Неточные совпадения
Он находил, что этому так и надлежало
быть, а то куда же им обоим
будет деваться от стыда; но, благодаря бога, благоразумие взяло верх, и они положили, что Аннушка притворится больною и
уйдет лежать к родной тетке своей.
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило на бумаге совершенно то же самое, что
было и на оригинале, — он не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли же самое чувство разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел в комнаты и не
уходил, а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
С какой жадностью взор нашего юноши
ушел в эту таинственную глубь какой-то очень красивой рощи, взади которой виднелся занавес с бог знает куда уходящею далью, а перед ним что-то серое шевелилось на полу — это
была река Днепр!
— Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и
ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать, то
есть из букв делать бог знает какие склады, а из них сочетать какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
Павел начал
петь свои арии с чувством, но заметно уклоняясь от всяких законов музыки, так что Видостан неоднократно ему кричал: «Постойте, барин, постойте — куда
ушли?» Маленький Шишмарев, как канареечка, сразу же и очень мило пропел все, что ему следовало.
У Николая Силыча в каждом почти классе
было по одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли говорить с ним, что им
было угодно, — признаваться ему прямо, чего они не знали, разговаривать,
есть в классе,
уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться не смели, чтобы не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
— Совсем уж один останусь! — проговорил Павел и сделался так печален, что Мари, кажется, не в состоянии
была его видеть и беспрестанно нарочно обращалась к Фатеевой, но той тоже
было, по-видимому, не до разговоров. Павел, посидев немного, сухо раскланялся и
ушел.
— Нет, племя-то, которое
было почестней, — начал он сердитым тоном, — из-под ваших собирателей земли русской
ушло все на Украину, а другие, под видом раскола, спрятались на Север из-под благочестивых царей ваших.
— Когда лучше узнаю историю, то и обсужу это! — отвечал Павел тоже сухо и
ушел; но куда
было девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.
— Всегда к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил
уйти. В голове у него все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая
была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами, не спав и в то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
— Золото какое привезли в Москву, содержи, корми его на московских-то харчах, — велика услуга от него
будет! — бормотал он и затем,
уйдя в свою комнатку, затворил в ней сердито дверь, сейчас же разделся и лег.
— А то всякая шваль
будет над тобой куражиться, — заключил Ванька уже хвастливо и
ушел.
Он, как проснулся, немедля же
ушел в трактир чай
пить и объявил своему Огурцову, что он целый день домой не придет: ему тоже, как видно, сильно
было не по нутру присутствие барина в его квартире.
— Сделайте милость, очень
буду рад! — отвечал Павел и, тряхнув кудрями, раскланялся и
ушел.
Огромная комната, паркетные полы, светлые ясеневые парты, толпа студентов, из коих большая часть
были очень красивые молодые люди, и все в новых с иголочки вицмундирах, наконец, профессор, который пришел, прочел и
ушел, как будто ему ни до кого и дела не
было, — все это очень понравилось Павлу.
К концу обеда он, впрочем, поуспокоился — может
быть потому, что Салова вызвал кто-то приехавший к нему, и тот,
уходя, объявил, что больше не воротится.
— Вы опять тут
будете кричать!
Уйдите, прошу вас, в какой другой номер, — продолжала m-me Гартунг.
— А хоть бы и виноваты они
были, мы не можем их бранить, — возразил ему в свою очередь Павел и
ушел.
Выйдя на двор, гостьи и молодой хозяин сначала направились в яровое поле, прошли его, зашли в луга, прошли все луга, зашли в небольшой перелесок и тот весь прошли. В продолжение всего этого времени, m-lle Прыхина беспрестанно
уходила то в одну сторону, то в другую, видимо, желая оставлять Павла с m-me Фатеевой наедине. Та вряд ли даже, в этом случае, делала ей какие-либо особенные откровенности, но она сама догадалась о многом: о, в этом случае m-lle Прыхина
была преопытная и предальновидная!
— Может
быть, — отвечал Павел и поторопился проворнее
уйти, чтобы не встретиться с Анной Гавриловной.
