Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит
на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом, все, что было делом
рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и один только созданный богом вид
на подгородное озеро,
на самый городок,
на идущие по другую сторону озера луга, —
на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик этот, в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря
на то, что все-таки был не дома, а в гостях, он успел уже слазить
на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно
руку.
Павел не слушался и продолжал улепетывать от него. Но вот раздался еще выстрел. Паша
на минуту приостановился. Кирьян, воспользовавшись этим мгновением и почти навалясь
на барчика, обхватил его в охапку. Павел стал брыкаться у него, колотил его ногами, кусал его
руки…
В это время из лесу показался и Сафоныч. Кирьян позазевался
на него. Павел юркнул у него из
рук и — прямо к егерю.
Захаревский сейчас же явился
на помощь к начальнику своему и тоже совершенно покойно и бестрепетно предложил Маремьяне Архиповне
руку и сердце, и получил за это место станового.
Тот встал. Александра Григорьевна любезно расцеловалась с хозяйкой; дала поцеловать свою
руку Ардальону Васильичу и старшему его сыну и — пошла. Захаревские, с почтительно наклоненными головами, проводили ее до экипажа, и когда возвратились в комнаты, то весь их наружный вид совершенно изменился: у Маремьяны Архиповны пропала вся ее суетливость и она тяжело опустилась
на тот диван,
на котором сидела Александра Григорьевна, а Ардальон Васильевич просто сделался гневен до ярости.
У задней стены стояла мягкая, с красивым одеялом, кровать Еспера Иваныча: в продолжение дня он только и делал, что, с книгою в
руках, то сидел перед столом, то ложился
на кровать.
— А как хозяйство-то оставить, —
на кого? Разорят совсем! — воскликнул полковник, почти в отчаянии разводя
руками.
Тотчас же, как встали из-за стола, Еспер Иваныч надел с широкими полями, соломенную шляпу, взял в
руки палку с дорогим набалдашником и, в сопровождении Павла, вышел
на крыльцо.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в
руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом,
на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл
на гитаре, и вообще видно было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
Солдат ничего уже ему не отвечал, а только пошел. Ванька последовал за ним, поглядывая искоса
на стоявшую вдали собаку. Выйди за ворота и увидев
на голове Вихрова фуражку с красным околышком и болтающийся у него в петлице георгиевский крест, солдат мгновенно вытянулся и приложил даже
руки по швам.
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило
на бумаге совершенно то же самое, что было и
на оригинале, — он не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли же самое чувство разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел в комнаты и не уходил, а, подпершись
рукою в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
— Сегодня отличное представление! — сказал он, развертывая и подавая заскорузлой
рукой афишу. — Днепровская русалка [«Днепровская русалка» — пьеса была переделана Н.С.Краснопольским из либретто Фердинанда Кауера (1751—1831). Впервые поставлена
на петербургской сцене в 1803 году.], — прибавил он, тыкая пальцем
на заглавие.
Когда они вошли в наугольную комнату, то в разбитое окно
на них дунул ветер и загасил у них свечку. Они очутились в совершенной темноте, так что Симонов взялся их назад вести за
руку.
По бледным губам и по замершей (как бы окостеневшей
на дверной скобке)
руке Вихрова можно было заключить, что вряд ли он в этом случае говорил фразу.
— В гимназии!.. Я, впрочем, скоро должен кончить курс, — отвечал скороговоркой Павел и при этом как-то совершенно искривленным образом закинул ногу
на ногу и безбожно сжимал в
руках фуражку.
— Она одна или с мужем? — перебил Еспер Иваныч Анну Гавриловну, показывая
рукою на соседнюю комнату.
— Да, может быть, — отвечал Еспер Иваныч, разводя в каком-то раздумьи
руками. — А вы как ваше время проводите? — прибавил он с возвратившеюся ему
на минуту любезностью.
Белокурые волосы ее при этом отливали приятным матовым светом, белые
руки ходили по канве, а
на переплете пялец выставлялся носок ее щеголеватого башмака.
Павел наконец проснулся и, выйдя из спальни своей растрепанный, но цветущий и здоровый, подошел к отцу и, не глядя ему в лицо, поцеловал у него
руку. Полковник почти сурово взглянул
на сына.
— Le cigare est excellent! [Превосходная сигара! (франц.).] — произнес Абреев, навевая себе
рукою на нос дым.
Новая, навощенная и — вряд ли не солдатскими
руками — обитая мебель; горка с серебром, накупленным
на разного рода экономические остатки; горка другая с вещами Мари, которыми Еспер Иваныч наградил ее очень обильно, подарив ей все вещи своей покойной матери; два — три хорошеньких ковра, карселевская лампа и, наконец, столик молодой с зеркалом, кругом которого
на полочках стояли духи;
на самом столе были размещены: красивый бювар, перламутровый нож для разрезания книг и черепаховый ящик для работы.
В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж другой наружности: с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но в то же время в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх; с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник
на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился;
руки у монаха были белые и очень красивые.
Тот сейчас же его понял, сел
на корточки
на пол, а
руками уперся в пол и, подняв голову
на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять — совершенно как собаки, когда они вверх
на воздух
на кого-то и
на что-то лают; а Замин повалился, в это время,
на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не зная еще в чем дело, начали хохотать до неистовства.
Они сыграли. Павел проиграл и тотчас же повел Салова к Яру. Когда они, после вкусных блюд и выпитой бутылки хорошего вина, вышли
на улицу, то Салов, положив Павлу
руку на плечо, проговорил...
Кроме того, Замин представил нищую старуху и лающую
на нее собаку, а Петин передразнил Санковскую [Санковская Екатерина Александровна (1816—1872) — прима-балерина московского балета.] и особенно живо представил, как она выражает ужас, и сделал это так, как будто бы этот ужас внушал ему черноватый господин: подлетит к нему, ужаснется, закроет лицо
руками и убежит от него, так что тот даже обиделся и, выйдя в коридор, весь вечер до самого ужина сидел там и курил.
