Неточные совпадения
Рассказывали, что молодая супруга выказала при том несравненно более благородства и возвышенности, нежели Федор Павлович, который, как известно
теперь, подтибрил у нее тогда
же, разом, все ее денежки, до двадцати пяти тысяч, только что она их получила, так что тысячки эти с тех пор решительно как бы канули для нее в воду.
Ну что ж, пожалуй, у тебя
же есть свои две тысчоночки, вот тебе и приданое, а я тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да и
теперь внесу за тебя что там следует, если спросят.
— Да еще
же бы нет? Да я зачем
же сюда и приехал, как не видеть все их здешние обычаи. Я одним только затрудняюсь, именно тем, что я
теперь с вами, Федор Павлович…
— Из простонародья женский пол и
теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь
же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все
же за ограду. Вот и
теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
— Старец Варсонофий действительно казался иногда как бы юродивым, но много рассказывают и глупостей. Палкой
же никогда и никого не бивал, — ответил монашек. —
Теперь, господа, минутку повремените, я о вас повещу.
Точно так
же оно и
теперь совершилось, едва лишь старец накрыл больную эпитрахилью.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь
теперь безошибочно понимаю. Если
же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
Чем
же, чем это доказать, я
теперь пришла повергнуться пред вами и просить вас об этом.
Если
же вы и со мной
теперь говорили столь искренно для того, чтобы, как
теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно, ни до чего не дойдете в подвигах деятельной любви; так все и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет как призрак.
— Вы меня раздавили! Я
теперь только, вот в это мгновение, как вы говорили, поняла, что я действительно ждала только вашей похвалы моей искренности, когда вам рассказывала о том, что не выдержу неблагодарности. Вы мне подсказали меня, вы уловили меня и мне
же объяснили меня!
Почти такая
же бледность, как пред обмороком, распространялась и
теперь по его лицу, губы его побелели.
Я
же возразил ему, что, напротив, церковь должна заключать сама в себе все государство, а не занимать в нем лишь некоторый угол, и что если
теперь это почему-нибудь невозможно, то в сущности вещей несомненно должно быть поставлено прямою и главнейшею целью всего дальнейшего развития христианского общества.
— Да ведь по-настоящему то
же самое и
теперь, — заговорил вдруг старец, и все разом к нему обратились, — ведь если бы
теперь не было Христовой церкви, то не было бы преступнику никакого и удержу в злодействе и даже кары за него потом, то есть кары настоящей, не механической, как они сказали сейчас, и которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце, а настоящей кары, единственной действительной, единственной устрашающей и умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести.
Во многих случаях, казалось бы, и у нас то
же; но в том и дело, что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх того, есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви,
теперь хотя и не деятельный, но все
же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
Правда, — усмехнулся старец, —
теперь общество христианское пока еще само не готово и стоит лишь на семи праведниках; но так как они не оскудевают, то и пребывает все
же незыблемо, в ожидании своего полного преображения из общества как союза почти еще языческого во единую вселенскую и владычествующую церковь.
Вы
же теперь меня упрекаете тем, что я имею слабость к этой госпоже, тогда как сами
же учили ее заманить меня!
— Я нарочно и сказал, чтобы вас побесить, потому что вы от родства уклоняетесь, хотя все-таки вы родственник, как ни финтите, по святцам докажу; за тобой, Иван Федорович, я в свое время лошадей пришлю, оставайся, если хочешь, и ты. Вам
же, Петр Александрович, даже приличие велит
теперь явиться к отцу игумену, надо извиниться в том, что мы с вами там накутили…
Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и с таким показным криком, дано было «в увлечении», так сказать даже для красоты, — вроде как раскутившийся недавно в их
же городке мещанин, на своих собственных именинах, и при гостях, рассердясь на то, что ему не дают больше водки, вдруг начал бить свою
же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель и, наконец, стекла в доме и все опять-таки для красы; и все в том
же роде, конечно, случилось
теперь и с папашей.
Что
же касается Ивана, то ведь я
же понимаю, с каким проклятием должен он смотреть
теперь на природу, да еще при его-то уме!