— Я полагаю, весьма подлое, — проговорил Павел и
ушел; он очень рассердился на Салова и прошел прямо на Кисловку к Макару Григорьеву, с тем, чтобы рассказать ему все откровенно, посоветоваться с ним, — что делать и что предпринять. Он видел и заметил еще прежде, что Макар Григорьев
был к нему как-то душевно расположен.
— Ну, и черт с тобой! — произнес Павел, когда Плавин
ушел. — Но каков, однако, пролаза, — прибавил он, — на два дня приехал в Москву, успел уже съездить к генерал-губернатору и получить от него приглашение на бал. У него и маменька такая
была, шлендой и звали; по всем важным господам таскалась, вот и он наследовал от нее это милое свойство.
Павел пожал плечами и
ушел в свою комнату; Клеопатра Петровна, оставшись одна, сидела довольно долго, не двигаясь с места. Лицо ее приняло обычное могильное выражение: темное и страшное предчувствие говорило ей, что на Павла ей нельзя
было возлагать много надежд, и что он, как пойманный орел, все сильней и сильней начинает рваться у ней из рук, чтобы вспорхнуть и улететь от нее.
— Ну, что же делать, очень жаль! — говорил Павел, находя и со своей стороны совершенно невозможным, чтобы она в этом положении появилась на сцене. — До свиданья! — сказал он и
ушел опять к Анне Ивановне, которая
была уже в шляпке. Он посадил ее на нарочно взятого лихача, и они понеслись на Никитскую. Фатееву Павел в эту минуту совершенно забыл. Впереди у него
было искусство и мысль о том, как бы хорошенько выучить Анну Ивановну сыграть роль Юлии.
Остальное ты все знаешь, и я только прибавлю, что, когда я виделась с тобой в последний раз в доме Еспера Иваныча и тут же
был Постен и когда он
ушел, мне тысячу раз хотелось броситься перед тобой на колени и умолять тебя, чтобы ты спас меня и увез с собой, но ты еще
был мальчик, и я знала, что не мог этого сделать.
Исчезновение Салова объяснялось очень просто: он, еще прежде того, как-то на одном публичном гулянье встретил Анну Ивановну с мужем и вздумал
было возобновлять с ней знакомство, но супруг ее, которому она, вероятно, рассказала все, сделал ему такую сцену, что Салов едва жив от него
ушел, а потому в настоящем случае, встретив их снова, он за лучшее счел стушеваться; но Вихров ничего этого не знал.
— А черт его знает! — отвечал тот. — И вот тоже дворовая эта шаварда, — продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда
ушел Иван, — все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им — нет. «Вы, говорит, живете как вольные, а мы — как каторжные». — «Да
есть ли, говорю, у вас разум-то на воле жить: — ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана
была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится».
Горничная ставила кофе и не
уходила сейчас из кабинета, а оставалась некоторое время тут и явно смотрела на барина. Павел начинал
пить кофе и продолжал работать.
Иван, видя, что дело повернулось в гораздо более умеренную сторону, чем он ожидал, сейчас опять придал себе бахваловато-насмешливую улыбку, проговорил: «Мне как прикажете-с!» — и
ушел. Он даже ожидал, что вечером опять за ним придут и позовут его в комнаты и что барин ничего ему не скажет, а, напротив, сам еще как будто бы стыдиться его
будет.
Пойдем в горницу…» — «Нет, говорит, как я сказал, что здесь
буду, так и
буду!»
Ушла наша барыня мужу за водкой.
— Нет-с, не
уйду я от вас, — начал он, — и потому именно, что знаю вас лучше, чем вы знаете самое себя: вам тяжелее
будет, чем мне, если мы расстанемся с вами навсегда.
Вихров между тем окончательно дописал свои сочинения; Добров переписал ему их, и они отправлены уже
были в одну из редакций. Герой мой остался таким образом совершенно без занятий и в полнейшем уединении, так как Добров отпросился у него и
ушел в село к священнику, помочь тому в работе.
На самой дороге во многих местах
были зажоры, так что лошади почти по брюхо
уходили в них, а за ними и сани с седоками.
Мари, когда
ушел муж, сейчас же принялась писать прежнее свое письмо: рука ее проворно бегала по бумаге; голубые глаза
были внимательно устремлены на нее. По всему заметно
было, что она писала теперь что-то такое очень дорогое и близкое ее сердцу.
