Масоны

В почтительной позе и склонив несколько набок свою сухощавую голову, стоял перед Тулузовым, сидевшим величаво в богатом кабинете, дверь которого была наглухо притворена, знакомый нам маляр Савелий Власьев, муж покойной Аксюши. Лицо Савелия по-прежнему имело зеленовато-желтый цвет, но наряд его был несколько иной: вместо позолоченного перстня, на пальце красовался настоящий золотой и даже с каким-то розовым камнем; по атласному жилету проходил бисерный шнурок, и в кармане имелись часы; жидкие волосы на голове были сильно напомажены; брюки уже не спускались в сапоги, а лежали сверху сапог. Все это объяснялось тем, что Савелий Власьев в настоящее время не занимался более своим ремеслом и был чем-то вроде главного поверенного при откупе Тулузова, взяв который, Василий Иваныч сейчас же вспомнил о Савелии Власьеве, как о распорядительном, умном и плутоватом мужике. Выписав его из Петербурга в Москву, он стал его быстро возвышать и приближать к себе, как некогда и его самого возвышал Петр Григорьич. Савелий Власьев оказался главным образом очень способным устраивать и улаживать разные откупные дела с полицией, так что через какие-нибудь полгода он был на дружеской ноге со всеми почти квартальными и даже некоторыми частными. В настоящем случае Василий Иваныч и вел с ним разговор именно об этом предмете.

— Я тебе очень благодарен, Савелий Власьев, — говорил он, сохраняя свой надменный вид, — что у нас по откупу не является никаких дел.

— Зачем же и быть им? — отвечал, слегка усмехнувшись тонкими губами, Савелий Власьев.

— Да… Но целовальники, вероятно, и вещи краденые принимают, — продолжал Тулузов.

— Постоянно-с! — не потаил Савелий Власьев.

— А полиция что же?

— Полиции какое дело, когда жалоб нет, и от нас она получает, что ей следует.

— Кроме ворованных вещей, я убежден, что в кабаках опиваются часто и убийства, может быть, даже совершаются? — допытывался Василий Иваныч.

— Конечно, не без греха-с! — объяснил Савелий Власьев.

— И как же вы тут вывертываетесь?

— Что ж?.. Поманеньку вывертываемся… Разве трудно вывезти человека из кабака куда-нибудь подальше?.. Слава богу, пустырей около Москвы много.

— Вывезти, ты говоришь!.. Но в кабаке могут быть свидетели и видеть все это.

— Какие там свидетели?.. Спьяну-то другой и не видит, что вокруг его происходит, а которые потрезвей, так испугаются и разбегутся. Вон, не то что в кабаке, а в господском доме, на вечере, князя одного убили.

— Ты разве слышал это?

— Слышал-с!.. Мне тутошный квартальный надзиратель все как есть рассказал.

— Однако тот господин, который убил князя, — я его знаю: он из нашей губернии, — некто Лябьев, в тюрьме теперь сидит.

— Вольно ж ему было вовремя не позамаслить полиции… Вон хозяина, у кого это произошло, небось, не посадили.

— Да того за что же сажать?

— За то, что-с, как рассказывал мне квартальный, у них дело происходило так: князь проигрался оченно сильно, они ему и говорят: «Заплати деньги!» — «Денег, говорит, у меня нет!» — «Как, говорит, нет?» — Хозяин уж это, значит, вступился и, сцапав гостя за шиворот, стал его душить… Почесть что насмерть! Тот однакоче от него выцарапался да и закричал: «Вы мошенники, вы меня обыграли наверняка!». Тогда вот уж этот-то барин — как его? Лябьев, что ли? — и пустил в него подсвечником.

— Вздор это! — отвергнул настойчиво Тулузов. — Князя бил и убил один Лябьев, который всегда был негодяй и картежник… Впрочем, черт с ними! Мы должны думать о наших делах… Ты говоришь, что если бы что и произошло в кабаке, так бывшие тут разбегутся; но этого мало… Ты сам видишь, какие строгости нынче пошли насчет этого… Надобно, чтобы у нас были заранее готовые люди, которые бы показали все, что мы им скажем. Полагаю, что таких людей у тебя еще нет под рукой?

