Неточные совпадения
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести, то есть не двести, а четыреста, — я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй, и
теперь столько
же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Хлестаков. Зачем
же? Ведь мне никакой нет
теперь в нем надобности.
Так вот как, Анна Андреевна, а? Как
же мы
теперь, где будем жить? здесь или в Питере?
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский,
теперь я вижу, — из чего
же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да говорите
же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!
— Да чем
же ситцы красные
Тут провинились, матушка?
Ума не приложу! —
«А ситцы те французские —
Собачьей кровью крашены!
Ну… поняла
теперь...
А нам земля осталася…
Ой ты, земля помещичья!
Ты нам не мать, а мачеха
Теперь… «А кто велел? —
Кричат писаки праздные, —
Так вымогать, насиловать
Кормилицу свою!»
А я скажу: — А кто
же ждал? —
Ох! эти проповедники!
Кричат: «Довольно барствовать!
Проснись, помещик заспанный!
Вставай! — учись! трудись...
Я помню, ночка звездная,
Такая
же хорошая,
Как и
теперь, была…
«Чего
же он куражится?
Теперь порядки новые.
А он дурит по-старому:
Сенцо сухим-сухохонько —
Велел пересушить...
Милон. А я завтра
же, проводя вас, поведу мою команду.
Теперь пойду сделать к тому распоряжение.
Г-жа Простакова. Ты
же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз
теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть
же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Г-жа Простакова. Бредит, бестия! Как будто благородная! Зови
же ты мужа, сына. Скажи им, что, по милости Божией, дождались мы дядюшку любезной нашей Софьюшки; что второй наш родитель к нам
теперь пожаловал, по милости Божией. Ну, беги, переваливайся!
Г-жа Простакова. А я так за своею. (Стародуму.) Позволь
же, мой батюшка, потрудить вас
теперь общею нашею просьбою. (Мужу и сыну.) Кланяйтесь.
Скотинин. Сам ты, умный человек, порассуди. Привезла меня сестра сюда жениться.
Теперь сама
же подъехала с отводом: «Что-де тебе, братец, в жене; была бы де у тебя, братец, хорошая свинья». Нет, сестра! Я и своих поросят завести хочу. Меня не проведешь.
Теперь, ежели мы допустим относительно сей материи в градоначальниках многомыслие, то, очевидно, многое выйдет наоборот, а именно: безбожники будут трепетать умеренно, воры
же и убийцы — всеминутно и прежестоко.
— Я не либерал и либералом никогда не бывал-с. Действую всегда прямо и потому даже от законов держусь в отдалении. В затруднительных случаях приказываю поискать, но требую одного: чтоб закон был старый. Новых законов не люблю-с. Многое в них пропускается, а о прочем и совсем не упоминается. Так я всегда говорил, так отозвался и
теперь, когда отправлялся сюда. От новых, говорю, законов увольте, прочее
же надеюсь исполнить в точности!
Она решила, что малую часть приданого она приготовит всю
теперь, большое
же вышлет после, и очень сердилась на Левина за то, что он никак не мог серьезно ответить ей, согласен ли он на это или нет.
Кити смотрела на всех такими
же отсутствующими глазами, как и Левин. На все обращенные к ней речи она могла отвечать только улыбкой счастья, которая
теперь была ей так естественна.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи
теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он
же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
— Оно и лучше, Агафья Михайловна, не прокиснет, а то у нас лед
теперь уж растаял, а беречь негде, — сказала Кити, тотчас
же поняв намерение мужа и с тем
же чувством обращаясь к старухе. — Зато ваше соленье такое, что мама говорит, нигде такого не едала, — прибавила она, улыбаясь и поправляя на ней косынку.
Но ему стало стыдно за это чувство, и тотчас
же он как бы раскрыл свои душевные объятия и с умиленною радостью ожидал и желал
теперь всею душой, чтоб это был брат.
