Неточные совпадения
Месяц назад, то
есть за месяц до девятнадцатого сентября, я, в Москве, порешил отказаться от них всех и
уйти в свою идею уже окончательно.
Главное, я
был сбит тем, что князь так закричал на меня три минуты назад, и все еще не знал:
уходить мне или нет.
Ощущение
было вроде как перед игорным столом в тот момент, когда вы еще не поставили карту, но подошли с тем, что хотите поставить: «захочу поставлю, захочу
уйду — моя воля».
Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и
ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать: не считая футляра, это
была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы
были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями;
были стишки...
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это
была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а
ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в разговор не вступали.
В виде гарантии я давал ему слово, что если он не захочет моих условий, то
есть трех тысяч, вольной (ему и жене, разумеется) и вояжа на все четыре стороны (без жены, разумеется), — то пусть скажет прямо, и я тотчас же дам ему вольную, отпущу ему жену, награжу их обоих, кажется теми же тремя тысячами, и уж не они от меня
уйдут на все четыре стороны, а я сам от них уеду на три года в Италию, один-одинехонек.
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и
уйдет кверху, не
уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало
быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может
быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
Сознав все это, я ощутил большую досаду; тем не менее не
ушел, а остался, хоть и наверно знал, что досада моя каждые пять минут
будет только нарастать.
Бесило меня и то, что
уходило время, а мне до вечера надо
было еще сыскать квартиру.
Я
был у ней доселе всего лишь один раз, в начале моего приезда из Москвы, по какому-то поручению от матери, и помню: зайдя и передав порученное,
ушел через минуту, даже и не присев, а она и не попросила.
Мамы уже не
было у хозяйки, она
ушла и увела с собой и соседку.
— Пойдемте, — сказал князь, и оба они вышли в другую комнату. Оставшись один, я окончательно решился отдать ему назад его триста рублей, как только
уйдет Стебельков. Мне эти деньги
были до крайности нужны, но я решился.
Да и сказано
было так мельком, небрежно, спокойно и после весьма скучного сеанса, потому что во все время, как я у ней
был вчера, я почему-то
был как сбитый с толку: сидел, мямлил и не знал, что сказать, злился и робел ужасно, а она куда-то собиралась, как вышло после, и видимо
была рада, когда я стал
уходить.
— Я сейчас
уйду, сейчас, но еще раз:
будьте счастливы, одни или с тем, кого выберете, и дай вам Бог! А мне — мне нужен лишь идеал!
— Крафт мне рассказал его содержание и даже показал мне его… Прощайте! Когда я бывал у вас в кабинете, то робел при вас, а когда вы
уходили, я готов
был броситься и целовать то место на полу, где стояла ваша нога… — проговорил я вдруг безотчетно, сам не зная как и для чего, и, не взглянув на нее, быстро вышел.
Я знал, что они там, то
есть мама и Лиза, и что Татьяна Павловна уже
ушла.
Да уж и трудно
было бы вести эту историю с наглым воришкой, потому что
было упущено время; игра уже
ушла вперед.
— Ну, довольно же, довольно! — восклицал я, — я не протестую, берите! Князь… где же князь и Дарзан?
Ушли? Господа, вы не видали, куда
ушли князь и Дарзан? — и, подхватив наконец все мои деньги, а несколько полуимпериалов так и не успев засунуть в карман и держа в горсти, я пустился догонять князя и Дарзана. Читатель, кажется, видит, что я не щажу себя и припоминаю в эту минуту всего себя тогдашнего, до последней гадости, чтоб
было понятно, что потом могло выйти.
— Видно, что так, мой друг, а впрочем… а впрочем, тебе, кажется, пора туда, куда ты идешь. У меня, видишь ли, все голова болит. Прикажу «Лючию». Я люблю торжественность скуки, а впрочем, я уже говорил тебе это… Повторяюсь непростительно… Впрочем, может
быть, и
уйду отсюда. Я люблю тебя, мой милый, но прощай; когда у меня голова болит или зубы, я всегда жажду уединения.
— Мама, родная, неужто вам можно оставаться? Пойдемте сейчас, я вас укрою, я
буду работать для вас как каторжный, для вас и для Лизы… Бросимте их всех, всех и
уйдем.
