Масоны

Деревня Сосунцы была последняя по почтовому тракту перед поворотом на проселок, ведущий к усадьбе Егора Егорыча — Кузьмищеву. В Сосунцах из числа двенадцати крестьянских дворов всего одна изба была побольше и поприглядней. Она принадлежала крестьянину Ивану Дорофееву, который во всем ближайшем околотке торговал мясом и рыбой, а поэтому жил довольно зажиточно. Раз, это уж было в конце поста, часу в седьмом вечера, в избе Ивана Дорофеева, как и в прочих избах, сумерничали. Сам Иван Дорофеев, мужик лет около сорока, курчавый и с умными глазами, в красной рубахе и в сильно смазанных дегтем сапогах, спал на лавке и первый услыхал своим привычным ухом, что кто-то подъехал к его дому и постучал в окно, должно быть, кнутовищем.

— Сейчас! Мигом! — отозвался Иван Дорофеев и в одной рубахе выскочил на улицу.

У ворот его стояла рогожная кибитка, заложенная парой — гусем.

— Иван Дорофеич, пусти, брат, погреться!.. — послышалось из кибитки.

— Батюшка, Сергей Николаич!.. Вот кого бог принес!.. — воскликнул Иван Дорофеев, узнав по голосу доктора Сверстова, который затем стал вылезать из кибитки и оказался в мерлушечьей шапке, бараньем тулупе и в валяных сапогах.

— Давненько, сударь, не жаловали в наши места, — говорил Иван Дорофеев, с удовольствием осматривая крупную фигуру доктора, всегда и прежде того, при проездах своих к Егору Егорычу, кормившего у него лошадей.

— Зато теперь, брат, я уж приехал с женой, — объявил ему Сверстов.

— Как и подобает кажинному человеку, — подхватил Иван Дорофеев, подсобляя в то же время доктору извлечь из кибитки gnadige Frau, с ног до головы закутанную в капор, шерстяной платок и меховой салоп. — На лесенку эту извольте идти!.. — продолжал он, указывая приезжим на свое крыльцо.

Те начали взбираться по грязным и обмерзшим ступенькам лестницы. На верхней площадке Иван Дорофеев просил их пообождать маненько и затем крикнул:

— Парасковья, свети!.. Ну, скорей, толстобокая!.. Нечего тут проклажаться!

На этот крик Парасковья показалась в дверях избы с огромной горящей лучиной в руке, и она была вовсе не толстобокая, а, напротив, стройная и красивая баба в ситцевом сарафане и в красном платке на голове. Gnadige Frau и доктор вошли в избу. Парасковья поспешила горящую лучину воткнуть в светец. Сверстов прежде всего начал разоблачать свою супругу, которая была заметно утомлена длинной дорогой, и когда она осталась в одном только ваточном капоте, то сейчас же опустилась на лавку.

— Самоварчик прикажете? — спросил вошедший за ними Иван Дорофеев: у него одного во всей деревне только и был самовар.

— Нет, брат, мы кофей пьем! Спроси там у извозчика погребец наш и принеси его сюда! — сказал ему доктор.

— И забыл совсем, дурак, что вы чаю не кушаете! — произнес Иван Дорофеев и убежал за погребцом.

В избе между тем при появлении проезжих в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене, появилась лет десяти девочка, очень миловидная и тоже в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева, года на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший в зыбке, открыл свои большие голубые глаза и стал ими глядеть, но не на людей, а на огонь; на голбце же в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.

Иван Дорофеев воротился в избу.

— Ваш вислоухий извозчик и погребец-то не знает что такое!.. Рылся-рылся я в санях-то… — проговорил он, ставя на стол погребец, обитый оленьей шкуркой и жестяными полосами.

— И мне этот извозчик показался глуповат, — заметил Сверстов.

— Чего уж тут взять?.. Тятю с мамой еле выговаривает, а его посылают господ возить!.. Хозяева у нас тоже по этой части: набирают народу зря! — проговорил Иван Дорофеев.

— Чтобы лошадей-то он выкормил хорошенько! — обеспокоился Сверстов.

— Все это я устроил и самому ему даже велел в черной избе полопать!.. — отвечал бойко Иван Дорофеев и потом, взглянув, прищурившись, на ларец, он присовокупил: — А ведь эта вещь не из наших мест?

— Из Сибири, прямо оттуда! — объяснил Сверстов и отнесся к жене: — Ну, супруга, если не устала очень, изготовь кофейку!

Gnadige Frau, конечно, очень устала, но со свойственной ей твердостью духа принялась вынимать всевозможные кофейные принадлежности и систематически расставлять их.

— Не прикажете ли на шестке огоньку разложить? — спросил Иван Дорофеев, хорошенько не знавший, что далее нужно докторше.

— Спирт есть у меня! — произнесла не без важности gnadige Frau и зажгла спиртовую лампу под кофейником тоненькой лучинкой, зажженной у светца.

Вода, заранее уже налитая в кофейник, начала невдолге закипать вместе с насыпанным в нее кофеем. Девочка и мальчик с полатей смотрели на всю эту операцию с большим любопытством, да не меньше их и сама Парасковья: кофею у них никогда никто из проезжающих не варил.

