Масоны

В тот самый день, как откупщик праздновал пикник, в Геттингене к отелю «Zur Krone» [«Корона» (нем.).], который и тогда был лучшим в городе, подъехала дорожная извозчичья карета. Стоявший около гостиницы гаускнехт [Гаускнехт – слуга (нем.).] ее поспешил отворить дверцы кареты, и из нее вышли Сусанна Николаевна и Егор Егорыч, постаревший, сгорбившийся и совсем, как видно, больной, а вслед за ними, чего, вероятно, не ожидает читатель, появился Антип Ильич. Сей верный камердинер не в первый уже раз был за границей, и, некогда прожив с своим, тогда еще молодым, барином более трех лет в Германии, он выучился даже говорить по-немецки. В настоящую же поездку Егора Егорыча Антип Ильич, видя, до какой степени господин его слаб и недужен, настоял, чтобы его тоже взяли, убеждая тем, что он все-таки будет усерднее служить, чем какие-нибудь иностранные наемные лакеи. Выйдя из кареты и, видимо, прибодряясь, Антип Ильич поспешно сказал гаускнехту, что нужны два большие номера.

Гаускнехт сначала исполнился удивления, услышав от Антипа Ильича не то немецкие, не то какие-то неизвестные слова; но эти же самые слова повторил ему Егор Егорыч.

— А, понимаю! — воскликнул тогда гаускнехт и повел моих путников через ворота на двор, на котором развешаны были окорока, ветчины, колбасы, туловище дикой козы, а также сидели две краснощекие немки и чистили картофель. По не совсем новой, но чисто вымытой лестнице Марфины взобрались во второй этаж, где выбрали себе три номера, один — самый большой — для Сусанны Николаевны, другой — поменьше — Егору Егорычу и третий — еще поменьше — Антипу Ильичу. Гаускнехт, громадный и сильный мужик, едва смог в несколько приемов перетаскать из кареты в номера многообильный багаж Марфиных и, заключив из этого, что приехавшие иностранцы были очень богатые господа, возвестил о том хозяину своему, обыкновенно сидевшему в нижнем отделении отеля и с утра до ночи евшему там или пившему с кем-либо из друзей своих. Хозяин, в свою очередь, не преминул сам войти к новоприбывшим и почтительно просил их записать свои фамилии в номерной книге, в каковой Егор Егорыч и начертал: «Les russes: collonel Marfin, sa femme et son ami» [Русские: полковник Марфин, его жена и друг (франц.).]. Удовлетворившись этим, хозяин отеля спросил: как господам русским угодно обедать, у себя ли в номерах, или в общей зале за табльдотом. [Табльдот – общий обеденный стол в гостиницах, пансионах, на курортах (франц. table d'hote).]

— За табльдот придем! — отвечал Егор Егорыч.

После хозяина в номер учинили набег те краснощекие медхен, которых мы видели за чисткою картофеля. Они притащили с собою огромные умывальники и графины с водой, взбили своими здоровыми и красноватыми руками валоподобные подушки, постлали на все матрацы чистое белье и сверх того на каждую постель положили по тонкой перине вместо одеял. Пробовал было Антип Ильич и сим девицам что-то такое по-немецки растолковать и посоветовать; но те его еще меньше гаускнехта поняли и, восклицая: «Was? Wie gefallt?» [Что? Нравится? (нем.).] — переглядывались между собою и усмехались. Видимо, что старик совсем уж забыл немецкий язык. Обстановка в номерах была, наконец, приведена в должный порядок; Марфины и Антип Ильич умылись и приоделись. Собственно, дорогой путники не были особенно утомлены, так как проехали всего только несколько миль от Гарца, по которому Егор Егорыч, в воспоминание своих прежних юношеских поездок в эти горы, провез Сусанну Николаевну, а потом прибыл с нею в Геттинген, желая показать Сусанне Николаевне университетский город; кроме того, она и сама, так много слышавшая от gnadige Frau о Геттингене, хотела побывать в нем.

Вскоре на церковной башне пробило час, а вместе с тем раздался обеденный звонок в отеле.

— Пойдемте! — сказал Егор Егорыч Сусанне Николаевне и Антипу Ильичу, которому он еще в России объявил, что если старый камердинер непременно хочет ехать с ним за границу, то должен быть не слугою, а другом их семьи, на что Антип Ильич хоть и конфузливо, но согласился.