Будем одни. Мама, помните, как вы ко мне к Тушару приходили и как я вас признать не хотел?
Представлял я тоже себе, сколько перенесу я от мальчишек насмешек, только что она
уйдет, а может, и от самого Тушара, — и ни малейшего доброго чувства не
было к ней в моем сердце.
Она наконец
ушла. Апельсины и пряники
поели еще до моего прихода сенаторские и графские дети, а четыре двугривенных у меня тотчас же отнял Ламберт; на них накупили они в кондитерской пирожков и шоколаду и даже меня не попотчевали.
Идея, то
есть чувство, состояла опять лишь в том (как и тысячу раз прежде), чтоб
уйти от них совсем, но уже непременно
уйти, а не так, как прежде, когда я тысячу раз задавал себе эту же тему и все не мог исполнить.
Уходить я собирался без отвращения, без проклятий, но я хотел собственной силы, и уже настоящей, не зависимой ни от кого из них и в целом мире; а я-то уже чуть
было не примирился со всем на свете!
Главное, я сам
был в такой же, как и он, лихорадке; вместо того чтоб
уйти или уговорить его успокоиться, а может, и положить его на кровать, потому что он
был совсем как в бреду, я вдруг схватил его за руку и, нагнувшись к нему и сжимая его руку, проговорил взволнованным шепотом и со слезами в душе...
Она выговорила это скороговоркой, покраснев, и хотела
было поскорее
уйти, потому что тоже страх как не любила размазывать чувства и на этот счет
была вся в меня, то
есть застенчива и целомудренна; к тому же, разумеется, не хотела бы начинать со мной на тему о Макаре Ивановиче; довольно
было и того, что мы могли сказать, обменявшись взглядами.
Это
было как раз в тот день; Лиза в негодовании встала с места, чтоб
уйти, но что же сделал и чем кончил этот разумный человек? — с самым благородным видом, и даже с чувством, предложил ей свою руку. Лиза тут же назвала его прямо в глаза дураком и вышла.
Я встал, чтоб
уйти. Мне больно
было смотреть на него.
Было мгновение, что я едва не
ушел; но мгновение это прошло, и я остался.
— Скверно очень-с, — прошептал на этот раз уже с разозленным видом рябой. Между тем Ламберт возвратился почти совсем бледный и что-то, оживленно жестикулируя, начал шептать рябому. Тот между тем приказал лакею поскорей подавать кофе; он слушал брезгливо; ему, видимо, хотелось поскорее
уйти. И однако, вся история
была простым лишь школьничеством. Тришатов с чашкою кофе перешел с своего места ко мне и сел со мною рядом.
— Нет, не пойду. Слушай, Ламберт, у меня
есть «идея». Если не удастся и не женюсь, то я
уйду в идею; а у тебя нет идеи.
— Ну вот еще! Но довольно, довольно! я вам прощаю, только перестаньте об этом, — махнула она опять рукой, уже с видимым нетерпением. — Я — сама мечтательница, и если б вы знали, к каким средствам в мечтах прибегаю в минуты, когда во мне удержу нет! Довольно, вы меня все сбиваете. Я очень рада, что Татьяна Павловна
ушла; мне очень хотелось вас видеть, а при ней нельзя
было бы так, как теперь, говорить. Мне кажется, я перед вами виновата в том, что тогда случилось. Да? Ведь да?
Он теперь один, он не может
быть все там, и наверно
ушел куда-нибудь один: отыщите его скорей, непременно скорей, бегите к нему, покажите, что вы — любящий сын его, докажите, что вы — милый, добрый мальчик, мой студент, которого я…
Твой чиновник врал мне Бог знает что; но тебя не
было, и я
ушел, даже забыв попросить передать тебе, чтоб ты немедля ко мне прибежал — и что же? я все-таки шел в непоколебимой уверенности, что судьба не может не послать тебя теперь, когда ты мне всего нужнее, и вот ты первый и встречаешься!
