Неточные совпадения
Говоря это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него,
как от Александры Григорьевны, ничего не
хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка,
как ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с
какою бы то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он
как бы
хотел уверить целый мир, что он вовсе не знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и
как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива,
хотя впрочем, ей и огорчаться было не от чего…
—
Какие глупости!.. — возразил тот. — У нас сторож Гаврилыч свататься к нему
хочет, нос у него в табаке, губа отвисла, женится на нем — будет целовать его!
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с Николаем Силычем. Тот был охотник ходить с ружьем. Павел,
как мы знаем, в детстве иногда бегивал за охотой, и как-то раз, идя с Николаем Силычем из гимназии, сказал ему о том (они всегда почти из гимназии ходили по одной дороге,
хотя Павлу это было и не по пути).
— Так, так! — подтверждал Николай Силыч,
как бы очень заинтересованный,
хотя и этот анекдот он тоже сочинил.
В фамилии этой Павел
хотел намекнуть на молодцеватую наружность казака, которою он
как бы говорил: я вас, и, чтобы замаскировать это, вставил букву «т».
Павел тоже взглянул на них и потупился: он,
как истый рыцарь, даже в помыслах
хотел быть верен своей Мари.
— Нет-с! — отвечал Ванька решительно,
хотя, перед тем
как переехать Павлу к Крестовникову, к нему собрались все семиклассники и перепились до неистовства; и даже сам Ванька, проводив господ, в сенях шлепнулся и проспал там всю ночь. — Наш барин, — продолжал он, — все более в книжку читал… Что ни есть и я, Михайло Поликарпыч, так грамоте теперь умею; в
какую только должность прикажете, пойду!
— Да с Симоновым-с, — отвечал Ванька, не найдя ни на кого удобнее своротить,
как на врага своего, — с ним барин-с все разговаривал: «В Ярославль, говорит, я не
хочу, а в Москву!»
— Нет, не то, врешь, не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и не
хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а не то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж было обидно, что сын
как будто бы совсем не понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
«Все дяденькино подаренье, а отцу и наплевать не
хотел, чтобы тот хоть что-нибудь сшил!» — пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув головой, а потом всю дорогу ни слова не сказал с сыном и только, уж
как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился такого рода тирадой: «Да, вона
какое Воздвиженское стало!..
— Друг мой!.. — воскликнула Фатеева. — Я никак не могла тогда сказать вам того! Мари умоляла меня и взяла с меня клятву, чтобы я не проговорилась вам о том как-нибудь. Она не
хотела,
как сама мне говорила, огорчать вас. «Пусть, говорит, он учится теперь
как можно лучше!»
Всеми этими допытываниями он
как бы
хотел еще больше намучить и натерзать себя, а между тем в голове продолжал чувствовать ни на минуту не умолкающий шум.
— Что оставить-то! Много будет,
как каждый будет наказывать, кто
хочет.
—
Какие же глупости? — воскликнул притворно обиженным голосом Салов. — Пойдемте, Вихров, ко мне в номер: я не
хочу, чтобы вас развращал этот скептик, — прибавил он и, взяв Павла под руку, насильно увлек его от Неведомова.
— Батюшка, вы подарили мне эти деньги, и я их мог профрантить, прокутить, а я
хочу их издержать таким образом, и вы, я полагаю, в этом случае не имеете уж права останавливать меня! Вот вам деньги-с! — прибавил он и, проворно сходя в свою комнату, принес оттуда двести пятьдесят рублей и подал было их отцу. — Прошу вас, сейчас же на них распорядиться,
как я вас просил!
— И поверьте мне, — продолжала Фатеева,
как бы не слушая его, — я несчастная, но не потерянная женщина. Тогда вы не
хотели замечать меня…
— Бог с тобой, ревнуй меня, сколько
хочешь; я перед тобой чист,
как солнце; но скажи,
как ты мужа убедила отпустить тебя сюда?
— Но
как же мое дело, друг мой! Я тебя спрашиваю:
хочешь ты, чтоб я ехал, или нет?
«Матушка барышня, — говорит она мне потихоньку, — что вы тут живете: наш барин на другой
хочет жениться; у него ужо вечером в гостях будет невеста с матерью, чтоб посмотреть,
как он живет».
— Но
как же вы не
хотите, — горячился Павел, — простить молоденькое существо, которое обмануто негодяем?