— Ты за обедом увидишь студентов здешних! — предупредил Егор Егорыч Сусанну Николаевну, сходя с лестницы.

Она на это улыбнулась и проговорила:

— Я очень рада посмотреть на немецких студентов.

Вообще Сусанну Николаевну, как натуру молодую и впечатлительную, чрезвычайно заняло и развлекло путешествие. Она еще в Петербурге с трепетною радостью села на пароход и с первым же поворотом колес начала жадно вдыхать здоровой грудью свежий и сыроватый морской воздух. Сидя весь день на палубе, она смотрела то на бесконечную даль моря, то внимательно вглядывалась в странный для нее цвет морской воды. На суше Сусанна Николаевна немало любовалась обработанными немецкими пажитями, которые скорее походили на сады, чем на наши северные русские поля. Небольшие города Германии, которые попадались им на дороге и в которых они иногда для отдыха Егора Егорыча останавливались, тоже нравились Сусанне Николаевне, и одно в этом случае удивляло ее, что она очень мало слышала в этих городках, сравнительно с нашими, колокольного звона, тогда как, прослушав из уст Егора Егорыча еще в самые первые дни их брака его собственный перевод шиллеровского «Колокола», ожидала, что в Германии только и делают, что звонят.

Понятно, что при таком разнообразии дорожных впечатлений мысль об Углакове в воспоминании Сусанны Николаевны начинала все более и более бледнеть, и ее гораздо сильнее грызло то, что Егор Егорыч на ее глазах с каждым днем вянул и таял, чему главной причиной Сусанна Николаевна считала свою сумасшедшую откровенность, которую она обнаружила, признавшись ему в любви к Углакову. Егор Егорыч тоже считал себя виновным против Сусанны Николаевны; впрочем, насколько он в этом отношении полагал себя виноватым, определить даже трудно, и можно сказать лишь одно, что только его некогда геройское сердце могло еще выдерживать столь тяжелые и вместе с тем таимые муки.

За табльдот на этот раз собрались не одни студенты, а и более пожилые люди, усевшиеся на другом столе, за которым поместился также Егор Егорыч с своей женой и другом. Сусанна Николаевна с жадным вниманием начала оглядывать все общество, и немцы поразили ее прежде всего какой-то однообразною молодцеватостью; кроме того, на всех почти лицах, молодых и пожилых, виднелись заметные рубцы, из коих иные были совсем зажившие, другие красноватые, а некоторые даже залепленные еще пластырями. До крайности заинтересованная этим, Сусанна Николаевна спросила Егора Егорыча, отчего эти рубцы у всех студентов?

— Оттого, что они беспрестанно дерутся на дуэлях, — объяснил Егор Егорыч.

— И ты дрался, когда студировал здесь? — поинтересовалась Сусанна Николаевна.

— И я; знак даже того имею на руке, — проговорил Егор Егорыч и, отвернув обшлаг рукава, показал довольно значительный рубец на руке.

Блаженствуя от мысли, что сопровождает барина, Антип Ильич в то же время страдал в смысле пищи, ибо он уже около трех лет совершенно не ел мяса; но в Европе чем же ему оставалось питаться? Чаю не было, кофе он сам не пил, горячие все были мясные, — значит, только рыбкой, когда ее подавали к столу, картофелем и пирожными с чем-нибудь сладеньким, да и те были ему не по вкусу, так как Антип Ильич был сластена великий, а варенья, подаваемые за табльдотом, были все какие-то кислые.

После обеда Сусанна Николаевна прилегла на постель и даже задремала было; но на улице невдолге раздалась музыка, до такой степени стройная и согласная, что Сусанне Николаевне сквозь сон показалась какими-то райскими звуками; она встала и пошла к Егору Егорычу, чтобы узнать, где играют.

— А вот посмотри! — отвечал ей тот, показывая на открытое окно.

Сусанна Николаевна выглянула из окна и увидела еще вдали тянувшуюся процессию, впереди которой ехал верхом на небойкой и худощавой лошади как бы герольд [Герольд – вестник, глашатай.] и держал в руках знамя; за ним ехали музыканты и тянулось несколько колясок, наполненных студентами, а также и пожилыми людьми; на всех их были надеты ленты, перевязи и странной формы фуражки.

— Что такое это значит? — воскликнула Сусанна Николаевна.