— Никак нет! — отвечал Савелий Власьев.

— Но приискать ты их можешь?

Савелий Власьев несколько мгновений соображал.

— Приискать, отчего же не приискать? Только осмелюсь вам доложить, как же мы их будем держать? На жалованьи? — произнес Савелий Власьев, кажется, находивший такую меру совершенно излишнею.

— На жалованьи, конечно, и пусть в кабаках даром пьют, сколько им угодно… Главное, не медли и на днях же приищи их!

— Слушаю-с! — отвечал покорно Савелий Власьев.

Он видел барина в таком беспокойном состоянии только один раз, когда тот распоряжался рассылкой целовальников для закупки хлеба, и потому употребил все старание, чтобы как можно скорее исполнить данное ему поручение. Однако прошло дня четыре, в продолжение которых Тулузов вымещал свое нетерпение и гнев на всем и на всех: он выпорол на конюшне повара за то, что тот напился пьян, сослал совсем в деревню своего камердинера с предписанием употребить его на самые черные работы; камердинера этого он застал на поцелуе с одной из горничных, которая чуть ли не была в близких отношениях к самому Василию Иванычу.

Савелий Власьев наконец предстал перед светлые очи своего господина и донес, что им отысканы нужные люди.

— Кто именно? — спросил в одно и то же время с радостью и величавым выражением в лице Тулузов.

— Да двое из них чиновники, а один отставной поручик артиллерии.

— Что они, молодые или старые?

— Какое молодые?.. Старые… Разве человек в силах и годный на что-нибудь пошел бы на то?

— Это и хорошо!.. Но теперь о тебе собственно, — начал Тулузов, и голос его принял явно уже оттенок строгости, — ты мне всем обязан: я тебя спас от Сибири; я возвел тебя в главноуправляющие по откупу, но если ты мне будешь служить не с усердием, то я с тобой строго распоряжусь и сошлю тебя туда, куда ворон костей не занашивал.

— Разве я того не понимаю-с? — произнес с чувством Савелий Власьев. — Я готов служить вам, сколько сумею.

— Дело мое, о котором я буду теперь с тобой говорить, — продолжал, уже не сидя величественно в кресле, а ходя беспокойными шагами по кабинету, Тулузов, — состоит в следующем глупом казусе: в молодости моей я имел неосторожность потерять мой паспорт… Я так испугался, оставшись без вида, что сунулся к тому, к другому моему знакомому, которые и приладили мне купить чужой паспорт на имя какого-то Тулузова… Я записался по этому виду, давал расписки, векселя, клал деньги в приказ под этим именем, тогда как моя фамилия вовсе не Тулузов, но повернуться назад было нельзя… За это сослали бы меня понимаешь?

— Поди ты, какое дело! — сказал с участием Савелий Власьев.

— Но казус-то разыгрался еще сквернее! — подхватил Тулузов. — На днях на меня сделан донос, что человек, по паспорту которого я существую на белом свете, убит кем-то на дороге.

— Господи помилуй! — проговорил уже с некоторым страхом Савелий Власьев.

— Удивительное, я тебе говорю, стечение обстоятельств!.. Объявить мне теперь, что я не Тулузов, было бы совершенным сумасшествием, потому что, рассуди сам, под этим именем я сделался дворянином, получил генеральский чин… Значит, все это должны будут с меня снять.

— Но за что же это, помилуйте?! — возразил с участием Савелий Власьев.

— Закон у нас не милует никого, и, чтобы избежать его, мне надобно во что бы то ни стало доказать, что я Тулузов, не убитый, конечно, но другой, и это можно сделать только, если я представлю свидетелей, которые под присягой покажут, что они в том городе, который я им скажу, знали моего отца, мать и даже меня в молодости… Согласны будут показать это приисканные тобою лица?

— Как бы, кажется, не согласиться! Это не весть что такое! — произнес с некоторым раздумьем Савелий Власьев. — Только сумеют ли они, ваше превосходительство, — вот что опасно… Не соврали бы чего и пустяков каких-нибудь не наговорили.