— Я, душа моя, с приятелями
хочу повидаться, — сказал он ей однажды, — но так
как ты меня к ним не пустишь, потому что тебе скучно будет проводить вечер одной, то я позову их к себе!
Пришла мне мысль — сыграть нам театр, хороший, настоящий, и мой взгляд по сему предмету таков, чтобы взять для представления что-нибудь из Шекспира; так
как сего великого писателя
хотя и играют на сцене, но актеры, по их крайнему необразованию, исполняют его весьма плохо.
«Cher ангельчик! — начинала она это письмо, — в то время,
как ты утопаешь в море твоего счастия, я
хочу нанести тебе крошечный, едва чувствительный для тебя удар, но в котором заранее прошу у тебя извинения.
—
Какой человек? — спросил Павел, не совсем понимая, что
хочет этим сказать Макар Григорьев.
Павел между тем глядел в угол и в воображении своем представлял, что, вероятно, в их длинной зале расставлен был стол, и труп отца, бледный и похолоделый, положен был на него, а теперь отец уже лежит в земле сырой, холодной, темной!.. А что если он в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил в гробу? У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой мысли. Он прежде всего и
как можно скорее
хотел почтить память отца каким-нибудь серьезно добрым делом.
Вихров глядел на него с некоторым недоумением: он тут только заметил, что его превосходительство был сильно простоват; затем он посмотрел и на Мари. Та старательно намазывала масло на хлеб,
хотя этого хлеба никому и не нужно было. Эйсмонд,
как все замечали, гораздо казался умнее, когда был полковником, но
как произвели его в генералы, так и поглупел… Это, впрочем, тогда было почти общим явлением: развязнее, что ли, эти господа становились в этих чинах и больше высказывались…
Я знала, что я лучше, красивее всех его возлюбленных, — и что же, за что это предпочтение; наконец, если
хочет этого, то оставь уж меня совершенно, но он напротив, так что я не вытерпела наконец и сказала ему раз навсегда, что я буду женой его только по одному виду и для света, а он на это только смеялся, и действительно,
как видно, смотрел на эти слова мои
как на шутку; сколько в это время я перенесла унижения и страданий — и сказать не могу, и около же этого времени я в первый раз увидала Постена.
— Ну вот видите! — перебил его Вихров. — Пока вам не удалось еще развратить меня до карт, то я предлагаю вам устроить другого рода аферу на мой счет: свезите меня в какое-нибудь увеселительное заведение, и я вам выставлю от себя вино и ужин,
какой вы
хотите.
— С моей стороны очень просто вышло, — отвечал Салов, пожимая плечами, — я очутился тогда,
как Ир, в совершенном безденежье; а там слух прошел, что вот один из этих же свиней-миллионеров племянницу свою, которая очутилась от него, вероятно, в известном положении, выдает замуж с тем только, чтобы на ней обвенчаться и возвратить это сокровище ему назад… Я и
хотел подняться на эту штуку…
—
Как же состояться, это все вздор вышло; какой-то негодяй просто
хотел пристроить свою любовницу; я их в тот же вечер,
как они ко мне приехали, велел официантам чубуками прогнать.
И никто этих женщин, сколько я ни прислушивался к толкам об них, не пожалел даже; а потому я
хочу сказать за них слово,
как рыцарь ихний, выхожу за них на печатную арену и, сколько мне кажется, заступлюсь за них — если не очень даровито, то, по крайней мере, горячо и совершенно искренно!..
— Может быть, он и ту способность имеет; а что касается до ума его, то вот именно мне всегда казалось, что у него один из тех умов, которые, в
какую область
хотите поведите, они всюду пойдут за вами и везде все будут понимать настоящим образом… качество тоже, полагаю, немаловажное для писателя.
В тот же день после обеда Вихров решился ехать к Фатеевой. Петр повез его тройкой гусем в крытых санях. Иван в наказание не был взят, а брать кого-нибудь из других людей Вихров не
хотел затем, чтобы не было большой болтовни о том,
как он будет проводить время у Фатеевой.
«Неужели же у него с этой госпожой что-нибудь было?» — подумал он,
хотя господин Кергель,
как увидим мы это впоследствии, вовсе не должен был бы удивляться тому!..
Слухи эти дошли, разумеется, и до Юленьки Захаревской; она при этом сделала только грустно-насмешливую улыбку. Но кто больше всех в этом случае ее рассердил — так это Катишь Прыхина:
какую та во всей этой истории играла роль, на языке порядочной женщины и ответа не было. Юлия
хотя была и совершенно чистая девушка, но, благодаря дружбе именно с этой m-lle Прыхиной и почти навязчивым ее толкованиям, понимала уже все.