Когда Павел приехал к становой квартире (она была всего в верстах в двух от села) и вошел в небольшие сенцы, то увидел сидящего тут человека с обезображенным и совершенно испитым лицом, с кандалами
на ногах; одною
рукой он держался за ногу, которую вряд ли не до кости истерло кандалою.
Добров сел, потупился и начал есть, беря
рукою хлеб — как берут его обыкновенно крестьяне. Все кушанья были, видимо, даровые: дареная протухлая соленая рыба от торговца съестными припасами в соседнем селе, наливка, настоенная
на даровом от откупщика вине, и теленок от соседнего управляющего (и теленок, должно быть, весьма плохо выкормленный), так что Павел дотронуться ни до чего не мог: ему казалось, что все это так и провоняло взятками!
На этих словах священника Александр Иванович вышел с книжкою в
руках своего перевода. Он остановился посредине залы в несколько трагической позе.
— Вчерашнего числа (она от мужа заимствовала этот несколько деловой способ выражения)… вчерашнего числа к нам в село прибежал ваш крестьянский мальчик — вот этакий крошечка!.. — и становая, при этом, показала своею
рукою не более как
на аршин от земли, — звать священника
на крестины к брату и, остановившись что-то такое перед нашим домом, разговаривает с мальчиками.
А m-lle Прыхина, молча подавшая при его приходе ему
руку, во все это время смотрела
на него с таким выражением, которым как бы ясно говорила: «О, голубчик! Знаю я тебя; знаю, зачем ты сюда приехал!»
— Нет, посидите со мной! — останавливала ее m-lle Прыхина и, взяв ее за
руку, почти насильно посадила ее
на прежнее место.
Павел оделся и пошел туда. Окошечко — из залы в блаженнейшую чайную — опять
на минуту промелькнуло перед ним; когда он вошел в столовую, сидевшая там становая вдруг вскрикнула и закрыла обеими
руками грудь свою. Она, изволите видеть, была несколько в утреннем дезабилье и поэтому очень устыдилась Павла.
На все это Павел ответил полковнику только пожатием
руки и небольшою улыбкою.
Она была в домашней блузе, волосы у нее едва были заколоты назади,
руки покраснели от холода, а
на ногах — спальные туфли; но при всем том она была хорошенькая собой.
— А то, что вы прощаете ее, — потому что она без этого прощенья жить не может, и сейчас наложила было
на себя
руки и хотела утопиться.
— Нет, не могу! — сказал Неведомов, снова садясь
на диван и закрывая себе лицо
руками.
— И Шиллер — сапожник: он выучился стихи писать и больше уж ничего не знает. Всякий немец — мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так
на все
руки мастер. Его в солдаты отдадут: «Что, спросят, умеешь
на валторне играть?..» — «А гля че, говорит, не уметь — губы есть!»
Петин сел к столу и, заиграв
на нем
руками, как бы
на фортепьянах, запел совершенно так, как поют барышни, которые не понимают, что они поют.
— Нет, — отвечал Плавин, дружески пожимая ему
руку, — я после вас заехал к генерал-губернатору с визитом, и он был так любезен, что пригласил меня к себе
на вечер; и вот я отправляюсь к нему.
Павел пожал плечами и ушел в свою комнату; Клеопатра Петровна, оставшись одна, сидела довольно долго, не двигаясь с места. Лицо ее приняло обычное могильное выражение: темное и страшное предчувствие говорило ей, что
на Павла ей нельзя было возлагать много надежд, и что он, как пойманный орел, все сильней и сильней начинает рваться у ней из
рук, чтобы вспорхнуть и улететь от нее.
Он обрадовался мне, как какому-нибудь спасителю рода человеческого: целовал у меня
руки, плакал и сейчас же стал жаловаться мне
на своих горничных девиц, которые днем и ночью оставляют его, больного, одного; в то время, как он мучится в предсмертной агонии, они по кухням шумят, пляшут, песни поют.
— Бог с ними, ничего этого я видеть не хочу; батюшка, милый мой, бесценный! Я никогда тебя уже больше не увижу! — говорил с слезами
на глазах Павел, всплескивая горестно
руками.
Павел
на этот раз почему-то с большим чувством поцеловал ее
руку.
Они увидели там книгу с рисунками индейских пагод и их богов, и Петин, вскочив
на стул, не преминул сейчас же представить одного длинновязого бога, примкнутого к стене, а Замин его поправлял в этом случае, говоря: «
Руки попрямее, а колени повыпуклее!» — и Петин точь-в-точь изобразил индейского бога.
— Делать дурное, что делаю я, все-таки, полагаю, лучше, чем
на рысаках кататься!.. — проговорил Салов и развел
руками.
— Вы видите! — отвечал тот, усиливаясь улыбнуться и показывая
на свои мокрые щеки, по которым, помимо воли его, текли у него слезы; потом он встал и, взяв Павла за
руку, поцеловал его.
Вот про царей говорят, что царям больно жизнь хороша, а на-ка, попробуй кто, — так не понравится, пожалуй: руками-то и ногами глину месить легче, чем сердцем-то о каком деле скорбеть!
Неведомов провожал Вихрова со слезами
на глазах; Марьеновский долго и крепко жал ему
руку; а Петин и Замин, а равно и Макар Григорьев, пожелали проводить его до заставы
на извозчиках.
Мастеровой еще раным-ранехонько притащил
на другой день леса, подмостил их, и с маленькой кисточкой в
руках и с черепком, в котором распущена была краска, взлез туда и, легши вверх лицом, стал подправлять разных богов Олимпа.