Неточные совпадения
Но Анна Андреевна, несмотря на то что во время чтения сама была в некотором волнении и тронута, смотрела
теперь так, как будто хотела выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем
же стулья ломать?» и т. д.
И как
теперь вижу: говорит она мне, а в глазах ее видна и другая забота, та
же самая забота, от которой затуманился и ее старик и с которой он сидел
теперь над простывающей чашкой и думал свою думу.
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в самом деле был нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу! Все о себе говорю; ну, как
же теперь твои дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
— Как! Сам
же и сказал тебе, что может другую любить, а от тебя потребовал
теперь такой жертвы?
Ведь есть
же что-нибудь, что я вот бросила
теперь для него и мать и отца!
Я вот
теперь защищаю его перед тобой; а он, может быть, в эту
же минуту с другою и смеется про себя… а я, я, низкая, бросила все и хожу по улицам, ищу его…
Но что
же делать, если мне
теперь даже муки от него — счастье?
— Обещал, все обещал. Он ведь для того меня и зовет
теперь, чтоб завтра
же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что делает. Он, может быть, как и венчаются-то, не знает. И какой он муж! Смешно, право. А женится, так несчастлив будет, попрекать начнет… Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив будет от женитьбы, зачем
же его несчастным делать?
Теперь хоть и не время, но я вам расскажу, потому что надо
же и Наташе услышать, а вы нам дадите совет.
Анна Андреевна тотчас
же подмигнула мне на него. Он терпеть не мог этих таинственных подмигиваний и хоть в эту минуту и старался не смотреть на нас, но по лицу его можно было заметить, что Анна Андреевна именно
теперь мне на него подмигнула и что он вполне это знает.
— Ну, вот уж и не ожидала! — вскрикнула Анна Андреевна, всплеснув руками, — и ты, Ваня, туда
же! Уж от тебя-то, Иван Петрович, не ожидала… Кажется, кроме ласки, вы от нас ничего не видали, а
теперь…
Если он и простит, то кого
же встретит
теперь?
— Надо кончить с этой жизнью. Я и звала тебя, чтоб выразить все, все, что накопилось
теперь и что я скрывала от тебя до сих пор. — Она всегда так начинала со мной, поверяя мне свои тайные намерения, и всегда почти выходило, что все эти тайны я знал от нее
же.
— И пойду! А! И вы здесь! — сказал он, увидев меня, — как это хорошо, что и вы здесь! Ну вот и я; видите; как
же мне
теперь…
— Но… Но ведь ты
теперь там…Тебя
теперь тудазвали… Как
же ты здесь? Ко… который час?..
— Нет, нет, я не про то говорю. Помнишь! Тогда еще у нас денег не было, и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать; а главное, позволь тебе заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебя Наташа приучила. Ну, положим, я действительно все вам рассказал тогда
же, отрывками (я это
теперь припоминаю). Но тона, тона письма вы не знаете, а ведь в письме главное тон. Про это я и говорю.
«С кем
же я-то
теперь останусь, — говорила она, — с такой радостью да сидя одна в четырех стенах?» Наконец я убедил ее отпустить меня, представив ей, что Наташа
теперь ждет меня не дождется.
Я положил, не откладывая, сегодня
же утром купить ей новое платье. На это дикое, ожесточенное существо нужно было действовать добротой. Она смотрела так, как будто никогда и не видывала добрых людей. Если она уж раз, несмотря на жестокое наказание, изорвала в клочки свое первое, такое
же платье, то с каким
же ожесточением она должна была смотреть на него
теперь, когда оно напоминало ей такую ужасную недавнюю минуту.
— Вот видишь, Елена, вот видишь, какая ты гордая, — сказал я, подходя к ней и садясь с ней на диван рядом. — Я с тобой поступаю, как мне велит мое сердце. Ты
теперь одна, без родных, несчастная. Я тебе помочь хочу. Так
же бы и ты мне помогла, когда бы мне было худо. Но ты не хочешь так рассудить, и вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас
же хочешь за него заплатить, заработать, как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если так, то это стыдно, Елена.