Ну так узнай
же теперь, что я воришка, я вор по карманам и по передним!
— Милый! Молодец! Он кофейку выпьет. Не подогреть ли? Да нет, и
теперь кипит. Кофе знатный, смердяковский. На кофе да на кулебяки Смердяков у меня артист, да на уху еще, правда. Когда-нибудь на уху приходи, заранее дай знать… Да постой, постой, ведь я тебе давеча совсем велел сегодня
же переселиться с тюфяком и подушками? Тюфяк-то притащил? хе-хе-хе!..
— Анафема ты проклят и
теперь, — разразился вдруг Григорий, — и как
же ты после того, подлец, рассуждать смеешь, если…
— А убирайтесь вы, иезуиты, вон, — крикнул он на слуг. — Пошел, Смердяков. Сегодня обещанный червонец пришлю, а ты пошел. Не плачь, Григорий, ступай к Марфе, она утешит, спать уложит. Не дают, канальи, после обеда в тишине посидеть, — досадливо отрезал он вдруг, когда тотчас
же по приказу его удалились слуги. — Смердяков за обедом
теперь каждый раз сюда лезет, это ты ему столь любопытен, чем ты его так заласкал? — прибавил он Ивану Федоровичу.
— Ну так, значит, и я русский человек, и у меня русская черта, и тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом
же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад, что завтра
же поймаю. А все-таки говори: есть Бог или нет? Только серьезно! Мне надо
теперь серьезно.
Смотри
же, ты его за чудотворный считаешь, а я вот сейчас на него при тебе плюну, и мне ничего за это не будет!..» Как она увидела, Господи, думаю: убьет она меня
теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша!
— Но я ее видел… Стало быть, она… Я узнаю сейчас, где она… Прощай, Алексей! Езопу
теперь о деньгах ни слова, а к Катерине Ивановне сейчас
же и непременно: «Кланяться велел, кланяться велел, кланяться! Именно кланяться и раскланяться!» Опиши ей сцену.
Теперь с чем
же он вас послал ко мне (я так и знала, что он вас пошлет!) — говорите просто, самое последнее слово говорите!..
— Но ведь
теперь вы
же его и спасете. Вы дали слово. Вы вразумите его, вы откроете ему, что любите другого, давно, и который
теперь вам руку свою предлагает…
Бумага, говорят, не краснеет, уверяю вас, что это неправда и что краснеет она так
же точно, как и я
теперь вся.
— Монах в гарнитуровых штанах! — крикнул мальчик, все тем
же злобным и вызывающим взглядом следя за Алешей, да кстати и став в позу, рассчитывая, что Алеша непременно бросится на него
теперь, но Алеша повернулся, поглядел на него и пошел прочь. Но не успел он сделать и трех шагов, как в спину его больно ударился пущенный мальчиком самый большой булыжник, который только был у него в кармане.
Мальчик молча и задорно ждал лишь одного, что вот
теперь Алеша уж несомненно на него бросится; видя
же, что тот даже и
теперь не бросается, совершенно озлился, как зверенок: он сорвался с места и кинулся сам на Алешу, и не успел тот шевельнуться, как злой мальчишка, нагнув голову и схватив обеими руками его левую руку, больно укусил ему средний ее палец.
— Maman, это с вами
теперь истерика, а не со мной, — прощебетал вдруг в щелочку голосок Lise из боковой комнаты. Щелочка была самая маленькая, а голосок надрывчатый, точь-в-точь такой, когда ужасно хочется засмеяться, но изо всех сил перемогаешь смех. Алеша тотчас
же заметил эту щелочку, и, наверно, Lise со своих кресел на него из нее выглядывала, но этого уж он разглядеть не мог.
— Войдите, войдите ко мне сюда, — настойчиво и повелительно закричала она, —
теперь уж без глупостей! О Господи, что ж вы стояли и молчали такое время? Он мог истечь кровью, мама! Где это вы, как это вы? Прежде всего воды, воды! Надо рану промыть, просто опустить в холодную воду, чтобы боль перестала, и держать, все держать… Скорей, скорей воды, мама, в полоскательную чашку. Да скорее
же, — нервно закончила она. Она была в совершенном испуге; рана Алеши страшно поразила ее.
