Неточные совпадения
Слуга. Вы изволили
в первый день спросить обед, а на другой день только закусили семги и
потом пошли
всё в долг брать.
Марья Антоновна. Право, маменька,
все смотрел. И как начал говорить о литературе, то взглянул на меня, и
потом, когда рассказывал, как играл
в вист с посланниками, и тогда посмотрел на меня.
Добчинский.То есть оно так только говорится, а он рожден мною так совершенно, как бы и
в браке, и
все это, как следует, я завершил
потом законными-с узами супружества-с. Так я, изволите видеть, хочу, чтоб он теперь уже был совсем, то есть, законным моим сыном-с и назывался бы так, как я: Добчинский-с.
Сначала он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и
в гостинице
все нехорошо, и к нему не поедет, и что он не хочет сидеть за него
в тюрьме; но
потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, слава богу,
все пошло хорошо.
Четыре года тихие,
Как близнецы похожие,
Прошли
потом…
ВсемуЯ покорилась: первая
С постели Тимофеевна,
Последняя —
в постель;
За
всех, про
всех работаю, —
С свекрови, свекра пьяного,
С золовушки бракованной
Снимаю сапоги…
Однако Клима Лавина
Крестьяне полупьяные
Уважили: «Качать его!»
И ну качать… «Ура!»
Потом вдову Терентьевну
С Гаврилкой, малолеточком,
Клим посадил рядком
И жениха с невестою
Поздравил! Подурачились
Досыта мужики.
Приели
все,
все припили,
Что господа оставили,
И только поздним вечером
В деревню прибрели.
Домашние их встретили
Известьем неожиданным:
Скончался старый князь!
«Как так?» — Из лодки вынесли
Его уж бездыханного —
Хватил второй удар...
Вить, мой батюшка, пока Митрофанушка еще
в недорослях,
пота его и понежить; а там лет через десяток, как войдет, избави Боже,
в службу,
всего натерпится.
Потом остановились на мысли, что будет произведена повсеместная «выемка», и стали готовиться к ней: прятали книги, письма, лоскутки бумаги, деньги и даже иконы — одним словом,
все,
в чем можно было усмотреть какое-нибудь «оказательство».
До первых чисел июля
все шло самым лучшим образом. Перепадали дожди, и притом такие тихие, теплые и благовременные, что
все растущее с неимоверною быстротой поднималось
в росте, наливалось и зрело, словно волшебством двинутое из недр земли. Но
потом началась жара и сухмень, что также было весьма благоприятно, потому что наступала рабочая пора. Граждане радовались, надеялись на обильный урожай и спешили с работами.
Новая точка, еще точка… сперва черная,
потом ярко-оранжевая; образуется целая связь светящихся точек и затем — настоящее море,
в котором утопают
все отдельные подробности, которое крутится
в берегах своею собственною силою, которое издает свой собственный треск, гул и свист.
Публика начала даже склоняться
в пользу того мнения, что
вся эта история есть не что иное, как выдумка праздных людей, но
потом, припомнив лондонских агитаторов [Даже и это предвидел «Летописец»!
Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков, и вдруг
всех озарила мысль: а ну, как он этаким манером целый город выпорет!
Потом стали соображать, какой смысл следует придавать слову «не потерплю!» — наконец прибегли к истории Глупова, стали отыскивать
в ней примеры спасительной градоначальнической строгости, нашли разнообразие изумительное, но ни до чего подходящего все-таки не доискались.
— Проповедник, — говорил он, — обязан иметь сердце сокрушенно и, следственно, главу слегка наклоненную набок. Глас не лаятельный, но томный, как бы воздыхающий. Руками не неистовствовать, но, утвердив первоначально правую руку близ сердца (сего истинного источника
всех воздыханий), постепенно оную отодвигать
в пространство, а
потом вспять к тому же источнику обращать.
В патетических местах не выкрикивать и ненужных слов от себя не сочинять, но токмо воздыхать громчае.
