Неточные совпадения
— Отстрадал, наконец, четыре года. Вот, думаю,
теперь вышел кандидатом, дорога всюду открыта… Но… чтоб успевать в жизни, видно, надобно не кандидатство, а искательство и подличанье, на которое, к несчастью, я не способен. Моих
же товарищей, идиотов почти, послали и за границу и понаделили бог знает чем, потому что они забегали к профессорам с заднего крыльца и целовали ручки у их супруг, немецких кухарок; а мне выпало на долю это смотрительство, в котором я окончательно должен погрязнуть и задохнуться.
Подозревая, что все это штуки Настеньки, дал себе слово расквитаться с ней за то после; но
теперь, делать нечего, принял сколько возможно спокойный вид и вошел в гостиную, где почтительно поклонился генеральше, Полине и князю, пожал с обязательной улыбкой руку у Настеньки, у которой при этом заметно задрожала головка, пожал, наконец, с такою
же улыбкою давно уже простиравшуюся к нему руку Петра Михайлыча и, сделав полуоборот, опять сконфузился: его поразила своей наружностью княжна.
Не жениться
же на ней
теперь, когда это неминуемо должно было отравить бедностью всю будущность!
С мужем он больше спорил и все почти об одном и том
же предмете: тому очень нравилась, как и капитану, «История 12-го года» Данилевского, а Калинович говорил, что это даже и не история; и к этим-то простым людям герой мой решился
теперь съездить, чтобы хоть там пощекотать свое литературное самолюбие.
— Господин начальник губернии
теперь пишет, — начал Забоков, выкладывая по пальцам, — что я человек пьяный и характера буйного; но, делая извет этот, его превосходительство, вероятно, изволили забыть, что каждый раз при проезде их по губернии я пользовался счастьем принимать их в своем доме и удостоен даже был чести иметь их восприемником своего младшего сына; значит, если я доподлинно человек такой дурной нравственности, то каким
же манером господин начальник губернии мог приближать меня к своей персоне на такую дистанцию?
Но по какому
же теперь случаю он нерадивого и корыстолюбивого чиновника держал шесть лет на службе?
Начальника
теперь присылают: миллион людей у него во власти и хотя бы мало-мальски дело понимать мог, так и за то бы бога благодарили, а то приедет, на первых-то порах тоже, словно степной конь, начнет лягаться да брыкаться: «Я-ста, говорит, справедливости ищу»; а смотришь, много через полгода, эту справедливость такой
же наш брат, суконное рыло, правитель канцелярии, оседлает, да и ездит…
— Вы говорите: «Завлекали»! Кто
же в наше время решится быть Ловеласом; что ли? — возразил Калинович. — Но хоть бы
теперь, я сам был тоже увлечен и не скрывал этого, но потом уяснил самому себе степень собственного чувства и вижу, что нет…
— Ах, какой ты истеричный стал! Ведь я
теперь около тебя; о чем
же плакать? — говорила Настенька.
— Этого не смейте
теперь и говорить.
Теперь вы должны быть счастливы и должны быть таким
же франтом, как я в первый раз вас увидела — я этого требую! — возразила Настенька и, напившись чаю, опять села около Калиновича. — Ну-с, извольте мне рассказывать, как вы жили без меня в Петербурге: изменяли мне или нет?
— Я знаю чему! — подхватила Настенька. — И тебя за это, Жак, накажет бог. Ты вот
теперь постоянно недоволен жизнью и несчастлив, а после будет с тобой еще хуже — поверь ты мне!.. За меня тоже бог тебя накажет, потому что, пока я не встречалась с тобой, я все-таки была на что-нибудь похожа; а тут эти сомнения, насмешки… и что пользы? Как отец
же Серафим говорит: «Сердце черствеет, ум не просвещается. Только на краеугольном камне веры, страха и любви к богу можем мы строить наше душевное здание».
— Ну, да; ты тогда был болен; а
теперь что ж? Ты сам согласен, что все-таки стремление это в нем благородно: как
же презирать его за это? — возразила Настенька.
Тот
же катер доставил их на пароход. Ночью море, освещенное луной, было еще лучше; но герой мой
теперь не заметил этого.
— Все это прекрасно, что вы бывали, и, значит, я не дурно сделал, что возобновил ваше знакомство; но дело
теперь в том, мой любезнейший… если уж начинать говорить об этом серьезно, то прежде всего мы должны быть совершенно откровенны друг с другом, и я прямо начну с того, что и я, и mademoiselle Полина очень хорошо знаем, что у вас
теперь на руках женщина… каким
же это образом?.. Сами согласитесь…
Вы
теперь о том только молите бога, чтоб для детей ваших вышла такая
же линия.
— Знаю, что нет, — произнесла она тем
же грустным тоном и продолжала: — Тогда в этой ужасной жизни, при матери, когда была связана по рукам и по ногам, я, конечно, готова была броситься за кого бы то ни было, но
теперь… не знаю… Страшно надевать новые оковы, и для чего?
