Неточные совпадения
— Кажется, вы сегодня опять намерены воевать со мной? —
заметила она. — Только, пожалуйста, не громко, а
то тетушки поймают какое-нибудь слово и захотят знать подробности: скучно повторять.
Maman говорила, как поразила ее эта сцена, как она чуть не занемогла, как это все
заметила кузина Нелюбова и пересказала Михиловым, как
те обвинили ее в недостатке внимания, бранили, зачем принимали бог знает кого.
У него воображение было раздражено: он невольно ставил на месте героя себя; он глядел на нее
то смело,
то стоял мысленно на коленях и млел, лицо тоже млело. Она взглянула на него раза два и потом боялась или не хотела глядеть.
— Все
тот же! —
заметил он, — я только переделал. Как ты не видишь, — напустился он на Аянова, — что
тот был без жизни, без огня, сонный, вялый, а этот!..
—
Та совсем дикарка — странная такая у меня. Бог знает в кого уродилась! — серьезно
заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал с дороги, а ты глупости ему показываешь. Дай лучше нам поговорить о серьезном, об имении.
— Не
сметь! — горячо остановила бабушка, до
тех пор сердито молчавшая.
— Софья Павловна гадкая, —
заметила она, — а Чацкого жаль: пострадал за
то, что умнее всех!
Но где Уленьке было
заметить такую красоту? Она
заметила только, что у него
то на вицмундире пуговицы нет,
то панталоны разорваны или худые сапоги. Да еще странно казалось ей, что он ни разу не посмотрел на нее пристально, а глядел как на стену, на скатерть.
Он не
заметил, что Ульяна Андреевна подставила другую полную миску, с
тем же рисом. Он продолжал машинально доставать ложкой рис и класть в рот.
Бойкость выглядывала из ее позы, глаз, всей фигуры. А глаза по-прежнему
мечут искры,
тот же у ней пунцовый румянец, веснушки,
тот же веселый, беспечный взгляд и, кажется,
та же девическая резвость!
«Все
та же; все верна себе, не изменилась, — думал он. — А Леонтий знает ли,
замечает ли? Нет, по-прежнему, кажется, знает наизусть чужую жизнь и не видит своей. Как они живут между собой… Увижу, посмотрю…»
— Если послушать ее, — продолжала Ульяна Андреевна, — так все сиди на месте, не повороти головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни с кем слова не
смей сказать: мастерица осуждать! А сама с Титом Никонычем неразлучна:
тот и днюет и ночует там…
А тут внук, свой человек, которого она мальчишкой воспитывала, «от рук отбился»,
смеет оправдываться, защищаться, да еще спорить с ней, обвиняет ее, что она не так живет, не
то делает, что нужно!
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в глазах бабушки, до
того, что хотя она не
заметила ни малейшей наклонности к вину в Райском, но всегда с беспокойством смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
Позовут ли ее одеть барышень, гладить, сбегать куда-нибудь, убрать, приготовить, купить, на кухне ли помочь: в нее всю как будто вложена какая-то молния, рукам дана цепкость, глазу верность. Она все
заметит, угадает, сообразит и сделает в одну и
ту же минуту.
— И я ему тоже говорила! —
заметила Татьяна Марковна, — да нынче бабушек не слушают. Нехорошо, Борис Павлович, ты бы съездил хоть к Нилу Андреичу: уважил бы старика. А
то он не простит. Я велю вычистить и вымыть коляску…
— Что вы за стары: нет еще! — снисходительно
заметила она, поддаваясь его ласке. — Вот только у вас в бороде есть немного белых волос, а
то ведь вы иногда бываете прехорошенький… когда смеетесь или что-нибудь живо рассказываете. А вот когда нахмуритесь или смотрите как-то особенно… тогда вам точно восемьдесят лет…
— Вы
заметили, — сказал Райский, — что наши художники перестали пить, и справедливо видите в этом прогресс,
то есть воспитание. Артисты вашего сорта — еще не улучшились… всё
те же, как я вижу…
— Это еще не доказательство сумасшествия. Помните, что и
того, у кого у первого родилась идея о силе пара, тоже посадили за нее в сумасшедший дом, —
заметил Марк.