— Это оттого, что ваш палец в воде. Ее нужно сейчас
же переменить, потому что она мигом нагреется. Юлия, мигом принеси кусок льду из погреба и новую полоскательную чашку с водой. Ну,
теперь она ушла, я о деле: мигом, милый Алексей Федорович, извольте отдать мне мое письмо, которое я вам прислала вчера, — мигом, потому что сейчас может прийти маменька, а я не хочу…
Теперь вдруг прямое и упорное уверение госпожи Хохлаковой, что Катерина Ивановна любит брата Ивана и только сама, нарочно, из какой-то игры, из «надрыва», обманывает себя и сама себя мучит напускною любовью своею к Дмитрию из какой-то будто бы благодарности, — поразило Алешу: «Да, может быть, и в самом деле полная правда именно в этих словах!» Но в таком случае каково
же положение брата Ивана?
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем
же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это
теперь смею, но надо
же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
— Ну Карамазов или как там, а я всегда Черномазов… Садитесь
же, и зачем он вас поднял? Дама без ног, он говорит, ноги-то есть, да распухли, как ведра, а сама я высохла. Прежде-то я куды была толстая, а
теперь вон словно иглу проглотила…
— А эта, вот что
теперь на меня ножкой топает и паяцем меня давеча обличила, — это тоже ангел Божий во плоти-с и справедливо меня обозвала-с. Пойдемте
же, Алексей Федорович, покончить надо-с…
— Мама мне вдруг передала сейчас, Алексей Федорович, всю историю об этих двухстах рублях и об этом вам поручении… к этому бедному офицеру… и рассказала всю эту ужасную историю, как его обидели, и, знаете, хоть мама рассказывает очень нетолково… она все перескакивает… но я слушала и плакала. Что
же, как
же, отдали вы эти деньги, и как
же теперь этот несчастный?..
А стало быть,
теперь уж ничего нет легче, как заставить его принять эти
же двести рублей не далее как завтра, потому что он уж свою честь доказал, деньги швырнул, растоптал…
— Я его
теперь очень ищу, я очень бы желал его видеть или от вас узнать, где он
теперь находится. Поверьте, что по очень важному для него
же самого делу.
— Да почем
же я знал, что я ее вовсе не люблю! Хе-хе! Вот и оказалось, что нет. А ведь как она мне нравилась! Как она мне даже давеча нравилась, когда я речь читал. И знаешь ли, и
теперь нравится ужасно, а между тем как легко от нее уехать. Ты думаешь, я фанфароню?
— Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил и видел, как у тебя разгорелись глазки. Но
теперь я вовсе не прочь с тобой переговорить и говорю это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня нет друзей, попробовать хочу. Ну, представь
же себе, может быть, и я принимаю Бога, — засмеялся Иван, — для тебя это неожиданно, а?
Не стану я, разумеется, перебирать на этот счет все современные аксиомы русских мальчиков, все сплошь выведенные из европейских гипотез; потому что что там гипотеза, то у русского мальчика тотчас
же аксиома, и не только у мальчиков, но, пожалуй, и у ихних профессоров, потому что и профессора русские весьма часто у нас
теперь те
же русские мальчики.
— Я ничего не понимаю, — продолжал Иван как бы в бреду, — я и не хочу
теперь ничего понимать. Я хочу оставаться при факте. Я давно решил не понимать. Если я захочу что-нибудь понимать, то тотчас
же изменю факту, а я решил оставаться при факте…
Но знай, что
теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами
же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим.
К чему
же теперь пришел нам мешать?
— Да ведь это
же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в такой серьез берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду
теперь туда, к иезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О Господи, какое мне дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там — кубок об пол!
— Я, брат, уезжая, думал, что имею на всем свете хоть тебя, — с неожиданным чувством проговорил вдруг Иван, — а
теперь вижу, что и в твоем сердце мне нет места, мой милый отшельник. От формулы «все позволено» я не отрекусь, ну и что
же, за это ты от меня отречешься, да, да?
— Иван, бедный Иван, и когда
же я
теперь тебя увижу…