— Это — так называемый коммерш [Коммерш – попойка, пирушка (нем. Commers).], на которых обыкновенно празднуют и ликуют настоящие и бывшие студенты.

— Но отчего они в таких театральных костюмах? — расспрашивала с любопытством Сусанна Николаевна.

— Это еще остатки средних веков, и ты вот заметь: на некоторых одни фуражки, а на других — другие, а также неодинакие и перевязи. Это означает, что сегодня происходит торжество, сколько вижу, двух или даже трех корпораций; на этих торжествах они пьют пиво, поют и, наконец, ссорятся между собой.

— Из-за чего?

— Чаще всего ни из-за чего; обыкновенно какой-нибудь молодой корпоратор подходит тоже к молодому члену другой корпорации и говорит ему: «Dummer Junge» [глупенький (нем.).] — и на другой день дуэль.

— И при этом они убивают друг друга?

— Нет, потому что лоб, глаза, а также грудь и желудок защищены, и по большей части они исцарапают друг другу лица, хотя бывают и смертельные случаи.

— Как же профессора их не запрещают им этих дуэлей?

— Напротив, профессора поддерживают это, что, по-моему, до некоторой степени основательно; во-первых, это открывает клапан молодечеству, столь свойственному юношам, развивает в них потом храбрость, а главнее всего, этот обычай — по крайней мере так это было в мое время — до того сильно коренится в нравах всего немецкого общества, что иногда молодые девицы отказывают в руке тем студентам, у которых нет на лице шрама.

— А на чем же основывается разница этих корпораций?

— Более всего на начале разных местностей и народностей, а частию исповеданий, а также и по наклонностям молодых людей к той или другой философской системе; это я знаю по собственному опыту: нас, русских, в то время студировало только двое: Пилецкий и я, и он меня ввел в корпорацию мистиков.

— Но твой противник, с которым ты дрался, из какой был корпорации?

— Даже не знаю из какой, и это был, как мне потом рассказывали, какой-то венгерский авантюрист, который, узнав, что я русский, подошел ко мне и сказал: «Вы дерзко взглянули на даму, с которой я вчера шел, а потому вы…» и, хотел, конечно, сказать «dummer Junge!», но я не дал ему этого договорить и мгновенно же воскликнул: «Вы dummer Junge, а не я!»

На другой день Марфины пошли осматривать достопримечательности Геттюнгена, которых, впрочем, оказалось немного: вал, идущий кругом города, с устроенным на нем прекрасным бульваром, и университет, подходя к которому, Егор Егорыч указал на маленький погребок и сказал Сусанне Николаевне:

— Чуть ли вот не тут существовала ложа, в которой посвящалась в масонство gnadige Frau.

— В таком случае нельзя ли туда зайти и посмотреть? — воскликнула Сусанна Николаевна.

— Теперь там, я думаю, ничего нет, — возразил ей Егор Егорыч.

— А может быть, что-нибудь осталось, — подхватила Сусанна Николаевна.

Они зашли в погребок; но в нем действительно, кроме магенбиттеру и других водок, ничего не было. Чтобы замаскировать свое посещение, Сусанна Николаевна купила маленькую бутылку киршвассера. [Киршвассер – вишневый напиток (нем.).]

В следующие затем два — три дня они почувствовали такую скуку в Геттингене, что поспешили отправиться в Кассель, где, отдохнув от переезда, стали осматривать кассельский сад, церковь св. Мартына, синагогу, Museum Friedericianum [Музей Фридриха (лат.).] и скульптурную галерею.

— Кассель, по-моему, лучше и интереснее Берлина! — восклицала почти на каждом шагу Сусанна Николаевна.

— Еще бы, Берлин — казармы, и больше ничего! — согласился с ней Егор Егорыч.

Но еще более Касселя очаровала Сусанну Николаевну обсаженная густо разросшимися каштанами дорога к замку Вильгельмсгее, куда повез ее, а также и Антипа Ильича, Егор Егорыч. С приближением к Вильгельмсгее Сусанна Николаевна еще издали заметила какую-то фигуру, высоко виднеющуюся на горе среди замка.

— Что это такое? — сказала она.

— Это громадная статуя Геркулеса! — объяснил ей Егор Егорыч.

— Что ж, мы туда сходим? — спросила с живым любопытством Сусанна Николаевна.

— Пожалуй, — ответил ей протяжно Егор Егорыч.