Взгляд ее
то манил, втягивал в себя, как в глубину,
то смотрел зорко и проницательно. Он
заметил еще появляющуюся по временам в одну и
ту же минуту двойную мину на лице, дрожащий от улыбки подбородок, потом не слишком тонкий, но стройный, при походке волнующийся стан, наконец, мягкий, неслышимый, будто кошачий шаг.
Чем менее Райский
замечал ее,
тем она была с ним ласковее, хотя, несмотря на требование бабушки, не поцеловала его, звала не братом, а кузеном, и все еще не переходила на ты, а он уже перешел, и бабушка приказывала и ей перейти. А чуть лишь он открывал на нее большие глаза, пускался в расспросы, она становилась чутка, осторожна и уходила в себя.
Райскому досадно было на себя, что он дуется на нее. Если уж Вера едва
заметила его появление,
то ему и подавно хотелось бы закутаться в мантию совершенной недоступности, небрежности и равнодушия, забывать, что она тут, подле него, — не с целию порисоваться
тем перед нею, а искренно стать в такое отношение к ней.
Райский
заметил, что бабушка, наделяя щедро Марфеньку замечаниями и предостережениями на каждом шагу, обходила Веру с какой-то осторожностью, не
то щадила ее, не
то не надеялась, что эти семена не пропадут даром.
— Ну, слава Богу, улыбнулось красное солнышко! —
заметила Татьяна Марковна. — А
то смотреть тошно.
— Это правда, —
заметил Марк. — Я пошел бы прямо к делу, да
тем и кончил бы! А вот вы сделаете
то же, да будете уверять себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А
то что томить себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
— Не лгите! — перебила она. — Если вам удается
замечать каждый мой шаг и движение,
то и мне позвольте чувствовать неловкость такого наблюдения: скажу вам откровенно — это тяготит меня. Это какая-то неволя, тюрьма. Я, слава Богу, не в плену у турецкого паши…
Он смеялся над своим увлечением, грозившим ему, по-видимому, серьезной страстью, упрекал себя в настойчивом преследовании Веры и стыдился, что даже посторонний свидетель, Марк,
заметил облака на его лице, нервную раздражительность в словах и движениях, до
того очевидную, что мог предсказать ему страсть.
— Хорошо, Вера, буду работать над собой, и если мне не удастся достигнуть
того, чтоб не
замечать тебя, забыть, что ты живешь в доме, так я буду притворяться…
— Полно тебе вздор
молоть, Нил Андреич! Смотри, ты багровый совсем стал:
того и гляди, лопнешь от злости. Выпей лучше воды! Какой секрет, кто сказал? Да я сказала, и сказала правду! — прибавила она. — Весь город это знает.
Никакой искренней своей мысли не высказала она, не обнаружила желания, кроме одного, которое высказала категорически, — это быть свободной,
то есть чтобы ее оставляли самой себе, не
замечали за ней, забыли бы о ее существовании.
Но она и вида не показывает, что
замечает его желание проникнуть ее тайны, и если у него вырвется намек — она молчит, если в книге идет речь об этом, она слушает равнодушно, как Райский голосом ни напирает на
том месте.
Вера приходила, уходила, он
замечал это, но не вздрагивал, не волновался, не добивался ее взгляда, слова и, вставши однажды утром, почувствовал себя совершенно твердым,
то есть равнодушным и свободным, не только от желания добиваться чего-нибудь от Веры, но даже от желания приобретать ее дружбу.
Новость облетела весь дом. Все видели, как Егорка потащил чемодан в сарай
смести с него пыль и паутину, но дорогой предварительно успел надеть его на голову мимо шедшей Анютке, отчего
та уронила кастрюльку со сливками, а он захихикал и скрылся.
— Да, в самом деле! То-то я все
замечаю, что Па-шутка поминутно бегает куда-то и облизывается… Да и у всех в девичьей, и у Марфеньки тоже, рты черные… Ты не любишь варенья, Вера?