Солдат
ушел, и вслед за тем явился Дормидонт Иванович — старый, почтенный и, должно
быть, преисполнительный столоначальник.
— Сделайте милость! — воскликнул инженер. — Казна, или кто там другой, очень хорошо знает, что инженеры за какие-нибудь триста рублей жалованья в год служить у него не станут, а сейчас же
уйдут на те же иностранные железные дороги, а потому и дозволяет уж самим нам иметь известные выгоды. Дай мне правительство десять, пятнадцать тысяч в год жалованья, конечно, я
буду лучше постройки производить и лучше и честнее служить.
Стряпчий взял у него бумагу и
ушел. Вихров остальной день провел в тоске, проклиная и свою службу, и свою жизнь, и самого себя. Часов в одиннадцать у него в передней послышался шум шагов и бряцанье сабель и шпор, — это пришли к нему жандармы и полицейские солдаты; хорошо, что Ивана не
было, а то бы он умер со страху, но и Груша тоже испугалась. Войдя к барину с встревоженным лицом, она сказала...
Чего жесточе удара
было для меня, когда я во дни оны услышал, что вы, немилосердная, выходите замуж: я выдержал нервную горячку, чуть не умер, чуть в монахи не
ушел, но сначала порассеял меня мой незаменимый приятель Неведомов, хватил потом своим обаянием университет, и я поднялся на лапки.
Когда инженер
ушел, молодые люди, оставшись вдвоем, заметно конфузились друг друга. Герой мой и прежде еще замечал, что Юлия
была благосклонна к нему, но как и чем
было ей отвечать на то — не ведал.
Вихров ничего ей на это не отвечал и, высадив ее у крыльца из кареты, сейчас же поспешил
уйти к себе на квартиру. Чем дальше шли репетиции, тем выходило все лучше и лучше, и один только Полоний, муж Пиколовой,
был из рук вон плох.
Вихров, видя, что конца не
будет этим спорам и замечаниям, свернул свою тетрадку и раскланялся со всеми, и как Виссарион ни упрашивал его остаться ужинать, и как Юлия ни кидала на него пламенные взгляды, он
ушел.
— Конечно-с! — согласился исправник и, поняв, как видно, что с этим молокососом ему разговаривать
было больше нечего, раскланялся и
ушел.
Священники-то как
ушли, меня в церкви-то они и заперли-с, а у спасителя перед иконой лампадка горела; я пошел — сначала три камешка отковырнул у богородицы, потом сосуды-то взял-с, крест, потом и ризу с Николая угодника, золотая
была, взял все это на палатцы-то и унес, — гляжу-с, все местные-то иконы и выходят из мест-то своих и по церкви-то идут ко мне.
— Заранее уж, видно, запасено
было там всего… холода только уж их повыгнали оттуда: прислали сначала повинную, а потом и сами пришли. Тот, впрочем, который исправника убил, скрылся совсем куды-то, в какой-нибудь скит ихней, надо
быть,
ушел!..
— Может
быть, — отвечал Вихров и проворно
ушел.
— Ни за что, ни за что!.. И слышать вас не хочу! — воскликнула m-me Пиколова, зажимая себе даже уши. — Вы добрый, милый, съездите и поправите все это, а мне уж пора к Ивану Алексеевичу, а то он, пожалуй, скучать
будет!.. — заключила она и
ушла из кабинета.
— Может
быть, и у меня что-то голова дурна; я сейчас велю открыть все вьюшки, — проговорил тот и, как бы озабоченный этим,
ушел.
Мужики потом рассказали ему, что опекун в ту же ночь, как Вихров уехал от него, созывал их всех к себе, приказывал им, чтобы они ничего против него не показывали, требовал от них оброки, и когда они сказали ему, что до решения дела они оброка ему не дадут, он грозился их пересечь и велел
было уж своим людям дворовым розги принести, но они не дались ему и
ушли.
— Мне по этому делу, может
быть, опять придется послать, — проговорил губернатор и с делом
ушел в кабинет.
— На Волгу бурлаком
ушел; там важно насчет этого, сколько хошь народу можно
уйти… по пословице: вода — сама метла, что хошь по ней ни пройди, все гладко
будет!