Он прочел письма. Одно было очень неприятное — от купца, покупавшего лес в имении жены. Лес этот необходимо было продать; но
теперь, до примирения с женой, не могло быть о том речи. Всего
же неприятнее тут было то, что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его примирения с женою. И мысль, что он может руководиться этим интересом, что он для продажи этого леса будет искать примирения с женой, — эта мысль оскорбляла его.
Не раз говорила она себе эти последние дни и сейчас только, что Вронский для нее один из сотен вечно одних и тех
же, повсюду встречаемых молодых людей, что она никогда не позволит себе и думать о нем; но
теперь, в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
— То есть почему
же даром? — с добродушною улыбкой сказал Степан Аркадьич, зная, что
теперь всё будет нехорошо для Левина.
И хотя он тотчас
же подумал о том, как бессмысленна его просьба о том, чтоб они не были убиты дубом, который уже упал
теперь, он повторил ее, зная, что лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может сделать.
Теперь-то что
же делать, что делать?» говорил он с отчаянием.
Портрет Анны, одно и то
же и писанное с натуры им и Михайловым, должно бы было показать Вронскому разницу, которая была между ним и Михайловым; но он не видал ее. Он только после Михайлова перестал писать свой портрет Анны, решив, что это
теперь было излишне. Картину
же свою из средневековой жизни он продолжал. И он сам, и Голенищев, и в особенности Анна находили, что она была очень хороша, потому что была гораздо более похожа на знаменитые картины, чем картина Михайлова.
Но прошла неделя, другая, третья, и в обществе не было заметно никакого впечатления; друзья его, специалисты и ученые, иногда, очевидно из учтивости, заговаривали о ней. Остальные
же его знакомые, не интересуясь книгой ученого содержания, вовсе не говорили с ним о ней. И в обществе, в особенности
теперь занятом другим, было совершенное равнодушие. В литературе тоже в продолжение месяца не было ни слова о книге.
— Он всё не хочет давать мне развода! Ну что
же мне делать? (Он был муж ее.) Я
теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите
же за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
― Ах, как
же! Я
теперь чувствую, как я мало образован. Мне для воспитания детей даже нужно много освежить в памяти и просто выучиться. Потому что мало того, чтобы были учителя, нужно, чтобы был наблюдатель, как в вашем хозяйстве нужны работники и надсмотрщик. Вот я читаю ― он показал грамматику Буслаева, лежавшую на пюпитре ― требуют от Миши, и это так трудно… Ну вот объясните мне. Здесь он говорит…
Дарья Александровна заметила, что в этом месте своего объяснения он путал, и не понимала хорошенько этого отступления, но чувствовала, что, раз начав говорить о своих задушевных отношениях, о которых он не мог говорить с Анной, он
теперь высказывал всё и что вопрос о его деятельности в деревне находился в том
же отделе задушевных мыслей, как и вопрос о его отношениях к Анне.
— Для чего
же ты не позволил мне кормить, когда я умоляла об этом? Всё равно (Алексей Александрович понял, что значило это «всё равно»), она ребенок, и его уморят. — Она позвонила и велела принести ребенка. — Я просила кормить, мне не позволили, а
теперь меня
же упрекают.
Стремов
же отстранился, делая вид, что он только слепо следовал плану Каренина и
теперь сам удивлен и возмущен тем, что сделано.
Но в ту
же минуту она вспомнила, что ей некому
теперь говорить ничего смешного.
— Отчего
же? Я не вижу этого. Позволь мне думать, что, помимо наших родственных отношений, ты имеешь ко мне, хотя отчасти, те дружеские чувства, которые я всегда имел к тебе… И истинное уважение, — сказал Степан Аркадьич, пожимая его руку. — Если б даже худшие предположения твои были справедливы, я не беру и никогда не возьму на себя судить ту или другую сторону и не вижу причины, почему наши отношения должны измениться. Но
теперь, сделай это, приезжай к жене.