— Ваня, — отвечал он, — ты знаешь, что я не позволяю никому в разговорах со мною касаться некоторых пунктов; но для теперешнего раза делаю исключение, потому что ты своим ясным умом тотчас
же догадался, что обойти этот пункт невозможно. Да, у меня есть другая цель. Эта цель: спасти мою погибшую дочь и избавить ее от пагубного пути, на который ставят ее
теперь последние обстоятельства.
Ты можешь сказать мне: если так, если вы равнодушны к судьбе той, которую уже не считаете вашей дочерью, то для чего
же вы вмешиваетесь в то, что там
теперь затевается?
Попреки, унижения, подруга мальчишки, который уж и
теперь тяготится ее любовью, а как женится — тотчас
же начнет ее не уважать, обижать, унижать; в то
же время сила страсти с ее стороны, по мере охлаждения с другой; ревность, муки, ад, развод, может быть, само преступление… нет, Ваня!
А лучше, вместо извинения, скажите мне
теперь, не могу ли я сегодня
же чем-нибудь доказать вам, что я гораздо искреннее и прямее поступаю с вами, чем вы обо мне думаете?
Но почему
же теперь ты с какой-то радостью беспрерывно намекаешь мне, что я еще смешной мальчик и вовсе не гожусь быть мужем; мало того, ты как будто хочешь осмеять, унизить, даже как будто очернить меня в глазах Наташи.
Через вас и эта квартира, и эта лестница, а вы
же его
теперь попрекаете, двуличный вы человек!
— В какое
же положение вы сами ставите себя, Наталья Николаевна, подумайте! Вы непременно настаиваете, что с моей стороны было вам оскорбление. Но ведь это оскорбление так важно, так унизительно, что я не понимаю, как можно даже предположить его, тем более настаивать на нем. Нужно быть уж слишком ко всему приученной, чтоб так легко допускать это, извините меня. Я вправе упрекать вас, потому что вы вооружаете против меня сына: если он не восстал
теперь на меня за вас, то сердце его против меня…
— Иван Петрович, голубчик, что мне делать? Посоветуйте мне: я еще вчера дал слово быть сегодня, именно
теперь, у Кати. Не могу
же я манкировать! Я люблю Наташу как не знаю что, готов просто в огонь, но, согласитесь сами, там совсем бросить, ведь это нельзя…
— Ну,
теперь что
же князь-то?
Я рассудил, что рано ли, поздно ли надо будет ехать. Положим, Наташа
теперь одна, я ей нужен, но ведь она
же сама поручила мне как можно скорей узнать Катю. К тому
же, может быть, и Алеша там… Я знал, что Наташа не будет покойна, прежде чем я не принесу ей известий о Кате, и решился ехать. Но меня смущала Нелли.
Отказаться от денег; но если я тут
же скажу, что считаю и
теперь свой иск правым, то ведь это значит: я их дарю ему.
— А вы, вы и поверили, — сказал я, — вы, которому она отдала все, что могла отдать, и даже
теперь, сегодня
же все ее беспокойство было об вас, чтоб вам не было как-нибудь скучно, чтоб как-нибудь не лишить вас возможности видеться с Катериной Федоровной! Она сама мне это говорила сегодня. И вдруг вы поверили фальшивым наговорам! Не стыдно ли вам?
Он именно сказал точь-в-точь так
же, как я
теперь передал: что она до того уж слишком меня любит, до того сильно, что уж это выходит просто эгоизм, так что и мне и ей тяжело, а впоследствии и еще тяжелее мне будет.
— Я ведь только так об этом заговорила; будемте говорить о самом главном. Научите меня, Иван Петрович: вот я чувствую
теперь, что я Наташина соперница, я ведь это знаю, как
же мне поступать? Я потому и спросила вас: будут ли они счастливы. Я об этом день и ночь думаю. Положение Наташи ужасно, ужасно! Ведь он совсем ее перестал любить, а меня все больше и больше любит. Ведь так?
Я и задумалась еще больше: как
же теперь?