— Нет, сударь, вам туда всходить высоко; вы и без того, смотрите, какой бледный, — вмешался в разговор Антип Ильич.

— Да, это правда! — подтвердила, спохватившись Сусанна Николаевна и тоже заметив, что Егор Егорыч был сильно утомлен.

Таким образом, мои путешественники, приехав в Вильгельмсгее, уселись на садовой площадке перед главным дворцом.

— Чем же мне вас угощать тут? — проговорил Егор Егорыч; потом, как бы припомнив нечто, он сказал лакею, давно уже почтительно стоявшему вблизи их столика:

— Дайте нам боль, который я сам здесь приготовлю.

Тот немедля же принес и поставил на столик бутылку рейнвейна, клубнику, апельсин и мелкий сахар.

— Это любимый немецкий напиток, особенно в жаркие дни, как сегодня, — пояснил Егор Егорыч.

Довольно умело приготовив боль, он предложил своим компаньонам выпить по стаканчику сего напитка, а также и себе налил стакан; но Сусанне Николаевне решительно не понравился боль, и она только выловила из стакана землянику и скушала ее. Антип Ильич тоже затруднился допить свою порцию, и после нескольких глотков он конфузливо доложил Егору Егорычу:

— Крепко мне, сударь, это очень!

— Разбавь водой и положи побольше сахару! — посоветовал ему Егор Егорыч.

Антип Ильич, рассиропив рейнвейн водой и всыпав в стакан огромное количество сахару, покончил с болем и после того тотчас раскраснелся в лице, как маков цвет.

В противуположность своим сотоварищам, Егор Егорыч, выпив с удовольствием свой стакан, выпил затем и еще стакан, делая это, кажется, для того, чтобы прибодриться немного; но он нисколько не достигнул того, а только еще более осовел, так что, возвращаясь назад в Кассель, Егор Егорыч всю дорогу дремал и даже слегка похрапывал.

Осмотрев таким образом Кассель, Марфины направили свой путь в Кельн. Егор Егорыч в этом случае имел в виду показать Сусанне Николаевне кельнский собор, заранее предчувствуя, в какой восторг она придет от этого храма, и ожидание его вполне оправдалось; случилось так, что в Кельн они приехали к обеду и в четыре часа отправились в собор, где совершалось подготовление к первому причащению молодых девушек. Когда Марфины в сопровождении Антипа Ильича вошли в храм, то юные причастницы, и все словно бы прехорошенькие, в своих белых платьицах, в тюлевых вуалях и цветах, чопорно сидели на церковных лавках, и между ними нет-нет да и промелькнет какой-нибудь молодой и тоже красивый из себя каноник. Патеры же стояли с наклоненными головами перед алтарями, на которых горели свечи, слабо споря с дневным еще светом, пробивавшимся в расписные стекла собора.

Охваченная всем этим, Сусанна Николаевна просто начала молиться по-русски, шепча молитвы и даже крестясь; то же самое делал и Антип Ильич, только креститься в нерусском храме он считал грехом. Но Егор Егорыч погружен был в какие-то случайные размышления по поводу не забытого им изречения Сперанского, который в своем письме о мистическом богословии говорил, что одни только ангелы и мудрые востока, то есть три царя, пришедшие ко Христу на поклонение, знали его небесное достоинство; а в кельнском соборе отведено такое огромное значение сим царям, но отчего же и простые пастыри не символированы тут? — спросил он вместе с тем себя.

Из Кельна Егор Егорыч вознамерился проехать с Сусанной Николаевной по Рейну до Майнца, ожидая на этом пути видеть, как Сусанна Николаевна станет любоваться видами поэтической реки Германии; но недуги Егора Егорыча лишили его этого удовольствия, потому что, как только мои путники вошли на пароход, то на них подул такой холодный ветер, что Антип Ильич поспешил немедленно же увести своего господина в каюту; Сусанна же Николаевна осталась на палубе, где к ней обратился с разговором болтливейший из болтливейших эльзасцев и начал ей по-французски объяснять, что виднеющиеся местами замки на горах называются разбойничьими гнездами, потому что в них прежде жили бароны и грабили проезжавшие по Рейну суда, и что в их даже пароход скоро выстрелят, — и действительно на одном повороте Рейна раздался выстрел. Указал потом эльзасец Сусанне Николаевне на гору, покрытую виноградниками, где будто бы исключительно выделывается знаменитое вино иоганнисбергер. Когда эльзасец, наконец, оставил в покое Сусанну Николаевну, к ней подошел выходивший по временам на палубу Антип Ильич.

