Неточные совпадения
Многие, вероятно,
замечали, что богатые дворянские мальчики и богатые купеческие мальчики как-то схожи между собой наружностью: первые, разумеется, несколько поизящней и постройней, а другие поплотнее и посырее; но как у
тех, так и у других, в выражении лиц есть нечто телячье, ротозееватое: в раззолоченных палатах и на мягких пуховиках плохо, видно, восходит и растет мысль человеческая!
— Не
смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно, что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии,
то я буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она
смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а
то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за
то; дадут еще третий, и под суд!
Никто уже не сомневался в ее положении; между
тем сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова не
смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы
то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе не знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не
смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной,
то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и
то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо
того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не
смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще
того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не
смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
Бедный Еспер Иваныч и
того уж не мог сообразить; приезжай к нему Мари, когда он еще был здоров, он
поместил бы ее как птичку райскую, а теперь Анна Гавриловна, когда уже сама сделает что-нибудь, тогда привезет его в креслах показать ему.
Он, по необходимости, тоже сделался слушателем и очутился в подлейшем положении: он совершенно не понимал
того, что читала Мари; но вместе с
тем, стыдясь в
том признаться, когда его собеседницы, по случаю прочитанного, переглядывались между собой, смеялись на известных местах, восхищались поэтическими страницами, — и он также смеялся, поддакивал им улыбкой, так что
те решительно и не
заметили его обмана, но втайне самолюбие моего героя было сильно уязвлено.
— Я постараюсь быть им, и отец мне никогда не откажет в
том, — произнес Павел, почти нехотя засовывая деньги в карман. Посидев еще немного у дяди и едва
заметив, что
тот утомился, он сейчас же встал.
Это было несколько обидно для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным малым: он очень ловко (так что никто и не
заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать;
тот при этом точь-в-точь представил лицо человека, которого тошнит.
Огурцов, в
тех же опорках и только надев мятую-измятую поддевку, побежал и очень скоро, хоть не совсем исправно, принес все, что ему было приказано: хлеб он залил расплескавшейся ухой, огурец дорогой уронил, потом поднял его и с, песком опять положил на тарелку. Макар Григорьев
заметил это и стал его бранить.
В оставленном им обществе, между
тем, инженер тоже хотел было представить и передразнить Каратыгина [Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) — известный актер-трагик.] и Толченова [Толченов Павел Иванович (1787—1862) — артист московской и петербургской трупп на ролях резонеров.], но сделал это так неискусно, так нехудожественно, что даже сам
заметил это и, не докончив монолога, на словах уже старался пояснить
то, что он хотел передать.
Прежде служитель алтаря был! — прибавил он и,
заметив, что становая уехала далеко от них, проговорил: — Поехать — барыне ворота отворить, а
то ругаться после станет!
—
Тот его — кочергой сейчас, как
заметит, что от рыла-то у него пахнет. Где тут об него руки-то марать; проберешь ли его кулаком! Ну, а кочерги побаивается, не любит ее!
— Ну, вот видишь! — подхватил как бы даже с удовольствием полковник. — Мне, братец, главное,
то понравилось, что ты ему во многом не уступал: нет,
мол, ваше превосходительство, не врите!
Чтобы больше было участвующих, позваны были и горничные девушки. Павел, разумеется, стал в пару с m-me Фатеевой. М-lle Прыхина употребляла все старания, чтобы они все время оставались в одной паре. Сама, разумеется, не ловила ни
того, ни другую, и даже, когда горничные горели, она придерживала их за юбки, когда
тем следовало бежать.
Те, впрочем, и сами скоро догадались, что молодого барина и приезжую гостью разлучать между собою не надобно; это даже
заметил и полковник.
В такого рода размышлениях Павел, сам
того не
замечая, дошел с Дмитровки на Тверскую и, порядком устав, запыхавшись, подошел к своему номеру, но когда отворил дверь,
то поражен был: у него перед письменным столом сидела, глубоко задумавшись, m-me Фатеева в дорожном платье. При его приходе она вздрогнула и обернулась.
Его самого интересовало посмотреть, что с Неведомовым происходит. Он застал
того в самом деле не спящим, но сидящим на своем диване и читающим книгу. Вихров, занятый последнее время все своей Клеопатрой Петровной, недели с две не видал приятеля и теперь
заметил, что
тот ужасно переменился: похудел и побледнел.
— Да, соблазнил, потому что прежде она
того полюбила, а теперь, поняв его, возненавидела, и
молит прощенья у
того, который ее страстно и бескорыстно любит.
— Я полагаю, весьма подлое, — проговорил Павел и ушел; он очень рассердился на Салова и прошел прямо на Кисловку к Макару Григорьеву, с
тем, чтобы рассказать ему все откровенно, посоветоваться с ним, — что делать и что предпринять. Он видел и
заметил еще прежде, что Макар Григорьев был к нему как-то душевно расположен.
