Неточные совпадения
Вообще, кажется, весь божий мир занимал его более со стороны ценности, чем какими-либо
другими качествами; в детском своем умишке он задавал себе иногда такого рода вопрос: что, сколько бы
дали за весь земной шар, если бы бог кому-нибудь продал его?
— Василий Мелентьич,
давайте теперь рассчитаемте, что все будет это стоить: во-первых, надобно поднять сцену и сделать рамки для декораций, положим хоть штук четырнадцать; на одной стороне будет нарисована лесная, а на
другой — комнатная; понимаешь?
Мари была далеко не красавица, но необыкновенно миловидна: ум и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали в выражении ее молодого лица, одушевленного еще сверх того и образованием, которое, чтобы угодить своему
другу, так старалась ей
дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут же, глубоко-глубоко спрятавшись в кресло, часто и подолгу смотрела на Павла, как он вертелся и финтил перед совершенно спокойно державшею себя Мари.
— Да, он мне очень предан; он меня обыкновенно провожал от Имплевых домой; я ему всегда
давала по гривенничку на чай, и он за это получил ко мне какую-то фанатическую любовь, так что я здесь гораздо безопаснее, чем в какой-нибудь гостинице, — говорила m-me Фатеева, но сама, как видно, думала в это время совсем об
другом.
— Нет, не надо! — отвечал тот, не
давая ему руки и целуя малого в лицо; он узнал в нем
друга своего детства — мальчишку из соседней деревни — Ефимку, который отлично ходил у него в корню, когда прибегал к нему по воскресеньям бегать в лошадки.
— Чем же дурно? — спросил полковник, удивленный этим замечанием сына. — Так же, как и у
других. Я еще больше
даю, супротив
других, и месячины, и привара, а мужики едят свое, не мое.
Павел
дал шпоры своей лошади и поехал. Вся жизнь, которую он видел в стану, показалась ему, с одной стороны, какою-то простою, а с
другой — тяжелою, безобразною и исковерканною, точно кривулина какая.
Коляска, запряженная четвернею, вкатилась на двор. В одной из
дам Павел узнал m-me Фатееву, а в
другой — m-lle Прыхину.
Пожатие рук, между Павлом и его
дамою, происходило беспрерывное. Убегая от ловящего, они стремительно кидались
друг к
другу почти в объятия, Павел при этом хватал ее и за кисть руки, и за локоть, а потом они, усталые и тяжело дышавшие, возвращались к бегающим и все-таки продолжали держать
друг друга за руки.
Здесь я в первый раз увидела тебя: полюбить тебя я не смела, ты любил
другую мою приятельницу, но ты мне показался каким-то чудным существом, которому предназначено хоть несколько минут
дать мне счастья…
На
другой день, впрочем, началось снова писательство. Павел вместе с своими героями чувствовал злобу, радость; в печальных, патетических местах, — а их у него было немало в его вновь рождаемом творении, — он плакал, и слезы у него капали на бумагу… Так прошло недели две; задуманной им повести написано было уже полторы части; он предполагал
дать ей название: «Да не осудите!».
«Милый
друг, — писал он, — я согрешил, каюсь перед вами: я написал роман в весьма несимпатичном для вас направлении; но, видит бог, я его не выдумал; мне его
дала и нарезала им глаза наша русская жизнь; я пишу за женщину, и три типа были у меня, над которыми я производил свои опыты.
В лакейской он с обойщиком дружески простился, и они даже пожали
друг другу руки. Кирьян вряд ли не ожидал маленький срыв с него иметь, но старик, однако, ничего ему не
дал, а так ушел.
«На, брат,
друг сердечный, — говорю целовальнику, — прими!» Он это смекнул сейчас, подхватил у меня мешок,
дал мне черта этого винища стакан-другой-третий лакнуть.
При отъезде m-me Эйсмонд Ришар
дал ей письмо к одному своему
другу, берлинскому врачу, которого прямо просил посоветовать этой
даме пользоваться, где только она сама пожелает и в какой только угодно ей местности. Ришар предполагал, что Мари стремится к какому-нибудь предмету своей привязанности за границу. Он очень хорошо и очень уж давно видел и понимал, что m-r Эйсмонд и m-me Эйсмонд были, как он выражался, без взаимного нравственного сродства, так как одна была женщина умная, а
другой был мужчина глупый.
Они сели оба. У Вихрова смутно мерцали перед глазами: какая-то серенькая комната,
дама на картине, нюхающая цветок, огромное яйцо, привязанное на ленте под лампадой… Прежняя женщина в это время принесла две свечи и поставила их на столик; вскоре за ней вошла еще
другая женщина, как видно, несколько поопрятнее одетая; она вошла и села невдалеке от Павла. Он осмотрел ее тусклыми глазами… Она ему никакой не показалась.
— Она померла еще весной. Он об этом узнал, был у нее даже на похоронах, потом готовился уже постричься в большой образ, но пошел с
другим монахом купаться и утонул — нечаянно ли или с умыслом, неизвестно; но последнее, кажется, вероятнее, потому что не
давал даже себя спасать товарищу.
— Ты это говоришь, — возражала ему Мари, — потому что тебе самому
дают за что-то кресты, чины и деньги, а до
других тебе и дела нет.