— Я
заметил, что ты уклончива, никогда сразу не выскажешь мысли или желания, а сначала обойдешь кругом. Я не волен в выборе, Вера: ты реши за меня, и что ты дашь,
то и возьму. Обо мне забудь, говори только за себя и для себя.
— Всякий, Вера. И тебе повторю
то же, что сказал Марфеньке: люби, не спрашиваясь никого, достоин ли он, нет ли —
смело иди…
Видишь ли, Вера, как прекрасна страсть, что даже один след ее кладет яркую печать на всю жизнь, и люди не решаются сознаться в правде —
то есть что любви уже нет, что они были в чаду, не
заметили, прозевали ее, упиваясь, и что потом вся жизнь их окрашена в
те великолепные цвета, которыми горела страсть!..
Райский с любопытством шел за Полиной Карповной в комнаты, любезно отвечал на ее нежный шепот, страстные взгляды. Она
молила его признаться, что он неравнодушен к ней, на что он в
ту же минуту согласился, и с любопытством ждал, что из этого будет.
Так она волновалась, смотрела пристально и подозрительно на Веру, когда
та приходила к обеду и к чаю, пробовала было последить за ней по саду, но
та,
заметив бабушку издали, прибавляла шагу и была такова!
— Вы или бабушка правду сказали: мы больше не дети, и я виноват только
тем, что не хотел
замечать этого, хоть сердце мое давно
заметило, что вы не дитя…
— Вы хотите, чтоб я поступил, как послушный благонравный мальчик,
то есть съездил бы к тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы да и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой рожей поцеловал бы у ней руку, и оба, не
смея взглянуть друг на друга, играли бы комедию, любя с позволения старших…
— А к весне воротятся опять в
то же гнездо, —
заметила она.
— Чему? знаете ли сами?
Тому ли, о чем мы с вами год здесь спорим? ведь жить так нельзя, как вы говорите. Это все очень ново,
смело, занимательно…
— Да, я не
смел вас спросить об этом, — вежливо вмешался Тит Никоныч, — но с некоторых пор (при этом Вера сделала движение плечами) нельзя не
заметить, что вы, Вера Васильевна, изменились… как будто похудели… и бледны немножко… Это к вам очень, очень идет, — любезно прибавил он, — но при этом надо обращать внимание на
то, не суть ли это признаки болезни?
И если ужасался, глядясь сам в подставляемое себе беспощадное зеркало зла и темноты,
то и неимоверно был счастлив,
замечая, что эта внутренняя работа над собой, которой он требовал от Веры, от живой женщины, как человек, и от статуи, как художник, началась у него самого не с Веры, а давно, прежде когда-то, в минуты такого же раздвоения натуры на реальное и фантастическое.
Она вообще казалась довольной, что идет по городу,
заметив, что эта прогулка была необходима и для
того, что ее давно не видит никто и бог знает что думают, точно будто она умерла.
— О, как больно здесь! — стонал он. — Вера-кошка! Вера-тряпка… слабонервная, слабосильная… из
тех падших, жалких натур, которых поражает пошлая, чувственная страсть, — обыкновенно к какому-нибудь здоровому хаму!.. Пусть так — она свободна, но как она
смела ругаться над человеком, который имел неосторожность пристраститься к ней, над братом, другом!.. — с яростью шипел он, — о, мщение, мщение!
Бабушка немного успокоилась, что она пришла, но в
то же время
замечала, что Райский меняется в лице и старается не глядеть на Веру. В первый раз в жизни, может быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты, будут пить чай, ужинать, а Викентьева уедет только завтра.
— Как первую женщину в целом мире! Если б я
смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого,
то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не
смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
Она поручила свое дитя Марье Егоровне, матери жениха, а последнему довольно серьезно
заметила, чтобы он там, в деревне, соблюдал тонкое уважение к невесте и особенно при чужих людях, каких-нибудь соседях, воздерживался от
той свободы, которою он пользовался при ней и своей матери, в обращении с Марфенькой, что другие, пожалуй, перетолкуют иначе — словом, чтоб не бегал с ней там по рощам и садам, как здесь.