Неточные совпадения
«Положим, — думал я, — я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он
не бьет мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит.
Только о том и думает всю жизнь, — прошептал я, — как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто
не замечает… противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка — какие противные!»
Как я ни боялся щекотки, я
не вскочил с постели и
не отвечал ему, а
только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха.
Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься наверх, в классную, смотришь — Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он
не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались. В комнате тихо;
только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.
«Так вот что предвещал мне мой сон! — подумал я, — дай бог
только, чтобы
не было чего-нибудь еще хуже».
Тогда
только можно будет бросить книги и,
не обращая внимания на Карла Иваныча, бежать вниз.
Знаю
только то, что он с пятнадцатого года стал известен как юродивый, который зиму и лето ходит босиком, посещает монастыри, дарит образочки тем, кого полюбит, и говорит загадочные слова, которые некоторыми принимаются за предсказания, что никто никогда
не знал его в другом виде, что он изредка хаживал к бабушке и что одни говорили, будто он несчастный сын богатых родителей и чистая душа, а другие, что он просто мужик и лентяй.
Как
только Карл Иваныч вошел в комнату, она взглянула на него, тотчас же отвернулась, и лицо ее приняло выражение, которое можно передать так: я вас
не замечаю, Карл Иваныч.
a тут-то, как назло, так и хочется болтать по-русски; или за обедом —
только что войдешь во вкус какого-нибудь кушанья и желаешь, чтобы никто
не мешал, уж она непременно: «Mangez donc avec du pain» или «Comment ce que vous tenez votre fourchette?» [«Ешьте же с хлебом», «Как вы держите вилку?» (фр.)] «И какое ей до нас дело! — подумаешь.
— И прекрасно делают, — продолжал папа, отодвигая руку, — что таких людей сажают в полицию. Они приносят
только ту пользу, что расстраивают и без того слабые нервы некоторых особ, — прибавил он с улыбкой, заметив, что этот разговор очень
не нравился матушке, и подал ей пирожок.
— Я на это тебе
только одно скажу: трудно поверить, чтобы человек, который, несмотря на свои шестьдесят лет, зиму и лето ходит босой и,
не снимая, носит под платьем вериги в два пуда весом и который
не раз отказывался от предложений жить спокойно и на всем готовом, — трудно поверить, чтобы такой человек все это делал
только из лени.
Не знаю, солнышко ли ее пригрело, или она брала сок из этой травки, —
только видно было, что ей очень хорошо.
Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые в голос вывели на опушку, из-за кустов показался Турка! Он видел мою ошибку (которая состояла в том, что я
не выдержал) и, презрительно взглянув на меня, сказал
только: «Эх, барин!» Но надо знать, как это было сказано! Мне было бы легче, ежели бы он меня, как зайца, повесил на седло.
Долго стоял я в сильном отчаянии на том же месте,
не звал собаки и
только твердил, ударяя себя по ляжкам...
— Ну, пойдемте;
только не плачь, пожалуйста: терпеть
не могу!
Я
не знал
только, что лучше: молча ли проскакать или крикнуть?
Володя ущипнул меня очень больно за ногу; но я даже
не оглянулся: потер
только рукой то место и продолжал с чувством детского удивления, жалости и благоговения следить за всеми движениями и словами Гриши.
С тех пор как я себя помню, помню я и Наталью Савишну, ее любовь и ласки; но теперь
только умею ценить их, — тогда же мне и в голову
не приходило, какое редкое, чудесное создание была эта старушка.
Когда все сели, Фока тоже присел на кончике стула; но
только что он это сделал, дверь скрипнула, и все оглянулись. В комнату торопливо вошла Наталья Савишна и,
не поднимая глаз, приютилась около двери на одном стуле с Фокой. Как теперь вижу я плешивую голову, морщинистое неподвижное лицо Фоки и сгорбленную добрую фигурку в чепце, из-под которого виднеются седые волосы. Они жмутся на одном стуле, и им обоим неловко.
После этого я очень долго, стоя перед зеркалом, причесывал свою обильно напомаженную голову; но, сколько ни старался, я никак
не мог пригладить вихры на макушке: как
только я, желая испытать их послушание, переставал прижимать их щеткой, они поднимались и торчали в разные стороны, придавая моему лицу самое смешное выражение.
— Да, это прекрасно, моя милая, — сказала бабушка, свертывая мои стихи и укладывая их под коробочку, как будто
не считая после этого княгиню достойною слышать такое произведение, — это очень хорошо,
только скажите мне, пожалуйста, каких после этого вы можете требовать деликатных чувств от ваших детей?
Княгиня
не отвечала, но
только снисходительно улыбалась, выражая этим, что она извиняет эти странные предрассудки в особе, которую так много уважает.
При этом он так больно ущипнул меня за щеку, что если я
не вскрикнул, так
только потому, что догадался принять это за ласку.
— Я вам скажу, как истинному другу, — прервала его бабушка с грустным выражением, — мне кажется, что все это отговорки, для того
только, чтобы ему жить здесь одному, шляться по клубам, по обедам и бог знает что делать; а она ничего
не подозревает.
Не пройдя еще через те горькие испытания, которые доводят взрослых до осторожности и холодности в отношениях, мы лишали себя чистых наслаждений нежной детской привязанности по одному
только странному желанию подражать большим.
Случилось так, что после шумного смеха мы вдруг все замолчали, и в комнате стало так тихо, что слышно было
только тяжелое дыхание несчастного Грапа. В эту минуту я
не совсем был убежден, что все это очень смешно и весело.