На другой день поехали наперерез и, по счастью, встретили по дороге пастуха. Стали его спрашивать, кто он таков и зачем по пустым местам шатается, и нет ли
в том шатании умысла. Пастух сначала оробел, но
потом во
всем повинился. Тогда его обыскали и нашли хлеба ломоть небольшой да лоскуток от онуч.
Мужик этот с длинною талией принялся грызть что-то
в стене, старушка стала протягивать ноги во
всю длину вагона и наполнила его черным облаком;
потом что-то страшно заскрипело и застучало, как будто раздирали кого-то;
потом красный огонь ослепил глаза, и
потом всё закрылось стеной.
— Этот вопрос занимает теперь лучшие умы
в Европе. Шульце-Деличевское направление…
Потом вся эта громадная литература рабочего вопроса, самого либерального Лассалевского направления… Мильгаузенское устройство — это уже факт, вы, верно, знаете.
«
Потом болезни детей, этот страх вечный;
потом воспитание, гадкие наклонности (она вспомнила преступление маленькой Маши
в малине), ученье, латынь, —
всё это так непонятно и трудно.
Он слышал, как его лошади жевали сено,
потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал
в ночное;
потом слышал, как солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными;
потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом говорил ему, что завтра охотники пойдут
в болото и будут палить из ружей, и как
потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и
всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
— Нешто вышел
в сени, а то
всё тут ходил. Этот самый, — сказал сторож, указывая на сильно сложенного широкоплечего человека с курчавою бородой, который, не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбегал наверх по стертым ступенькам каменной лестницы. Один из сходивших вниз с портфелем худощавый чиновник, приостановившись, неодобрительно посмотрел на ноги бегущего и
потом вопросительно взглянул на Облонского.
Косые лучи солнца были еще жарки; платье, насквозь промокшее от
пота, липло к телу; левый сапог, полный воды, был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался
пот; во рту была горечь,
в носу запах пороха и ржавчины,
в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя было дотронуться, так они разгорелись; сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались по кочкам и трясине; но он
всё ходил и стрелял.
Только уж
потом он вспомнил тишину ее дыханья и понял
всё, что происходило
в ее дорогой, милой душе
в то время, как она, не шевелясь,
в ожидании величайшего события
в жизни женщины, лежала подле него.
Жених, о котором было
всё уже вперед известно, приехал, увидал невесту, и его увидали; сваха тетка узнала и передала взаимно произведенное впечатление; впечатление было хорошее;
потом в назначенный день было сделано родителям и принято ожидаемое предложение.
На минуту она опомнилась и поняла, что вошедший худой мужик,
в длинном нанковом пальто, на котором не доставало пуговицы, был истопник, что он смотрел на термометр, что ветер и снег ворвались за ним
в дверь; но
потом опять
всё смешалось…
Дома Кузьма передал Левину, что Катерина Александровна здоровы, что недавно только уехали от них сестрицы, и подал два письма. Левин тут же,
в передней, чтобы
потом не развлекаться, прочел их. Одно было от Соколова, приказчика. Соколов писал, что пшеницу нельзя продать, дают только пять с половиной рублей, а денег больше взять неоткудова. Другое письмо было от сестры. Она упрекала его за то, что дело ее
всё еще не было сделано.
Сбежав до половины лестницы, Левин услыхал
в передней знакомый ему звук покашливанья; но он слышал его неясно из-за звука своих шагов и надеялся, что он ошибся;
потом он увидал и
всю длинную, костлявую, знакомую фигуру, и, казалось, уже нельзя было обманываться, но
всё еще надеялся, что он ошибается и что этот длинный человек, снимавший шубу и откашливавшийся, был не брат Николай.
И
потом, ревновать — значит унижать и себя и ее», говорил он себе, входя
в ее кабинет; но рассуждение это, прежде имевшее такой вес для него, теперь ничего не
весило и не значило.