При этом все невольно потупились, кроме, впрочем, Плавина, лицо которого ничего не выражало, как будто бы это нисколько и не касалось его. Впоследствии оказалось, что он даже и не
заметил, какие штуки против него устраивались: он очень уж в это время занят был мыслью о предстоящей поездке на бал к генерал-губернатору и
тем, чтоб не измять и не испачкать свой костюм как-нибудь.
— Это он
молит бога, чтоб
тот дал ему Владимира на шею! — пояснил при этом Петин всей публике.
Вихров глядел на него с некоторым недоумением: он тут только
заметил, что его превосходительство был сильно простоват; затем он посмотрел и на Мари.
Та старательно намазывала масло на хлеб, хотя этого хлеба никому и не нужно было. Эйсмонд, как все
замечали, гораздо казался умнее, когда был полковником, но как произвели его в генералы, так и поглупел… Это, впрочем, тогда было почти общим явлением: развязнее, что ли, эти господа становились в этих чинах и больше высказывались…
— Но вы сами согласитесь, —
заметил Вихров, — что эти тридцать тысяч —
те же взятки!
— Да к лакеям даже и к повару, так что
те не
смеют мне взглянуть в лицо, — говорила Анна Ивановна, делая в это время преграциозные па.
Иной раз спешная казенная работа с неустойкой, а их человек десять из артели-то загуляют; я уже кажинный раз только и
молю бога, чтобы не убить мне кого из них, до
того они в ярость меня вводят.
Когда он принялся работать,
то снял свой синий кафтан и оказался в красной рубахе и плисовых штанах. Обивая в гостиной мебель и ползая на коленях около кресел, он весьма тщательно расстилал прежде себе под ноги тряпку. Работая, он обыкновенно набивал себе полнехонек рот маленькими обойными гвоздями и при этом очень спокойно, совершенно полным голосом, разговаривал, как будто бы у него во рту ничего не было. Вихров
заметил ему однажды, что он может подавиться.
— Происходило
то… — отвечала ему Фатеева, — когда Катя написала ко мне в Москву, разные приближенные госпожи, боясь моего возвращения, так успели его восстановить против меня, что, когда я приехала и вошла к нему, он не глядит на меня, не отвечает на мои слова, — каково мне было это вынести и сделать вид, что как будто бы я не
замечаю ничего этого.
«Приходи, говорит, ужо вечером: настоящий расчет сделаем, а
то, говорит, теперь
заметят!» Я тоже вижу, что так складней будет сделать, выбежал, догнал свою лошадь, приехал в монастырь, стал мешки сдавать, — не досчитываются одного мешка.
В продолжение обедни Вихров неоднократно
замечал бросаемые, конечно, украдкой, но весьма знаменательные взгляды между Клеопатрой Петровной и доктором, и когда поехали назад,
то он почти оттолкнул доктора и сел против Клеопатры Петровны.
— Ах, боже мой! Я оправдываю! — воскликнула
та. — Сделайте милость, когда я
заметила эти ее отношения к доктору, я первая ее спросила, что такое это значит, и так же, как вам теперь говорю, я ей говорила, что это подло, и она мне образ сняла и клялась, что вот для чего, говорит, я это делаю!
Далее, конечно, не стоило бы и описывать бального ужина, который походил на все праздничные ужины, если бы в продолжение его не случилось одно весьма неприятное происшествие: Кергель, по своей ветрености и необдуманности, вдруг вздумал, забыв все, как он поступил с Катишь Прыхиной, кидать в нее хлебными шариками. Она сначала делала вид, что этого не
замечает, а в
то же время сама краснела и волновалась. Наконец, терпение лопнуло; она ему громко и на весь стол сказала...
Когда Вихров возвращался домой,
то Иван не сел, по обыкновению, с кучером на козлах, а поместился на запятках и еле-еле держался за рессоры: с какой-то радости он счел нужным мертвецки нализаться в городе. Придя раздевать барина, он был бледен, как полотно, и даже пошатывался немного, но Вихров, чтобы не сердиться, счел лучше уж не
замечать этого. Иван, однако, не ограничивался этим и, став перед барином, растопырив ноги, произнес диким голосом...
— Да вы-то не
смеете этого говорить, понимаете вы. Ваш университет поэтому, внушивший вам такие понятия, предатель! И вы предатель, не правительства вашего, вы хуже
того, вы предатель всего русского народа, вы изменник всем нашим инстинктам народным.