— Я
хотела вам сказать, — продолжала Клеопатра Петровна, —
как и прежде говорила, что мне невыносимо становится мое положение; я никуда не могу показаться, чтобы не видеть оскорбительных взглядов…
Жениться на мне вы не
хотите, так
как считаете меня недостойною этой чести, и потому — что я такое теперь? — потерянная женщина, живущая в любовницах, и, кроме того, дела мои все запутаны; сама я ничего в них не смыслю, пройдет еще год, и я совсем нищей могу остаться, а потому я
хочу теперь найти человека, который бы хоть сколько-нибудь поправил мою репутацию и, наконец, занялся бы с теплым участием и моим состоянием…
Во всем этом, разумеется, она многого не понимала, но, тем не менее, все это заметно возвысило понятия ее: выйти, например, замуж за какого-нибудь господина «анхвицера»,
как сама она выражалась для шутки, она уже не
хотела, а всегда мечтала иметь мужем умного и образованного человека, а тут в лице Вихрова встретила еще и литератора.
— Ну, поэтому все и идет
как следует! — как-то больше пробормотал Вихров и
хотел было отойти от Прыхиной.
Я тебя, по старой нашей дружбе,
хочу предостеречь в этом случае: особа эта очень милая и прелестная женщина, когда держишься несколько вдали от нее, но вряд ли она будет такая, когда сделается чьей бы то ни было женою; у ней,
как у Януса [Янус — римское божество дверей, от латинского слова janua — дверь.
— А
какой случай! — сказал он. — Вчера я, возвращаясь от тебя, встретил Захаревского с дочерью и, между прочим, рассказал им, что вот мы с тобой идем богу молиться; они стали, братец, проситься, чтобы и их взять, и особенно Юлия Ардальоновна. «Что ж, я говорю, мы очень рады». Ну, они и просили, чтобы зайти к ним;
хочешь — зайдем, не
хочешь — нет.
—
Какого звания — мужик простой, служить только богу
захотел, — а у нас тоже житье-то! При монастыре служим, а сапогов не дают; а мука-то ведь тоже ест их, хуже извести, потому она кислая; а начальство-то не внемлет того: где хошь бери, хоть воруй у бога — да!.. — бурчал старик. Увидев подъехавшего старика Захаревского, он поклонился ему. — Вон барин-то знакомый, — проговорил он, как-то оскаливая от удовольствия рот.
Юлия,
хотя и не столь веселая,
как вчера, по-прежнему всю дорогу шла под руку с Вихровым, а Живин шагал за ними, понурив свою голову.
— И не говори уж лучше! — сказала Мари взволнованным голосом. — Человек только что вышел на свою дорогу и
хочет говорить — вдруг его преследуют за это; и, наконец, что же ты такое сказал? Я не дальше,
как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды — ничего нет!
— Во второй повести я
хотел сказать за наших крестьян-мужичков; вы сами знаете, каково у нас крепостное право и
как еще оно, особенно по нашим провинциям, властвует и господствует.
— Прежде всего — вы желали знать, — начал Абреев, — за что вы обвиняетесь… Обвиняетесь вы, во-первых, за вашу повесть, которая, кажется, называется: «Да не осудите!» — так
как в ней вы
хотели огласить и распространить учения Запада, низвергнувшие в настоящее время весь государственный порядок Франции; во-вторых, за ваш рассказ, в котором вы идете против существующего и правительством признаваемого крепостного права, — вот все обвинения, на вас взводимые; справедливы ли они или нет, я не знаю.
— Тут о вашей способности или неспособности к службе никто и не заботится, но вы обязаны служить:
как сосланный в Енисейскую губернию должен жить в Енисейской губернии, или сосланный на каторгу должен работать на каторге, —
хотя, может быть, они и неспособны на то.
Он
хотел вечер лучше просидеть у себя в номере, чтобы пособраться несколько с своими мыслями и чувствами; но только что он поприлег на свою постель,
как раздались тяжелые шаги, и вошел к нему курьер и подал щегольской из веленевой бумаги конверт, в который вложена была, тоже на веленевой бумаге и щегольским почерком написанная, записка: «Всеволод Никандрыч Плавин, свидетельствуя свое почтение Павлу Михайловичу Вихрову, просит пожаловать к нему в одиннадцать часов утра для объяснения по делам службы».