Но так как она не
уходила и все стояла, то я, схватив шубу и шапку, вышел сам, оставив ее среди комнаты. В комнате же моей не
было никаких писем и бумаг, да я и прежде никогда почти не запирал комнату,
уходя. Но я не успел еще дойти до выходной двери, как с лестницы сбежал за мною, без шляпы и в вицмундире, хозяин мой, Петр Ипполитович.
Дома Версилова не оказалось, и
ушел он действительно чем свет. «Конечно — к маме», — стоял я упорно на своем. Няньку, довольно глупую бабу, я не расспрашивал, а кроме нее, в квартире никого не
было. Я побежал к маме и, признаюсь, в таком беспокойстве, что на полдороге схватил извозчика. У мамы его со вчерашнего вечера не
было. С мамой
были лишь Татьяна Павловна и Лиза. Лиза, только что я вошел, стала собираться
уходить.
Но он уже стоял в раздумье — и дал мне
уйти: у него уже, может
быть, замелькал в голове новый план.
От Анны Андреевны я домой не вернулся, потому что в воспаленной голове моей вдруг промелькнуло воспоминание о трактире на канаве, в который Андрей Петрович имел обыкновение заходить в иные мрачные свои часы. Обрадовавшись догадке, я мигом побежал туда;
был уже четвертый час и смеркалось. В трактире известили, что он приходил: «Побывали немного и
ушли, а может, и еще придут». Я вдруг изо всей силы решился ожидать его и велел подать себе обедать; по крайней мере являлась надежда.
Я решил прождать еще только одну минуту или по возможности даже менее минуты, а там — непременно
уйти. Главное, я
был одет весьма прилично: платье и пальто все-таки
были новые, а белье совершенно свежее, о чем позаботилась нарочно для этого случая сама Марья Ивановна. Но про этих лакеев я уже гораздо позже и уже в Петербурге наверно узнал, что они, чрез приехавшего с Версиловым слугу, узнали еще накануне, что «придет, дескать, такой-то, побочный брат и студент». Про это я теперь знаю наверное.
— «От вас угроз», то
есть — от такого нищего! Я пошутил, — проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего не сделаю, не бойтесь,
уходите… и тот документ из всех сил постараюсь прислать — только идите, идите! Я вам написал глупое письмо, а вы на глупое письмо отозвались и пришли — мы сквитались. Вам сюда, — указал он на дверь (она хотела
было пройти через ту комнату, в которой я стоял за портьерой).
Главное, он так и трепетал, чтобы чем-нибудь не рассердить меня, чтобы не противоречить мне и чтобы я больше
пил. Это
было так грубо и очевидно, что даже я тогда не мог не заметить. Но я и сам ни за что уже не мог
уйти; я все
пил и говорил, и мне страшно хотелось окончательно высказаться. Когда Ламберт пошел за другою бутылкой, Альфонсинка сыграла на гитаре какой-то испанский мотив; я чуть не расплакался.
И дерзкий молодой человек осмелился даже обхватить меня одной рукой за плечо, что
было уже верхом фамильярности. Я отстранился, но, сконфузившись, предпочел скорее
уйти, не сказав ни слова. Войдя к себе, я сел на кровать в раздумье и в волнении. Интрига душила меня, но не мог же я так прямо огорошить и подкосить Анну Андреевну. Я вдруг почувствовал, что и она мне тоже дорога и что положение ее ужасно.
Я, конечно, зашел и к маме, во-первых, чтоб проведать бедную маму, а во-вторых, рассчитывая почти наверно встретить там Татьяну Павловну; но и там ее не
было; она только что куда-то
ушла, а мама лежала больная, и с ней оставалась одна Лиза.
Она
ушла. Прибавлю, забегая вперед: она сама поехала отыскивать Ламберта; это
была последняя надежда ее; сверх того, побывала у брата и у родных Фанариотовых; понятно, в каком состоянии духа должна
была она вернуться.
Я молча положу перед нею документ и
уйду, даже не дождавшись от нее слова; вы
будете сами свидетельницей!
Повторяю, я
был в вдохновении и в каком-то счастье, но я не успел договорить: она вдруг как-то неестественно быстро схватила меня рукой за волосы и раза два качнула меня изо всей силы книзу… потом вдруг бросила и
ушла в угол, стала лицом к углу и закрыла лицо платком.