— Да выпей, братец, не умрешь от
того, —
заметил Доброву священник.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, —
заметил Александр Иванович, — когда он у вас, вы можете не советовать ему пить, а когда он у меня, я советую ему, ибо когда мы с ним пить не станем,
то лопнет здешний откупщик.
Несмотря на
то, что ему всего только было с небольшим тридцать лет, он уж
метил в директоры, и такому быстрому повышению в службе он решительно обязан был своей красивой наружности и необыкновенной внешней точности.
—
То ужасно, — продолжал Вихров, — бог дал мне, говорят, талант, некоторый ум и образование, но я теперь пикнуть не
смею печатно, потому что подавать читателям воду, как это делают другие господа, я не могу; а так писать, как я хочу, мне не позволят всю жизнь; ну и прекрасно, — это, значит, убили во мне навсегда; но мне жить даже не позволяют там, где я хочу!..
— Меня-с!..
Смею вам представить себя в пример, — произнес
тем же раздраженным тоном Вихров.
Подходя к своей гостинице, он еще издали
заметил какую-то весьма подозрительной наружности, стоящую около подъезда, тележку парой, а потом, когда он вошел в свой номер,
то увидал там стоящего жандарма с сумкой через плечо. Сомненья его сейчас же все разрешились.
— Погоди, постой, любезный, господин Вихров нас рассудит! — воскликнул он и обратился затем ко мне: — Брат мой изволит служить прокурором; очень
смело, энергически подает против губернатора протесты, — все это прекрасно; но надобно знать-с, что их министр не косо смотрит на протесты против губернатора, а, напротив
того, считает
тех прокуроров за дельных, которые делают это; наше же начальство, напротив, прямо дает нам знать, что мы, говорит, из-за вас переписываться ни с губернаторами, ни с другими министерствами не намерены.
— Три года наезды все; четвертый раз под суд отдают, — жаловался с слезами на глазах Иван Кононов Вихрову, видно
заметив, что
тот был добрый человек.
Когда инженер ушел, молодые люди, оставшись вдвоем, заметно конфузились друг друга. Герой мой и прежде еще
замечал, что Юлия была благосклонна к нему, но как и чем было ей отвечать на
то — не ведал.
Вихров начал снова свое чтение. С наступлением пятой главы инженер снова взглянул на сестру и даже делал ей знак головой, но она как будто бы даже и не
замечала этого. В седьмой главе инженер сам, по крайней мере, вышел из комнаты и все время ее чтения ходил по зале, желая перед сестрой показать, что он даже не в состоянии был слушать
того, что тут читалось. Прокурор же слушал довольно равнодушно. Ему только было скучно. Он вовсе не привык так помногу выслушивать чтения повестей.
— Нет, не фальшивые, а требовали настоящих! Как теперь вот гляжу, у нас их в городе после
того человек сто кнутом наказывали. Одних палачей, для наказания их, привезено было из разных губерний четверо. Здоровые такие черти, в красных рубахах все; я их и вез, на почте тогда служил; однакоже скованных их везут, не доверяют!.. Пить какие они дьяволы; ведро, кажется, водки выпьет, и
то не
заметишь его ни в одном глазе.
— Остановите его, робя, а
то он прямо на землю бухнет! — воскликнул голова,
заметив, что плотники, под влиянием впечатления, стояли с растерянными и ротозеющими лицами.
Те едва остановили колокол и потом, привязав к нему длинную веревку, стали его осторожно спускать на землю. Колокол еще несколько раз прозвенел и наконец, издавши какой-то глухой удар, коснулся земли. Многие старухи, старики и даже молодые бросились к нему и стали прикладываться к нему.
— А все это ваш супруг причиной
тому: держит моленную незапертою, тогда как она запечатана даже должна быть, —
заметил ей священник.
— Не по закону, а из жалости
молю вас это сделать!.. Взгляните на мою жену, она не перенесет вашей строгости! — говорил Клыков и, вскочив, схватил Вихрова за руку с
тем, кажется, чтобы вести его в спальню к жене.
—
Тот самый; во-первых — человек безукоризненной честности, во-вторых — самостоятельный, и он вдруг предположил… Они в этом своем величии опьяневают как-то и забывают всякое приличие!.. Предположил
заместить его Пиколовым — этой дрянью, швалью, так что это почти публичное признанье в своей связи с его женою!
Юноша, должно быть, побаивался своего дяденьки, потому что, чем ближе они стали подъезжать к жилищу,
тем беспокойнее он становился, и когда, наконец, въехали в самую усадьбу (которая, как успел
заметить Вихров, была даже каменная), он, не дав еще хорошенько кучеру остановить лошадей и несмотря на свои слабые ноги, проворно выскочил из тарантаса и побежал в дом, а потом через несколько времени снова появился на крыльце и каким-то довольным и успокоительным голосом сказал Вихрову...