И с тем неуменьем, с тою нескладностью разговора, которые так знал Константин, он, опять оглядывая
всех, стал рассказывать брату историю Крицкого: как его выгнали из университета зa то, что он завел общество вспоможения бедным студентам и воскресные школы, и как
потом он поступил
в народную школу учителем, и как его оттуда также выгнали, и как
потом судили за что-то.
Когда он узнал
всё, даже до той подробности, что она только
в первую секунду не могла не покраснеть, но что
потом ей было так же просто и легко, как с первым встречным, Левин совершенно повеселел и сказал, что он очень рад этому и теперь уже не поступит так глупо, как на выборах, а постарается при первой встрече с Вронским быть как можно дружелюбнее.
Теперь,
в наше время, мы, помещики, при крепостном праве вели свое хозяйство с усовершенствованиями; и сушилки, и веялки, и возка навоза, и
все орудия —
всё мы вводили своею властью, и мужики сначала противились, а
потом подражали нам.
Одним словом, революция бескровная, но величайшая революция, сначала
в маленьком кругу нашего уезда,
потом губернии, России,
всего мира.
— Я думаю, что Долли приятнее
всего пройтись, неправда ли? А
потом уже
в лодке, — сказала Анна.
В этот день было несколько скачек: скачка конвойных,
потом двухверстная офицерская, четырехверстная и та скачка,
в которой он скакал. К своей скачке он мог поспеть, но если он поедет к Брянскому, то он только так приедет, и приедет, когда уже будет
весь Двор. Это было нехорошо. Но он дал Брянскому слово быть у него и потому решил ехать дальше, приказав кучеру не жалеть тройки.
И так и не вызвав ее на откровенное объяснение, он уехал на выборы. Это было еще
в первый раз с начала их связи, что он расставался с нею, не объяснившись до конца. С одной стороны, это беспокоило его, с другой стороны, он находил, что это лучше. «Сначала будет, как теперь, что-то неясное, затаенное, а
потом она привыкнет. Во всяком случае я
всё могу отдать ей, но не свою мужскую независимость», думал он.
Так они прошли первый ряд. И длинный ряд этот показался особенно труден Левину; но зато, когда ряд был дойден, и Тит, вскинув на плечо косу, медленными шагами пошел заходить по следам, оставленным его каблуками по прокосу, и Левин точно так же пошел по своему прокосу. Несмотря на то, что
пот катил градом по его лицу и капал с носа и
вся спина его была мокра, как вымоченная
в воде, — ему было очень хорошо.
В особенности радовало его то, что он знал теперь, что выдержит.
Старик, сидевший с ним, уже давно ушел домой; народ
весь разобрался. Ближние уехали домой, а дальние собрались к ужину и ночлегу
в лугу. Левин, не замечаемый народом, продолжал лежать на копне и смотреть, слушать и думать. Народ, оставшийся ночевать
в лугу, не спал почти
всю короткую летнюю ночь. Сначала слышался общий веселый говор и хохот за ужином,
потом опять песни и смехи.
И действительно, Левин никогда не пивал такого напитка, как эта теплая вода с плавающею зеленью и ржавым от жестяной брусницы вкусом. И тотчас после этого наступала блаженная медленная прогулка с рукой на косе, во время которой можно было отереть ливший
пот, вздохнуть полною грудью и оглядеть
всю тянущуюся вереницу косцов и то, что делалось вокруг,
в лесу и
в поле.
― Я думаю, что выслать его за границу
всё равно, что наказать щуку, пустив ее
в воду, ― сказал Левин. Уже
потом он вспомнил, что эта, как будто выдаваемая им за свою, мысль, услышанная им от знакомого, была из басни Крылова и что знакомый повторил эту мысль из фельетона газеты.
Вспоминал он, как брат
в университете и год после университета, несмотря на насмешки товарищей, жил как монах,
в строгости исполняя
все обряды религии, службы, посты и избегая всяких удовольствий,
в особенности женщин; и
потом как вдруг его прорвало, он сблизился с самыми гадкими людьми и пустился
в самый беспутный разгул.