— Спирт-то, божий-то дар, жгут! — произнес укоризненно-комическим голосом Иван Дорофеич.

— Да, брат, это, пожалуй, и грех! — повторил за ним Сверстов.

— Да как же не грех, помилуйте! Мы бы его лучше выпили, — продолжал Иван Дорофеев.

— Действительно, лучше бы выпили, — согласился с ним Сверстов, — впрочем, мы все-таки выпьем!.. У нас есть другой шнапс! — заключил он; затем, не глядя на жену, чтобы не встретить ее недовольного взгляда, и проворно вытащив из погребца небольшой графинчик с ерофеичем, доктор налил две рюмочки, из которых одну пододвинул к Ивану Дорофееву, и воскликнул:

— Кушай!

— Благодарим за то! — ответил тот, проглотив залпом наперсткоподобную рюмочку; но Сверстов тянул шнапс медленно, как бы желая продлить свое наслаждение: он знал, что gnadige Frau не даст ему много этого блага.

Кофе, наконец, был готов. Gnadige Frau налила себе и мужу по чашке.

— Ну, уж это извини, я выпью медведку! — воскликнул Сверстов и, опять проворно вынув из погребца еще графинчик уже с ромом, налил из него к себе в чашку немалую толику.

Gnadige Frau, бывшая к рому все-таки более снисходительна, чем к гадким русским водкам, старалась не замечать, что творит ее супруг.

— Не хотите ли чашечку? — сказала она Парасковье, желая с ней быть такою же любезною, каким был доктор с Иваном Дорофеевым.

— О, сударыня, что вы беспокоитесь! — произнесла та, застыдившись.

— Выпейте!.. — сказала ей тихо, но повелительно gnadige Frau и налила чашку, которую Парасковья неумело взяла в руки, но кофей только попробовала.

— Нет, барыня, мы не пьем этого! — отказалась она и поставила чашку обратно на стол.

— Наши дуры-бабы этого не разумеют… — объяснил Иван Дорофеев.

Gnadige Frau было немножко досадно, что добро ее должно пропадать даром.

— А вот погоди-ка, я этому курчашке дам! — подхватил доктор. — Пожалуйте сюда!.. — крикнул он мальчику, все еще остававшемуся на полатях.

Тот, одним кувырком спустившись на пол, предстал пред доктором.

— На, пей!.. Это сладкое! — скомандовал ему доктор.

Мальчик, смело глядя на него и не расчухав, конечно, что он пьет, покончил чашку.

— Молодец!.. — похвалил его Сверстов и хотел было погладить по голове, но рука доктора остановилась в волосах мальчика, — до того они были курчавы и густы.

— Хороший будет человек, хороший! — повторял доктор, припоминая, как он сам в детстве был густоволос и курчав.

Иван Дорофеев на все это улыбался.

— Мальчик шустрый! — проговорил он.

— Вижу это я, вижу!.. — воскликнул Сверстов.

— А девочка не выпьет ли кофею? — спросила gnadige Frau, желавшая обласкать более женскую половину и видевшая, что в кофейнике оставалось еще жидкости.

— Нету-тка, родимая, нет! — отвечала за дочь Парасковья.

— Да девочке-то вы сахарцу дайте, — это оне у нас любят!.. — подхватил Иван Дорофеев.

Gnadige Frau подала из своей сахарницы самый большой кусок девочке, которая сначала тоже застыдилась, но потом ничего: принялась бережно сосать кусок.

— Поужинать чего не прикажете ли приготовить вам? — обратился Иван Дорофеев к Сверстову.

— Нет, — отказался тот, — мы к ужину еще в Кузьмищево, к Егору Егорычу, поспеем.

— Туда поспеем!.. — подтвердила и gnadige Frau, все как-то боязливо осматриваясь кругом.

Родившись и воспитавшись в чистоплотной немецкой семье и сама затем в высшей степени чистоплотно жившая в обоих замужествах, gnadige Frau чувствовала невыносимое отвращение и страх к тараканам, которых, к ужасу своему, увидала в избе Ивана Дорофеева многое множество, а потому нетерпеливо желала поскорее уехать; но доктор, в силу изречения, что блажен человек, иже и скоты милует, не торопился, жалея лошадей, и стал беседовать с Иваном Дорофеевым, от которого непременно потребовал, чтобы тот сел.

— Скажи ты мне, друг любезный, повернее!.. Что, в Кузьмищеве Егор Егорыч, или нет? — спросил он.

— Надо быть, что в Кузьмищеве, — отвечал тот, — не столь тоже давно приезжали ко мне от него за рыбой!

— Да и теперь еще он там! Вчерася-тка, как тебя не было дома, останавливался и кормил у нас ихний Антип Ильич, — вмешалась в разговор Парасковья, обращаясь более к мужу.

— А зачем и куда старик проезжал? — полюбопытствовал Сверстов.

— Известно, сударь, старец набожный: говеть едет в губернский город, — служба там, сказывал он, идет по церквам лучше супротив здешнего.