— А вот, кстати, я еще забыл вам сообщить, — отнесся он к Вихрову, — я по вашему делу заезжал также и к Плавину, он тоже все это знает и хлопочет за вас; потом я в клубе видел разные
другие их власти и говорил им, чтобы они, по крайней мере, место
дали вам приличное, а то, пожалуй, писцом вас каким-нибудь определят.
— То ужасно, — продолжал Вихров, — бог
дал мне, говорят, талант, некоторый ум и образование, но я теперь пикнуть не смею печатно, потому что подавать читателям воду, как это делают
другие господа, я не могу; а так писать, как я хочу, мне не позволят всю жизнь; ну и прекрасно, — это, значит, убили во мне навсегда; но мне жить даже не позволяют там, где я хочу!..
— Погоди, постой, любезный, господин Вихров нас рассудит! — воскликнул он и обратился затем ко мне: — Брат мой изволит служить прокурором; очень смело, энергически подает против губернатора протесты, — все это прекрасно; но надобно знать-с, что их министр не косо смотрит на протесты против губернатора, а, напротив того, считает тех прокуроров за дельных, которые делают это; наше же начальство, напротив, прямо
дает нам знать, что мы, говорит, из-за вас переписываться ни с губернаторами, ни с
другими министерствами не намерены.
— Сделайте милость! — воскликнул инженер. — Казна, или кто там
другой, очень хорошо знает, что инженеры за какие-нибудь триста рублей жалованья в год служить у него не станут, а сейчас же уйдут на те же иностранные железные дороги, а потому и дозволяет уж самим нам иметь известные выгоды.
Дай мне правительство десять, пятнадцать тысяч в год жалованья, конечно, я буду лучше постройки производить и лучше и честнее служить.
— Да-с. Все смеялась она: «Жена у тебя дура, да ты ее очень любишь!» Мне это и обидно было, а кто ее знает,
другое дело: может, она и отворотного какого
дала мне. Так пришло, что женщины видеть почесть не мог: что ни сделает она, все мне было не по нраву!
— Они тут совсем
другой оборот
дают! — начал он. — Они говорят, что вы взбунтовали все имение против опекуна!
— Ни за что, ваше высокопревосходительство! — воскликнул Захаревский. — Если бы я виноват был тут, — это дело
другое; но я чист, как солнце. Это значит — прямо
дать повод клеветать на себя кому угодно.
— Не выдумали, а повернули так ловко, — отвечал прокурор, — мужики
дали им совсем
другие показания, чем
давали вам.
— Это, брат, еще темна вода во облацех, что тебе министры скажут, — подхватил Кнопов, — а вот гораздо лучше по-нашему, по-офицерски, поступить; как к некоторым полковым командирам офицеры являлись: «Ваше превосходительство, или берите
другой полк, или выходите в отставку, а мы с вами служить не желаем; не делайте ни себя, ни нас несчастными, потому что в противном случае кто-нибудь из нас, по жребию, должен будет вам
дать в публичном месте оплеуху!» — и всегда ведь выходили; ни один не оставался.
— Это все Митька, наш совестный судья, натворил: долез сначала до министров, тем нажаловался; потом этот молодой генерал, Абреев, что ли, к которому вы
давали ему письмо, свез его к какой-то важной барыне на раут. «Вот, говорит, вы тому,
другому, третьему расскажите о вашем деле…» Он всем и объяснил — и пошел трезвон по городу!.. Министр видит, что весь Петербург кричит, — нельзя ж подобного господина терпеть на службе, — и сделал доклад, что по дошедшим неблагоприятным отзывам уволить его…
Вихров
дал ей денег и съездил как-то механически к господам, у которых дроги, — сказал им, что надо, и возвратился опять в свое Воздвиженское. Лежащая на столе, вся в белом и в цветах, Клеопатра Петровна ни на минуту не оставляла его воображения. На
другой день он опять как-то машинально поехал на вынос тела и застал, что священники были уже в домике, а на дворе стояла целая гурьба соборных певчих. Катишь желала как можно параднее похоронить свою подругу. Гроб она также заказала пренарядный.
— Пора, пора! Что это, молодой человек, все валяетесь! — говорила Катишь, покачивая головой. — Вот
другие бы и
дамы к вам приехали, — но нельзя, неприлично, все в халате лежите.
Вихров слушал обеих
дам с полуулыбкою, но Живин, напротив, весь был внимание: ему нравилось и то, что говорила жена, и то, что говорила Эйсмонд; но
дамы, напротив, сильно не понравились
друг другу, и Юлия даже по этому случаю имела маленькую ссору с мужем.
— Попервоначалу она тоже с ним уехала; но, видно, без губернаторства-то денег у него немножко в умалении сделалось, она из-за него
другого стала иметь. Это его очень тронуло, и один раз так, говорят, этим огорчился, что крикнул на нее за то, упал и мертв очутился; но и ей тоже не
дал бог за то долгого веку: другой-то этот самый ее бросил, она — третьего, четвертого, и при таком пути своей жизни будет ли прок, — померла, говорят, тоже нынешней весной!
— Как же-с!.. Геройского духу была девица!.. И нас ведь, знаете, не столько огнем и мечом морили, сколько тифом; такое прекрасное было содержание и помещение… ну, и
другие сестры милосердия не очень охотились в тифозные солдатские палатки; она первая вызвалась: «Буду, говорит, служить русскому солдату», — и в три дня, после того как пить
дала, заразилась и жизнь покончила!..
— Мы уже с господином Заминым
дали слово не разговаривать
друг с
другом, — прокричал Рагуза.