящим, а потому и неотвратимым.
А так как вопрос этот длинный, а руки у них коротки, то очевидно, что существование вопроса
только поколеблет их твердость в бедствиях, но в положении существенного улучшения все-таки
не сделает.
Толпе этот ответ
не понравился, да и вообще она ожидала
не того. Ей казалось, что Грустилов, как
только приведут к нему Линкина, разорвет его пополам — и дело с концом. А он вместо того разговаривает! Поэтому, едва градоначальник разинул рот, чтоб предложить второй вопросный пункт, как толпа загудела...