— Это можно устранить: я тебе надиктую, что они должны будут говорить, а ты им это вдолби, и пусть они стоят на одном, что знали отца моего и мать.

— Понимаю-с! — проговорил Савелий Власьев. — Но тут еще другое есть, — присовокупил он, усмехнувшись, — больно они мерзко одеты, все в лохмотьях!

— В таком случае, купи им новое платье и скажи им, чтобы они являлись в нем, когда их потребуют по какому бы то ни было нашему делу.

— Сказать им это следует, только послушаются ли они?.. Пожалуй, того и гляди, что пропьют с себя все, окаянные! — возразил Савелий Власьев.

— А если пропьют, другое им сделаешь!.. Стоит ли об этом говорить?

— Слушаю-с, — сказал на это Савелий Власьев и хотел было уже раскланяться с барином, но тот ему присовокупил:

— Если ты мне все это дело устроишь, я тебе две тысячи дам в награду.

— Благодарю-с на том! — отозвался несколько глухим голосом Савелий Власьев и ушел.

Нет никакого сомнения, что сей умный мужик, видавший на своем веку многое, понял всю суть дела и вывел такого рода заключение, что барин у него теперь совсем в лапах, и что сколько бы он потом ни стал воровать по откупу, все ему будет прощаться.

Не ограничиваясь всеми вышесказанными мерами, Тулузов на другой день поутру поехал для предварительных совещаний в частный дом к приставу. Предприняв этот визит, Василий Иваныч облекся в форменный вицмундир и в свой владимирский крест. Частный пристав, толстый и по виду очень шустрый человек, знал, разумеется, Тулузова в лицо, и, когда тот вошел, он догадался, зачем собственно этот господин прибыл, но все-таки принял сего просителя с полным уважением и предложил ему стул около служебного стола своего, покрытого измаранным красным сукном, и вообще в камере все выглядывало как-то грязновато: стоявшее на столе зерцало было без всяких следов позолоты; лежавшие на окнах законы не имели надлежащих переплетов; стены все являлись заплеванными; даже от самого вицмундира частного пристава сильно пахнуло скипидаром, посредством которого сей мундир каждодневно обновлялся несколько.

— Я получил от вас бумагу, — начал Тулузов с обычным ему последнее время важным видом, — в которой вы требуете от меня объяснений по поводу доноса, сделанного на меня одним негодяем.

— Да, что делать?.. Извините! — отвечал частный пристав, пожимая плечами. — Служба то повелевает, а еще более того наша Управа благочиния, которая заставляет нас по необходимости делать неприятности обывателям.

— Кто ж этого не понимает?.. И я приехал не претензии вам изъявлять, а посоветоваться с вами, как с человеком опытным в подобных делах.

— Благодарю вас за доверие и сочту себя обязанным быть к вашим услугам.

— Услуга ваша будет для меня состоять в том, чтобы вы научили меня, в каком духе дать вам объяснение.

— То есть, я полагаю, — произнес решительным тоном частный пристав, — что вам лучше всего отвергнуть донос во всех пунктах и учинить во всем полное запирательство.

— Да мне запираться-то не в чем, понимаете? — возразил с некоторым негодованием и презрительно рассмеявшись Тулузов.

— Знаю-с это, — извините, что не так выразился!.. Отвергнуть весь донос, — повторил частный пристав.

— Мало, что отвергнуть, — продолжал Тулузов, — но доказать даже противное.

— А это еще лучше, если вы можете! — подхватил частный пристав.

— Могу-с! — отвечал с окончательною уже величавостью Василий Иваныч. — Я представлю вам свидетелей, которые знали меня в детстве, знали отца моего, Тулузова.

— И превосходно, отлично! — воскликнул частный пристав. — Тогда этот донос разлетится в пух и прах!

— Но вы, конечно, указанных мною свидетелей вызовете в часть и спросите? — допытывался Тулузов.

— Непременно-с! — проговорил частный пристав.

— И я просил бы вас, Иринарх Максимыч, — назвал Тулузов уже по имени частного пристава, — позволить мне быть при этом допросе.

По лицу частного пристава пробежал как бы маленький конфуз.