— А ведь наша Волга, сударыня, лучше Рейна, — сказал он.

— Чем же? — спросила его Сусанна Николаевна.

— У нас все церкви и монастыри проезжаешь, а тут ни одного креста не видать.

— Но в Кельне разве тебе не понравился собор? — возразила ему Сусанна Николаевна.

— Это что говорить, — храм благолепный! Священников только не разберешь и не увидишь, где они, — заметил Антип Ильич.

Переночевав в Майнце, мои путешественники опять-таки по плану Егора Егорыча отправились в Гейдельберг. Южная Германия тут уже сильно начинала давать себя чувствовать. Воздух был напоен ароматами растений; деревья были все хоть небольшие, но сочные. Поля, конечно, не были с такой тщательностью обработаны, как в Северной Германии, но неопытный бы даже глаз заметил, что они были плодовитее.

По приезде в Гейдельберг Егор Егорыч серьезно расхворался и слег почти в постель. Сусанна Николаевна ужасно перепугалась и стала совещаться с Антипом Ильичом, не послать ли за доктором.

— Ничего, сударыня! Егор Егорыч немножко соснут; с ними это бывает; они и прежде всегда были, как малый ребенок! — успокаивал ее тот, и дня через два Егор Егорыч в самом деле как бы воспрянул, если не телом, то духом, и, мучимый мыслью, что все эти дни Сусанна Николаевна сидела около его постели и скучала, велел взять коляску, чтобы ехать в высившиеся над Гейдельбергом развалины когда-то очень красивого замка. Сусанна Николаевна сначала было настаивала, чтобы Егор Егорыч этого не делал, говоря, что будто бы ее вовсе не интересует замок. Егор Егорыч, однако, не поверил ей, и они отправились. Многим, конечно, известно, что вид из замка на реку Неккер и прирейнскую долину весьма живописен; Сусанна Николаевна, по крайней мере, с полчаса любовалась на эту картину. Антипа Ильича более всего заинтересовала оставшаяся от дворца неразрушенная стена с множеством лепных статуй. Долго и внимательно рассматривал их старик, а потом, подойдя к Егору Егорычу, проговорил:

— Смею вас спросить, замок этот не был ли прежде масонским замком?

— Нет, — отвечал Егор Егорыч, несколько удивленный таким вопросом Антипа Ильича, — но почему же ты это думаешь?

— Потому что хорошо уж очень все изображено, — объяснил Антип Ильич, простодушно полагавший, что все хорошее должно было принадлежать масонам.

Егор Егорыч вскоре начал чувствовать легкий озноб от наступивших сумерек. Он сказал о том Сусанне Николаевне, и они немедля же отправились в гостиницу свою, но на главной улице Гейдельберга их остановило шествие студентов с факелами в руках и с музыкой впереди. Извозчик их поспешно повернул экипаж несколько в сторону и не без гордости проговорил:

— Это факель-цуг!

Сусанна Николаевна только было хотела опросить его что-то такое в дополнение, как из толпы раздался русский возглас:

— Почтеннейший Егор Егорыч, madame Марфина, как вы здесь?

Те оглянулись на этот зов и увидели бежавшего к их экипажу гегелианца.

— А, здравствуйте! — сказал Егор Егорыч, протягивая ему руку.

— Здравствуйте! — проговорила и Сусанна Николаевна приветливо гегелианцу. — Куда это идут студенты? — прибавила она.

— Они идут чествовать одного из своих профессоров, — объяснил тот.

— В чем же это чествование будет состоять? — расспрашивала Сусанна Николаевна.

— Пока еще неизвестно; шествие это устроилось совершенно экспромтом, по случаю свадьбы профессора, и мы все идем, не имея никакой определенной программы.

— Ах, как бы я желала посмотреть на всю эту церемонию! — произнесла Сусанна Николаевна.

— Тогда вот что мы сделаем! — начал Егор Егорыч. — Monsieur Терхов, — обратился он потом к гегелианцу, — вы сведите мою жену на эту церемонию, а я устал и поеду домой.

— Но как же ты один поедешь, когда так дурно себя чувствуешь? — произнесла нерешительным голосом Сусанна Николаевна.