Иленька молчал и, стараясь вырваться, кидал ногами в разные стороны. Одним из таких отчаянных движений он ударил каблуком по глазу Сережу так больно, что Сережа тотчас же оставил его ноги, схватился за глаз, из которого потекли невольные слезы, и из всех сил толкнул Иленьку. Иленька,
не будучи более поддерживаем нами, как что-то безжизненное, грохнулся на землю и от слез мог
только выговорить...
— А-а! каблуками бить да еще браниться! — закричал Сережа, схватив в руки лексикон и взмахнув над головою несчастного, который и
не думал защищаться, а
только закрывал руками голову.
—
Не знаю, — отвечал он мне небрежно, — я ведь никогда
не езжу в карете, потому что, как
только я сяду, меня сейчас начинает тошнить, и маменька это знает. Когда мы едем куда-нибудь вечером, я всегда сажусь на козлы — гораздо веселей — все видно, Филипп дает мне править, иногда и кнут я беру. Этак проезжающих, знаете, иногда, — прибавил он с выразительным жестом, — прекрасно!
Гостиная и зала понемногу наполнялись гостями; в числе их, как и всегда бывает на детских вечерах, было несколько больших детей, которые
не хотели пропустить случая повеселиться и потанцевать, как будто для того
только, чтобы сделать удовольствие хозяйке дома.
Но хотя я перерыл все комоды, я нашел
только в одном — наши дорожные зеленые рукавицы, а в другом — одну лайковую перчатку, которая никак
не могла годиться мне: во-первых, потому, что была чрезвычайно стара и грязна, во-вторых, потому, что была для меня слишком велика, а главное потому, что на ней недоставало среднего пальца, отрезанного, должно быть, еще очень давно, Карлом Иванычем для больной руки.
Но молодой человек, как кажется, хотел во что бы то ни стало развеселить меня: он заигрывал со мной, называл меня молодцом и, как
только никто из больших
не смотрел на нас, подливал мне в рюмку вина из разных бутылок и непременно заставлял выпивать.
Видел я, как подобрали ее локоны, заложили их за уши и открыли части лба и висков, которых я
не видал еще; видел я, как укутали ее в зеленую шаль, так плотно, что виднелся
только кончик ее носика; заметил, что если бы она
не сделала своими розовенькими пальчиками маленького отверстия около рта, то непременно бы задохнулась, и видел, как она, спускаясь с лестницы за своею матерью, быстро повернулась к нам, кивнула головкой и исчезла за дверью.
Сколько я ни спрашивала, больше она мне ничего
не сказала,
только приказала подать столик, пописала еще что-то, при себе приказала запечатать письмо и сейчас же отправить. После уж все пошло хуже да хуже.
Она
не стала целовать нас, как то обыкновенно делывала, а
только привстала, посмотрела на нас через очки, и слезы потекли у нее градом.
Только я вышла посмотреть, что питье
не несут, — прихожу, а уж она, моя сердечная, все вокруг себя раскидала и все манит к себе вашего папеньку; тот нагнется к ней, а уж сил, видно, недостает сказать, что хотелось:
только откроет губки и опять начнет охать: «Боже мой!
Не знаю, сколько времени пробыл я в этом положении,
не знаю, в чем состояло оно; знаю
только то, что на время я потерял сознание своего существования и испытывал какое-то высокое, неизъяснимо-приятное и грустное наслаждение.
Какое они имели право говорить и плакать о ней? Некоторые из них, говоря про нас, называли нас сиротами. Точно без них
не знали, что детей, у которых нет матери, называют этим именем! Им, верно, нравилось, что они первые дают нам его, точно так же, как обыкновенно торопятся
только что вышедшую замуж девушку в первый раз назвать madame.
В это время я нечаянно уронил свой мокрый платок и хотел поднять его; но
только что я нагнулся, меня поразил страшный пронзительный крик, исполненный такого ужаса, что, проживи я сто лет, я никогда его
не забуду, и, когда вспомню, всегда пробежит холодная дрожь по моему телу.
Maman уже
не было, а жизнь наша шла все тем же чередом: мы ложились и вставали в те же часы и в тех же комнатах; утренний, вечерний чай, обед, ужин — все было в обыкновенное время; столы, стулья стояли на тех же местах; ничего в доме и в нашем образе жизни
не переменилось;
только ее
не было…
— Неправда, матушка, вы меня
не любите; вот дай
только вырастете большие, выдете замуж и Нашу свою забудете.
— А это на что похоже, что вчера
только восемь фунтов пшена отпустила, опять спрашивают: ты как хочешь, Фока Демидыч, а я пшена
не отпущу. Этот Ванька рад, что теперь суматоха в доме: он думает, авось
не заметят. Нет, я потачки за барское добро
не дам. Ну виданное ли это дело — восемь фунтов?
Наталья же Савишна была так глубоко поражена своим несчастием, что в душе ее
не оставалось ни одного желания, и она жила
только по привычке.
Только люди, способные сильно любить, могут испытывать и сильные огорчения; но та же потребность любить служит для них противодействием горести и исцеляет их. От этого моральная природа человека еще живучее природы физической. Горе никогда
не убивает.
Наталья Савишна два месяца страдала от своей болезни и переносила страдания с истинно христианским терпением:
не ворчала,
не жаловалась, а
только, по своей привычке, беспрестанно поминала бога. За час перед смертью она с тихою радостью исповедалась, причастилась и соборовалась маслом.