— По закону этого, ваше превосходительство, нельзя, — сказал он, — но, желая вам угодить, я готов это исполнить… Наша проклятая служба такова: если где не довернулся, начальство бьет, а довернулся, господа московские жители обижаются.

— Ну, это дураки какие-нибудь! — произнес, вставая, Тулузов. — Я не замедлю вам представить объяснение.

— Бога ради; мы уже подтверждение по этому делу получили! — воскликнул жалобным тоном частный пристав.

— Не замедлю-с, — повторил Тулузов и действительно не замедлил: через два же дня он лично привез объяснение частному приставу, а вместе с этим Савелий Власьев привел и приисканных им трех свидетелей, которые действительно оказались все людьми пожилыми и по платью своему имели довольно приличный вид, но физиономии у всех были весьма странные: старейший из них, видимо, бывший чиновник, так как на груди его красовалась пряжка за тридцатипятилетнюю беспорочную службу, отличался необыкновенно загорелым, сморщенным и лупившимся лицом; происходило это, вероятно, оттого, что он целые дни стоял у Иверских ворот в ожидании клиентов, с которыми и проделывал маленькие делишки; другой, более молодой и, вероятно, очень опытный в даче всякого рода свидетельских показаний, держал себя с некоторым апломбом; но жалчее обоих своих товарищей был по своей наружности отставной поручик. Он являл собою как бы ходячую водянку, которая, кажется, каждую минуту была готова брызнуть из-под его кожи; ради сокрытия того, что глаза поручика еще с раннего утра были налиты водкой, Савелий Власьев надел на него очки. Когда все сии свидетели поставлены были на должные им места, в камеру вошел заштатный священник и отобрал от свидетелей клятвенное обещание, внушительно прочитав им слова, что они ни ради дружбы, ни свойства, ни ради каких-либо выгод не будут утаивать и покажут сущую о всем правду. Во время отобрания присяги как сами свидетели, так равно и частный пристав вместе с Тулузовым и Савелием Власьевым имели, как водится, несколько печальные лица. Опрос потом начался с отставного поручика.

— Вы знали родителя господина Тулузова? — спросил его частный пристав.

— Знал! — нетвердо выговорил поручик. — У нас в бригаде был тоже Тулузов…

— Это к делу нейдет! — остановил его частный пристав.

— Пожалуй, что и нейдет!.. Позвольте мне сесть: у меня ноги болят!..

— Сделайте милость! — разрешил ему пристав.

Савелий Власьев поспешил пододвинуть поручику стул, на который тот и опустился.

— Я раненый… и ниоткуда никакого вспомоществования не имею… — бормотал, пожимая плечами, поручик.

— Но подтверждаете ли вы, что знали отца господина Тулузова? — повторил ему пристав.

— Утверждаю! — воскликнул громко, как бы воспрянув на мгновение, поручик.

— Тогда подпишитесь вот к этой бумаге! — сказал ему ласковым голосом пристав.

Поручик встал на ноги и долго-долго смотрел на бумагу, но вряд ли что-нибудь прочел в ней, и затем кривым почерком подмахнул: такой-то.

— Могу я теперь уйти? — спросил он.

— Можете, — разрешил ему частный.

Поручик пошел шатающейся походкой, бормоча:

— За неволю пьешь, когда никакого нет состояния, а я раненый, — служить не могу…

Тулузов за приведение такого пьяного свидетеля бросил сердитый взгляд на Савелия Власьева и обратился потом к частному приставу, показывая глазами на ушедшего поручика:

— А ведь часто бывал в доме моего покойного отца… Я его очень хорошо помню, был весьма приличный молодой человек.

— Что делать? Жизнь! — отвечал на это философским тоном частный и стал спрашивать старичка-чиновника:

— Знали вы родителя господина Тулузова?

— Знал! — отвечал плаксивым тоном старичок.

— А самого господина Тулузова, который сидит вот здесь, вы видали в доме его отца?

— Видал, батюшка!.. Вот уж я одной ногой в могиле стою, а не потаю: видал!

Тулузов при этом поспешно сказал приставу:

— Это показание вы запишите в подлинных выражениях господина Пупкина!

— Без сомнения! — подхватил тот и, повернувшись затем к старичку-чиновнику, проговорил: — Подпишитесь!