— Что за вздор! Со мной Антип Ильич поедет. А вы сберегите мою супругу! — отнесся он в заключение к Терхову.

— С великой готовностью, — отвечал с заметным удовольствием Терхов. — Но только я попрошу вас пойти пешком, — пояснил он Сусанне Николаевне.

— О, я этого не боюсь; но мне совестно, что я стесняю вас собою! — говорила Сусанна Николаевна, выходя из экипажа.

— Нисколько! — ответил ей Терхов.

Егор Егорыч, мотнув потом им обоим головой, велел кучеру ехать в гостиницу.

Сусанна Николаевна между тем, оставшаяся в толпе с полузнакомым ей молодым человеком, сначала, конечно, конфузилась; но Терхов вел ее под руку с такой осторожной вежливостью, что она совершенно потом успокоилась.

Факель-цуг остановился перед домом профессора, и в то время, как музыканты играли хвалебную серенаду новобрачным, весь цуг махал факелами. В ответ на это на небольшом балкончике дома показался профессор, а равно и супруга его, сколько можно было рассмотреть при темноте, весьма уже немолодая. Профессор произнес своим почитателям довольно длинную и нежную речь. Факель-цуг, весь гуртом, захлопал ему, после чего все стали расходиться. Студенты шумно отправились в разные таверны, а молодые рабочие, участвовавшие тоже в церемонии, — в свои кабаки. Сусанну Николаевну Терхов повел под руку к ее отелю, и ей вдруг пришла в голову мысль спросить своего кавалера об Углаковых, у которых она его встречала.

— Разве вы не знаете, что Пьер Углаков умер? — воскликнул Терхов.

Сусанна Николаевна вздрогнула.

— Давно ли? — спросила она взволнованным голосом.

— Недавно, — отвечал Терхов.

— Что же он заболел вдруг? — расспрашивала Сусанна Николаевна.

— Не думаю, чтобы вдруг; но, как мне писали, он сам был причиной своей смерти: кутил и пил, как я не знаю кто!

Волнение Сусанны Николаевны все более и более усиливалось.

— Главное, влюбился в какую-то француженку из кондитерской Люке, — продолжал Терхов, — та окончательно истощила его кошелек и здоровье; хорошего исхода подобной жизни ожидать было нечего.

Сусанна Николаевна вздохнула несколько свободнее: значит, Углаков не от тоски же по ней умер!

— Ну, а вы что здесь делаете? — спросила она.

— Я-то, понятно, что, — отвечал Терхов, — но как вы с вашим супругом сюда попали?

— Попали мы потому, что мне захотелось путешествовать (Сусанна Николаевна при этом слегка покраснела), ну, а потом Егору Егорычу необходимо было посоветоваться с докторами, чтобы они ему прописали какие нужно воды.

— Чего же лучше сделать это, как здесь: в Гейдельберге есть весьма знаменитые доктора, — проговорил Терхов.

— Да, это было бы очень хорошо; но Егор Егорыч прежде всего хочет мне показать любимые им университетские города, потом Рим, Италию и Швейцарию.

— Во всяком случае, вы позволите мне завтра явиться к вам? — спросил Терхов.

— Даже прошу вас! Егор Егорыч очень будет рад вам, — ответила Сусанна Николаевна.

Возвратясь в свой отель, она нашла Егора Егорыча хоть в постели, но еще не спящим, и не удержалась, чтобы не рассказать ему о смерти Углакова. Егор Егорыч первое, что устремил на нее внимательный и беспокойный взгляд; Сусанна Николаевна однако употребила все силы, чтобы скрыть взволновавшие ее печальные чувствования.

— Но правда ли еще это? — спросил он.

— Как же не правда? Терхов — его приятель, — заметила Сусанна Николаевна.

— Я знаю это; но мне думается, что старики Углаковы уведомили бы меня о таком страшном горе своем.

— Разве до того им теперь, чтобы уведомлять кого бы то ни было. Кроме того, они, вероятно, не знают, где мы.

— Это может быть! — согласился Егор Егорыч. — Вообще я очень неаккуратно получаю письма. Сверстов, конечно, писал мне недавно; но меня удивляет Зверев, которого я просил особым письмом уведомить меня о деле Тулузова и адресовать в Гейдельберг poste restante [до востребования (франц.).], однако письма нет. Я нахожу, что это невежливо с его стороны.

— Разумеется, невежливо! — согласилась Сусанна Николаевна.