— Ай!.. — взвизгнула на всю избу gnadige Frau, вскакивая с лавки и начиная встряхивать свой капот.

— Что такое? — вскрикнул и доктор, не менее ее испугавшийся.

— Таракан… Таракан! — имела только силы сказать gnadige Frau.

— Фу, ты, боже мой!.. — произнес доктор и принялся на жене встряхивать капот. — Порасшугайте их, проклятых! — прибавил он хозяевам, показывая на стену.

Парасковья сейчас же начала разгонять тараканов, а за ней и девочка, наконец и курчавый мальчуган, который, впрочем, больше прихлопывал их к стене своей здоровой ручонкой, так что только мокренько оставались после каждого таракана. Бедные насекомые, сроду не видавшие такой острастки на себя, мгновенно все куда-то попрятались. Не видя более врагов своих, gnadige Frau поуспокоилась и села опять на лавку: ей было совестно такого малодушия своего, тем более, что она обнаружила его перед посторонними.

Сверстов, тоже опять усевшийся, снова принялся толковать с Иваном Дорофеевым.

— Вы все из тех же мест, где и прежде жили? — начал тот первый.

— Все из тех же!.. — протянул Сверстов.

— А как там, что за народ такой живет? — интересовался Иван Дорофеев.

— Разный: русские, армяне, татары!.. — перечислял Сверстов.

— Поди ты, господи, сколько у нас разных народов есть, и все, значит, они живут и питаются у нас! — подивился Иван Дорофеев и взглянул при этом на жену, которая тоже, хоть и молча, но дивилась тому, что слышала…

Беседу эту прервал и направил в совершенно другую сторону мальчуган в зыбке, который вдруг заревел. Первая подбежала к нему главная его нянька — старшая сестренка и, сунув ребенку в рот соску, стала ему, грозя пальчиком, приговаривать: «Нишкни, Миша, нишкни!»… И Миша затих.

Доктор, любивший маленьких детей до страсти, не удержался и вскричал:

— Это что еще за существо новое? — И сейчас же подошел к зыбке.

— Да ведь какая прелесть, — посмотри, gnadige Frau! — продолжал он.

Gnadige Frau встала и подошла: она также любила детей и думала, что малютке не заполз ли в ухо какой-нибудь маленький таракашик.

— Прелесть что такое!.. Прелесть! — не унимался восклицать Сверстов.

Ребенок, в самом деле, был прелесть: с голенькими ручонками, ножонками и даже голым животишком, белый, как крупичатое тесто, он то корчился, то разгибался в своей зыбке.

— И здоровенький, как видно! — продолжал им любоваться Сверстов.

— Здоров, слава те, господи! — отозвалась уже мать. — Такой гулена, — все на улицу теперь просится.

— Нет, на улицу рано!.. Холодно еще! — запретил доктор и обратился к стоявшему тут же Ивану Дорофееву: — А что, твоя старая бабка давно уж умерла?

Он еще прежде, в последний свой приезд к Егору Егорычу, лечил бабку Ивана Дорофеева, и тогда уж она показалась ему старою-престарою.

При этом вопросе Парасковья слегка усмехнулась.

— Какое умерла? — произнес тихо Иван Дорофеев. — На голбце еще лежит до сей поры!.. Как человек-то упрется по этой части, так его и не сковырнешь.

— Я, впрочем, посмотрю ее! — сказал Сверстов.

— Сделайте божескую милость! — проговорил с удовольствием Иван Дорофеев, который хотя и посмеивался над старухой, но был очень печен об ней.

Сверстов немедля же полез на голбец, и Иван Дорофеев, влезши за ним, стал ему светить лучиной. Бабушка была совсем засохший, сморщенный гриб. Сверстов повернул ее к себе лицом. Она только простонала, не ведая, кто это и зачем к ней влезли на печь. Сверстов сначала приложил руку к ее лбу, потом к рукам, к ногам и, слезая затем с печи, сказал:

— Плоха, очень плоха!.. Однако все-таки дня через два, через три ты приезжай ко мне в больницу к Егору Егорычу!.. Я дам ей кой-какого снадобья.

— Слушаю-с, — произнес Иван Дорофеев. — А вы надолго едете к Егору Егорычу?

— Надолго, навсегда — лечить вас буду! — воскликнул Сверстов.

Gnadige Frau не ошиблась, предполагая, что муж ее будет устраивать себе практику больше у мужиков, чем у бар.

В избу вошел извозчик.

— Я выкормил лошадей-то, — объявил он каким-то почти диким голосом.

Сверстов принялся расплачиваться торопливо и щедро; он все уже почти деньжонки, которые выручил за проданное им имущество в уездном городке, просадил дорогой. Иван Дорофеев проводил своих гостей до повозки и усадил в нее gnadige Frau и Сверстова с пожеланием благополучного пути.

Кибитка тронулась. Иван Дорофеев долго еще глядел им вслед.

— Эк у него, дурака, лошади-то болтаются, словно мотовилы! — дивовал он, видя, как у глуповатого извозчика передняя лошадь сбивалась с дороги и тыкалась рылом то к одному двору, то к другому.