Старичок не стал даже и читать отобранного от него показания, но зато очень четким старческим почерком начертал: «Провинциальный секретарь и кавалер Антон Пупкин».

Чиновник, опытный в даче свидетельских показаний, сделал, как и следовало ожидать, более точное и подробное показание, чем его предшественники. Он утвердительно говорил, что очень хорошо знал самого господина Тулузова и его родителей, бывая в том городе, где они проживали, и что потом встречался с господином Тулузовым неоднократно в Москве, как с своим старым и добрым знакомым. Желтоватое лицо Савелия Власьева при этом блистало удовольствием. Чело Тулузова также сделалось менее пасмурно. И когда, после такого допроса, все призванные к делу лица, со включением Савелия, ушли из камеры, то пристав и Тулузов смотрели друг на друга как бы с некоторою нежностью.

— А вот вам и еще пакетик! — проговорил Василий Иваныч, подавая частному довольно туго наполненный пакет.

— Это очень приятно! — ответил тот, на ощупь узнав, сколько таилось в пакете.

Совершив это, Тулузов спросил уже снова с насупленным несколько лицом:

— А Управа благочиния этими показаниями удовлетворится?

— Полагаю, что не придерется! — отвечал с не совсем полною уверенностью частный пристав. — Но для большей безопасности похлопочите лучше и там!

— У самого председателя? — сказал Тулузов.

— Нет-с! Тот, знаете, человек военный, мало в дела входит… Надобно задобрить советника, в отделение которого поступят ваши бумаги.

— А тот какого сорта человек? — спросил Тулузов.

— Тот родом французишка какой-то!.. Сначала был учителем, а теперь вот на эту должность пробрался… Больше всего покушать любит на чужой счет!.. Вы позовите его в Московский и угостите обедцем, он навек вашим другом станет и хоть каждый день будет ходить к вам обедать.

— О, черт бы его драл!.. Но все-таки благодарю вас за совет, — произнес Тулузов и при этом пожал руку частному приставу.

В описываемое мною время Московский трактир после трех часов пополудни решительно представлял как бы продолжение заседаний ближайших присутственных мест. За отдельными столиками обыкновенно сидели, кушали и пили разные, до шестого класса включительно, служебные лица вместе с своими просителями, кои угощали их обильно и радушно. Однажды за таковым столиком Тулузов чествовал нужного ему члена Управы. Член этот действительно был родом французик, значительно пожилой, но при этом вертлявый, в завитом парике, слегка набеленный, подрумяненный, с большим ртом, с визгливым голосом и с какой-то несносной для всех энергией, по милости которой, а также и манерами своими, он весьма напоминал скорпиона, потому что, когда к кому пристанет, так тот от него не скоро отцепится. Тулузов прежде всего старался его накормить всевозможными яствами и накатить вином. На все это член управы шел довольно податливо. К концу обеда Василий Иваныч нашел возможным приступить к необходимому для него объяснению.

— У вас скоро будет в рассмотрении мое дело, — сказал он.

— Знаю-с, — взвизгнул член Управы.

— И как же вы на него взглянете? — спросил, напротив, почти октавой Тулузов.

— Этого я не знаю-с, ибо самого дела не помню!

— Дело, в сущности, пустячное!.. Я, по моим отношениям к генерал-губернатору, мог бы совершенно затушить его…

Тут уж член Управы обиделся.

— Нет-с, у нас генерал-губернатор не такой, чтобы тушить дела… Вы сильно ошибаетесь! — завизжал он.

— Да я и сам не хочу тушить, а желаю, напротив, чтобы оно всплыло совершенно, — возразил Тулузов.

— И всплывет-с, не беспокойтесь! Кроме того-с, в общественных местах не должно говорить о делах, а вот лучше, — визжал член, проворно хватая со стоявшей на столе вазы фрукты и конфеты и рассовывая их по своим карманам, — лучше теперь прокатимся и заедем к одной моей знакомой даме на Сретенке и у ней переговорим обо всем.

— С великим удовольствием! — отозвался на первых порах в самом деле с удовольствием Тулузов, и затем оба они, взяв лихача-извозчика, полетели на Сретенку.