— Если б было время, я бы вам сыграла Третий концерт Бетховена. Я его
теперь играю. Там все эти чувства… точно так
же, как я
теперь чувствую. Так мне кажется. Но это в другой раз; а
теперь надо говорить.
Иногда
же графиня не ездит с нею, а отпускает ее одну с француженкой, которая
теперь больна.
— Ну, вот видите, ну хоть бы этот миллион, уж они так болтают о нем, что уж и несносно становится. Я, конечно, с радостию пожертвую на все полезное, к чему ведь такие огромные деньги, не правда ли? Но ведь когда еще я его пожертвую; а они уж там
теперь делят, рассуждают, кричат, спорят: куда лучше употребить его, даже ссорятся из-за этого, — так что уж это и странно. Слишком торопятся. Но все-таки они такие искренние и… умные. Учатся. Это все
же лучше, чем как другие живут. Ведь так?
— Мне сегодня очень весело! — вскричал он, — и, право, не знаю почему. Да, да, мой друг, да! Я именно об этой особе и хотел говорить. Надо
же окончательно высказаться, договоритьсядо чего-нибудь, и надеюсь, что в этот раз вы меня совершенно поймете. Давеча я с вами заговорил об этих деньгах и об этом колпаке-отце, шестидесятилетнем младенце… Ну! Не стоит
теперь и поминать. Я ведь это такговорил! Ха-ха-ха, ведь вы литератор, должны
же были догадаться…
Ведь вы от меня, в самой сущности дела, ничего другого и не ожидали, как бы я ни говорил с вами: с раздушенною ли вежливостью, или как
теперь; следовательно, смысл все-таки был бы тот
же, как и
теперь.
Заключу
же так: вы меня обвиняете в пороке, разврате, безнравственности, а я, может быть, только тем и виноват
теперь, что откровеннеедругих и больше ничего; что не утаиваю того, что другие скрывают даже от самих себя, как сказал я прежде…
Ее я не боюсь: все, без сомнения, будет по-моему, и потому если предупреждаю
теперь, то почти для нее
же самой.
— Но боже мой, что
же теперь делать?
И он снова поднес ей лекарство. Но в этот раз она даже и не схитрила, а просто снизу вверх подтолкнула рукой ложку, и все лекарство выплеснулось прямо на манишку и на лицо бедному старичку. Нелли громко засмеялась, но не прежним простодушным и веселым смехом. В лице ее промелькнуло что-то жестокое, злое. Во все это время она как будто избегала моего взгляда, смотрела на одного доктора и с насмешкою, сквозь которую проглядывало, однако
же, беспокойство, ждала, что-то будет
теперь делать «смешной» старичок.
— Так, стало быть, он и обедать к нам
теперь не придет!.. Ах, боже мой! И один-то он, бедный, один. Ну, так покажем
же мы
теперь ему наше радушие. Вот случай выдался, так и не надо его упускать.
Тотчас
же она явилась у нас, привезя с собой на извозчике целый узел. Объявив с первого слова, что
теперь и не уйдет от меня, и приехала, чтоб помогать мне в хлопотах, она развязала узел. В нем были сиропы, варенья для больной, цыплята и курица, в случае если больная начнет выздоравливать, яблоки для печенья, апельсины, киевские сухие варенья (на случай если доктор позволит), наконец, белье, простыни, салфетки, женские рубашки, бинты, компрессы — точно на целый лазарет.
Ну, что
же теперь… поскорей, поскорей!
Что
же теперь надо делать?
Ну, что
же теперь делать?
В смертельной тоске возвращался я к себе домой поздно вечером. Мне надо было в этот вечер быть у Наташи; она сама звала меня еще утром. Но я даже и не ел ничего в этот день; мысль о Нелли возмущала всю мою душу. «Что
же это такое? — думал я. — Неужели ж это такое мудреное следствие болезни? Уж не сумасшедшая ли она или сходит с ума? Но, боже мой, где она
теперь, где я сыщу ее!»
Что
же касается до Наташи, то она в свою очередь вполне понимала, что вся судьба ее меняется, что Алеша уж никогда
теперь к ней не воротится и что так тому и следует быть.