— Оковы существуют и
теперь, — возразил князь, — поселиться вам опять в нашей деревенской глуши на скуку, на сплетни, — это безбожно… Мне
же переехать в Петербург нельзя по моим делам, — значит, все равно мы не можем жить друг возле друга.
— Ах, да, знаю, знаю! — подхватила та. — Только постойте; как
же это сделать? Граф этот… он очень любит меня, боится даже… Постойте, если вам
теперь ехать к нему с письмом от меня, очень не мудрено, что вы затеряетесь в толпе: он и будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень не мудрено, что не успеет. Не лучше ли вот что: он будет у меня на бале; я просто подведу вас к нему, представлю и скажу прямо, чего мы хотим.
Теперь вот рекрутское присутствие открыло уже свои действия, и не угодно ли будет полюбопытствовать: целые вороха вот тут, на столе, вы увидите просьб от казенных мужиков на разного рода злоупотребления ихнего начальства, и в то
же время ничего невозможно сделать, а самому себе повредить можно;
теперь вот с неделю, как приехал флигель-адъютант, непосредственный всего этого наблюдатель, и, как я уже слышал, третий день совершенно поселился в доме господина управляющего и изволит там с его супругой, что ли, заниматься музыкой.
— Да ты слушай, братец, какие опосля того стал еще рисунки расписывать — смехоты, да и только! — продолжал Михайло Трофимов тем
же ожесточенным голосом. — Ежели
теперь, говорит, это дело за вами пойдет, так чтоб на вашу комиссию — слышь? — не токмо што, говорит, десятый процент, а чтоб ни копейки не пошло — слышь?
— На торги я прийти приду, этих делов без меня не бывает, — отвечал он, — и
теперь этот ихний сиятельство или отступного мне давай, либо я его так влопаю, что ему с его сродственником и не расхлебать. Такую матушку-репку запоют, что мне
же в ноги поклонятся. Прямо скажу: не им сломить Мишку Трофимова, а я их выучу!
— Вся
теперь надежда, как мне говорят, это — просить Якова Васильича. Неужели, наконец, он не сжалится? Есть
же в нем хоть капля сострадания!
— Ты боишься, сама не знаешь чего; а мне угрожает каторга. Помилуй, Полина! Сжальтесь
же вы надо мной! Твое предположение идти за мной в Сибирь — это вздор, детские мысли; и если мы не будем действовать
теперь, когда можно еще спастись, так в результате будет, что ты останешься блаженствовать с твоим супругом, а я пойду в рудники. Это безбожно! Ты сама сейчас сказала, что я гибну за тебя. Помоги
же мне хоть сколько-нибудь…
— Резчик тоже умно показывает. Хорошо старичок говорит! — отвечал Медиокритский с каким-то умилением. — Печати, говорит, действительно, для князя я вырезывал, но гербовые, для его фамилии — только. Так как, говорит, по нашему ремеслу мы подписками даже обязаны, чтоб казенные печати изготовлять по требованию только присутственных мест, каким
же образом
теперь и на каком основании мог сделать это для частного человека?
Очень естественно, что стал мне казаться каким-то идеалом мужчины, но потом, от первого
же серьезного вопроса, который задала нам жизнь, вся эта фольга и мишура сразу облетела, так что смешно и грустно
теперь становится, как вспомнишь, что было.
— Или,
теперь, это… — продолжала Настенька, обращаясь к нему, — все вы, господа молодежь, не исключая и вашего превосходительства, все вы, что бы вы ни говорили, смотрите на нас, особенно провинциальных актрис, свысока; вы очень любите за нами волочиться, ухаживать; способны даже немножко промотаться для нас, в то
же время считаете нас достойными только стать на степень вашей любовницы — никак не больше!
— Да как
же, помилуйте, ваше превосходительство, — продолжал тот, — какая это партия может быть?.. Жена
теперь, по своему воспитанию, слово скажет, а муж и понять его не может! Слыхали мы тоже часто его разговор с барышней: лям… тлям — и дальше нейдет; ходит только да волосы ерошит.
Поступок с тобой и женитьба моя — единственные случаи, в которых я считаю себя сделавшим подлость; но к этому привело меня то
же милое общество, которое произносит мне
теперь проклятие и которое с ребячьих лет давило меня; а я… что ж мне делать?
— Более сорока лет живу я
теперь на свете и что
же вижу, что выдвигается вперед: труд ли почтенный, дарованье ли блестящее, ум ли большой? Ничуть не бывало! Какая-нибудь выгодная наружность, случайность породы или, наконец, деньги. Я избрал последнее: отвратительнейшим образом продал себя в женитьбе и сделался миллионером. Тогда сразу горизонт прояснился и дорога всюду открылась. Господа, которые очей своих не хотели низвести до меня, очутились у ног моих!..
— Поздравьте меня: я
теперь человек совершенно свободный… разводок! — встретил ее вице-губернатор на первых
же шагах.
В простодушных понятиях его чины имели такое громадное значение, что тот
же Калинович казался ему
теперь совершенно иным человеком, и он никогда ни в чем не позволял себе забыть, где и перед кем он находится.