— Ну, я очень рад был, что встретил Вронского. Мне очень легко и просто было с ним. Понимаешь,
теперь я постараюсь никогда не видаться с ним, но чтоб эта неловкость была кончена, — сказал он и, вспомнив, что он, стараясь никогда не видаться, тотчас
же поехал к Анне, он покраснел. — Вот мы говорим, что народ пьет; не знаю, кто больше пьет, народ или наше сословие; народ хоть в праздник, но…
Но он ясно видел
теперь (работа его над книгой о сельском хозяйстве, в котором главным элементом хозяйства должен был быть работник, много помогла ему в этом), — он ясно видел
теперь, что то хозяйство, которое он вел, была только жестокая и упорная борьба между им и работниками, в которой на одной стороне, на его стороне, было постоянное напряженное стремление переделать всё на считаемый лучшим образец, на другой
же стороне — естественный порядок вещей.
У всех было то
же отношение к его предположениям, и потому он
теперь уже не сердился, но огорчался и чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе не умел назвать, как «что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
— Ну, про это единомыслие еще другое можно сказать, — сказал князь. — Вот у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его знаете. Он
теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это не секрет! — а 8000 жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна ли его служба, — он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый человек, но нельзя
же не верить в пользу восьми тысяч.
Теперь, когда над ним висело открытие всего, он ничего так не желал, как того, чтоб она, так
же как прежде, насмешливо ответила ему, что его подозрения смешны и не имеют основания. Так страшно было то, что он знал, что
теперь он был готов поверить всему. Но выражение лица ее, испуганного и мрачного,
теперь не обещало даже обмана.
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти слова не одними устами.
Теперь, в эту минуту, он знал, что все не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал в себе, нисколько не мешают ему обращаться к Богу. Всё это
теперь, как прах, слетело с его души. К кому
же ему было обращаться, как не к Тому, в Чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
Ласка всё подсовывала голову под его руку. Он погладил ее, и она тут
же у ног его свернулась кольцом, положив голову на высунувшуюся заднюю лапу. И в знак того, что
теперь всё хорошо и благополучно, она слегка раскрыла рот, почмокала губами и, лучше уложив около старых зуб липкие губы, затихла в блаженном спокойствии. Левин внимательно следил за этим последним ее движением.
— А затем, что мужики
теперь такие
же рабы, какими были прежде, и от этого-то вам с Сергеем Иванычем и неприятно, что их хотят вывести из этого рабства, — сказал Николай Левин, раздраженный возражением.
— Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста, — отвечал Левин, с трудом удерживая улыбку счастья, выступавшую невольно на его лице. «Да, — думал он, — вот это жизнь, вот это счастье! Вместе, сказала она, давайте кататься вместе. Сказать ей
теперь? Но ведь я оттого и боюсь сказать, что
теперь я счастлив, счастлив хоть надеждой… А тогда?… Но надо
же! надо, надо! Прочь слабость!»
И увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя? — сказала она себе и начала опять сначала. — Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на-днях выйдет развод. Чего
же еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я возьму на себя. Да,
теперь, как он приедет, скажу, что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы уедем».
«Какой
же он неверующий? С его сердцем, с этим страхом огорчить кого-нибудь, даже ребенка! Всё для других, ничего для себя. Сергей Иванович так и думает, что это обязанность Кости — быть его приказчиком. Тоже и сестра.
Теперь Долли с детьми на его опеке. Все эти мужики, которые каждый день приходят к нему, как будто он обязан им служить».
Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу
же Карениных он ездил как можно реже.
Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.
Сергей Иванович пожал только плечами, выражая этим жестом удивление тому, откуда
теперь явились в их споре эти березки, хотя он тотчас
же понял то, что хотел сказать этим его брат.
Левин продолжал находиться всё в том
же состоянии сумасшествия, в котором ему казалось, что он и его счастье составляют главную и единственную цель всего существующего и что думать и заботиться
теперь ему ни о чем не нужно, что всё делается и сделается для него другими.
Дело было в том, что в строящемся флигеле рядчик испортил лестницу, срубив ее отдельно и не разочтя подъем, так что ступени все вышли покатые, когда ее поставили на место.
Теперь рядчик хотел, оставив ту
же лестницу, прибавить три ступени.