Сначала мулла прочитает им что-то из Корана;
потом дарят молодых и
всех их родственников, едят, пьют бузу;
потом начинается джигитовка, и всегда один какой-нибудь оборвыш, засаленный, на скверной хромой лошаденке, ломается, паясничает, смешит честную компанию;
потом, когда смеркнется,
в кунацкой начинается, по-нашему сказать, бал.
Месяца четыре
все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его
в лес и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув руки назад;
потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал; раз и другой,
все чаще и чаще… «Нехорошо, — подумал я, — верно, между ними черная кошка проскочила!»
Ночью она начала бредить; голова ее горела, по
всему телу иногда пробегала дрожь лихорадки; она говорила несвязные речи об отце, брате: ей хотелось
в горы, домой…
Потом она также говорила о Печорине, давала ему разные нежные названия или упрекала его
в том, что он разлюбил свою джанечку…
Когда он ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и
потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет
в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет
в мою душу и извлекает из нее
все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
У тоненького
в три года не остается ни одной души, не заложенной
в ломбард; у толстого спокойно, глядь — и явился где-нибудь
в конце города дом, купленный на имя жены,
потом в другом конце другой дом,
потом близ города деревенька,
потом и село со
всеми угодьями.
Он отвечал на
все пункты даже не заикнувшись, объявил, что Чичиков накупил мертвых душ на несколько тысяч и что он сам продал ему, потому что не видит причины, почему не продать; на вопрос, не шпион ли он и не старается ли что-нибудь разведать, Ноздрев отвечал, что шпион, что еще
в школе, где он с ним вместе учился, его называли фискалом, и что за это товарищи, а
в том числе и он, несколько его поизмяли, так что нужно было
потом приставить к одним вискам двести сорок пьявок, — то есть он хотел было сказать сорок, но двести сказалось как-то само собою.
Для него решительно ничего не значат
все господа большой руки, живущие
в Петербурге и Москве, проводящие время
в обдумывании, что бы такое поесть завтра и какой бы обед сочинить на послезавтра, и принимающиеся за этот обед не иначе, как отправивши прежде
в рот пилюлю; глотающие устерс, [Устерс — устриц.] морских пауков и прочих чуд, а
потом отправляющиеся
в Карлсбад или на Кавказ.
Когда проносился мимо его богач на пролетных красивых дрожках, на рысаках
в богатой упряжи, он как вкопанный останавливался на месте и
потом, очнувшись, как после долгого сна, говорил: «А ведь был конторщик, волосы носил
в кружок!» И
все, что ни отзывалось богатством и довольством, производило на него впечатление, непостижимое им самим.
В передней не дали даже и опомниться ему. «Ступайте! вас князь уже ждет», — сказал дежурный чиновник. Перед ним, как
в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты,
потом зала, через которую он прошел, думая только: «Вот как схватит, да без суда, без
всего, прямо
в Сибирь!» Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьется даже у наиревнивейшего любовника. Наконец растворилась пред ним дверь: предстал кабинет, с портфелями, шкафами и книгами, и князь гневный, как сам гнев.
Бонапарт ты проклятый!»
Потом прикрикнул на
всех: «Эй вы, любезные!» — и стегнул по
всем по трем уже не
в виде наказания, но чтобы показать, что был ими доволен.
После небольшого послеобеденного сна он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер мылом обе щеки, подперши их извнутри языком;
потом, взявши с плеча трактирного слуги полотенце, вытер им со
всех сторон полное свое лицо, начав из-за ушей и фыркнув прежде раза два
в самое лицо трактирного слуги.
Прежде
всего пошли они обсматривать конюшню, где видели двух кобыл, одну серую
в яблоках, другую каурую,
потом гнедого жеребца, на вид и неказистого, но за которого Ноздрев божился, что заплатил десять тысяч.