Тулузов потом возвратился домой в два часа ночи и заметно был в сильно гневном состоянии. Он тотчас же велел позвать к себе Савелия Власьева. Тот оказался дома и явился к барину.

— Сколько тебе стоили эти дурацкие свидетели? — спросил Тулузов.

— У меня счет написан-с! — отвечал Савелий Власьев и подал довольно длинное исчисление, просмотрев которое Тулузов еще более нахмурился.

— Порядочно израсходовал! — произнес он.

— Меньше никто не брал-с! — отвечал твердым голосом Савелий Власьев.

— Но всего важнее то, что они все болтали какой-то вздор, вовсе не то, что я тебе говорил.

— Разве можно было вдолбить этим дуракам?

— Да тебе бы следовало приискать мне не глупых, а умных. Теперь, пожалуй, затормозят в Управе. Я сегодня целый день провел с одним тамошним гусем. Это такая каналья, каких мир еще не производил.

— Что ж он, очень много заломил?

— И много и нахально! — продолжал Тулузов. — Мало, что сам сорвал, да еще привез меня к каким-то девицам; начал танцевать с ними; меня тоже, скотина, заставлял это делать, требуя, чтобы я угощал их и деньгами награждал…

— Ужасно нынче эти чиновники безобразничают, — заметил Савелий Власьев.

— Но я это им все припомню, только бы кончилось мое дело!.. Я расскажу об них все генерал-губернатору… Он мне поверит…

— Еще бы вам-то не поверить? Славу богу, благодетель всей Москвы! — подхватил Савелий.

— А не знаешь ли ты, барыня дома?

— Никак нет-с!

— Где ж она?

— Кучер говорил, что ему приказано карету заложить в театр-с!

— Какой теперь театр?.. В два часа ночи…

Савелий Власьев молчал. Василий Иваныч тоже некоторое время как бы нечто соображал и затем продолжал:

— Ты хоть и плохо, но все-таки исполнил мое поручение; можешь взять из откупной выручки тысячу рублей себе в награду. Вместе с тем я даю тебе другое, столь же важное для меня поручение. Расспроси ты кучера Екатерины Петровны, куда именно и в какие места он ездит по ночам с нею?

— Слушаю-с! — произнес на это Савелий Власьев.

— Но скажет ли он тебе правду? Екатерина Петровна сама его выбрала себе против воли моей. В дружбе, вероятно, с ним состоит и замасливает его.

— Не думаю-с! — возразил Савелий Власьев. — Он тоже очень жалуется на них, иззнобила она его по экому морозу совсем. Тоже вот, как он говорил, и прочие-то кучера, что стоят у театра, боже ты мой, как бранят господ!.. Хорошо еще, у которого лошади смирные, так слезть можно и погреться у этих тамошних костров, но у Катерины Петровны пара ведь не такая; строже, пожалуй, всякой купеческой.

— Ну, ты ему скажи, что пусть пока терпит все, и дай ему от меня десять рублей… Вели только, чтобы он тебе всякий раз говорил, куда он возит госпожу свою.

— Ах, батюшка Василий Иваныч! — воскликнул Савелий с каким-то грустным умилением. — Мы бы рады всей душой нашей служить вам, но нам опасно тоже… Вдруг теперь Катерина Петровна, разгневавшись, потребует, чтобы вы нас сослали на поселение, как вот тогда хотела она сослать меня с женой… А за что?.. В те поры я ни в чем не был виноват…

— Ты глуп после этого, если не понимаешь разницы! Тогда Екатерина Петровна действовала из ревности, а теперь разве она узнает о том, что вы мне говорите… Теперь какая к кому ревность?

— Да все словно бы, когда бы мы были вольные, поспокойнее бы было. Я вот так теперь перед вами, как перед богом, говорю: не жалуйте мне ваших двух тысяч награды, а сделайте меня с отцом моим вольными хлебопашцами!

— Теперь я этого еще не могу сделать, но со временем, и даже скоро, я это устрою, а теперь я тебя еще хочу немного на уздечке подержать. Понял меня?

— Понял-с! — ответил Савелий Власьев, потупляя глаза.