Неточные совпадения
Коцебу,
в которой Ролла играл г. Поплёвин, Кору — девица Зяблова, прочие лица были и того менее замечательны; однако же он прочел их
всех, добрался даже до цены партера и узнал, что афиша была напечатана
в типографии губернского правления,
потом переворотил на другую сторону: узнать, нет ли там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил
в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать
все, что ни попадалось.
После небольшого послеобеденного сна он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер мылом обе щеки, подперши их извнутри языком;
потом, взявши с плеча трактирного слуги полотенце, вытер им со
всех сторон полное свое лицо, начав из-за ушей и фыркнув прежде раза два
в самое лицо трактирного слуги.
У тоненького
в три года не остается ни одной души, не заложенной
в ломбард; у толстого спокойно, глядь — и явился где-нибудь
в конце города дом, купленный на имя жены,
потом в другом конце другой дом,
потом близ города деревенька,
потом и село со
всеми угодьями.
Несколько вопросов, им сделанных, показали
в госте не только любознательность, но и основательность; ибо прежде
всего расспросил он, сколько у каждого из них душ крестьян и
в каком положении находятся их имения, а
потом уже осведомился, как имя и отчество.
Можно было видеть тотчас, что он совершил свое поприще, как совершают его
все господские приказчики: был прежде просто грамотным мальчишкой
в доме,
потом женился на какой-нибудь Агашке-ключнице, барыниной фаворитке, сделался сам ключником, а там и приказчиком.
Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему
в лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки на губах его, не пошутил ли он; но ничего не было видно такого, напротив, лицо даже казалось степеннее обыкновенного;
потом подумал, не спятил ли гость как-нибудь невзначай с ума, и со страхом посмотрел на него пристально; но глаза гостя были совершенно ясны, не было
в них дикого, беспокойного огня, какой бегает
в глазах сумасшедшего человека,
все было прилично и
в порядке.
Потом, что они вместе с Чичиковым приехали
в какое-то общество
в хороших каретах, где обворожают
всех приятностию обращения, и что будто бы государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами, и далее, наконец, бог знает что такое, чего уже он и сам никак не мог разобрать.
Бонапарт ты проклятый!»
Потом прикрикнул на
всех: «Эй вы, любезные!» — и стегнул по
всем по трем уже не
в виде наказания, но чтобы показать, что был ими доволен.
В один мешочек отбирают
всё целковики,
в другой полтиннички,
в третий четвертачки, хотя с виду и кажется, будто бы
в комоде ничего нет, кроме белья, да ночных кофточек, да нитяных моточков, да распоротого салопа, имеющего
потом обратиться
в платье, если старое как-нибудь прогорит во время печения праздничных лепешек со всякими пряженцами [Пряженцы — «маленькие пирожки с мясом и луком; подается к ним суп или бульон».
— Нет, матушка не обижу, — говорил он, а между тем отирал рукою
пот, который
в три ручья катился по лицу его. Он расспросил ее, не имеет ли она
в городе какого-нибудь поверенного или знакомого, которого бы могла уполномочить на совершение крепости и
всего, что следует.
Вот оно, внутреннее расположение:
в самой средине мыльница, за мыльницею шесть-семь узеньких перегородок для бритв;
потом квадратные закоулки для песочницы и чернильницы с выдолбленною между ними лодочкой для перьев, сургучей и
всего, что подлиннее;
потом всякие перегородки с крышечками и без крышечек для того, что покороче, наполненные билетами визитными, похоронными, театральными и другими, которые складывались на память.
Весь верхний ящик со
всеми перегородками вынимался, и под ним находилось пространство, занятое кипами бумаг
в лист,
потом следовал маленький потаенный ящик для денег, выдвигавшийся незаметно сбоку шкатулки.
Для него решительно ничего не значат
все господа большой руки, живущие
в Петербурге и Москве, проводящие время
в обдумывании, что бы такое поесть завтра и какой бы обед сочинить на послезавтра, и принимающиеся за этот обед не иначе, как отправивши прежде
в рот пилюлю; глотающие устерс, [Устерс — устриц.] морских пауков и прочих чуд, а
потом отправляющиеся
в Карлсбад или на Кавказ.
Но господа средней руки, что на одной станции потребуют ветчины, на другой поросенка, на третьей ломоть осетра или какую-нибудь запеканную колбасу с луком и
потом как ни
в чем не бывало садятся за стол
в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них меж зубами, заедаемая расстегаем или кулебякой с сомовьим плёсом, [Сомовий плёс — «хвост у сома,
весь из жира».
Прежде
всего пошли они обсматривать конюшню, где видели двух кобыл, одну серую
в яблоках, другую каурую,
потом гнедого жеребца, на вид и неказистого, но за которого Ноздрев божился, что заплатил десять тысяч.
—
Всему есть границы, — сказал Чичиков с чувством достоинства. — Если хочешь пощеголять подобными речами, так ступай
в казармы, — и
потом присовокупил: — Не хочешь подарить, так продай.
— Бейте его! — кричал Ноздрев, порываясь вперед с черешневым чубуком,
весь в жару,
в поту, как будто подступал под неприступную крепость.
За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая была гораздо больше тарелки,
потом индюк ростом
в теленка, набитый всяким добром: яйцами, рисом, печенками и невесть чем, что
все ложилось комом
в желудке.
Попробуй он слегка верхушек какой-нибудь науки, даст он знать
потом, занявши место повиднее,
всем тем, которые
в самом деле узнали какую-нибудь науку.
А уж куды бывает метко
все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а
всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом
в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже
потом, какой у тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты с ног до головы!
Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал про себя: «Ведь черт его знает, может быть, он просто хвастун, как
все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а
потом и уедет!» А потому из предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де
в человеке не уверен: сегодня жив, а завтра и бог весть.
Забирайте же с собою
в путь, выходя из мягких юношеских лет
в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою
все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете
потом!
Засим это странное явление, этот съежившийся старичишка проводил его со двора, после чего велел ворота тот же час запереть,
потом обошел кладовые, с тем чтобы осмотреть, на своих ли местах сторожа, которые стояли на
всех углах, колотя деревянными лопатками
в пустой бочонок, наместо чугунной доски; после того заглянул
в кухню, где под видом того чтобы попробовать, хорошо ли едят люди, наелся препорядочно щей с кашею и, выбранивши
всех до последнего за воровство и дурное поведение, возвратился
в свою комнату.
В анониме было так много заманчивого и подстрекающего любопытство, что он перечел и
в другой и
в третий раз письмо и наконец сказал: «Любопытно бы, однако ж, знать, кто бы такая была писавшая!» Словом, дело, как видно, сделалось сурьезно; более часу он
все думал об этом, наконец, расставив руки и наклоня голову, сказал: «А письмо очень, очень кудряво написано!»
Потом, само собой разумеется, письмо было свернуто и уложено
в шкатулку,
в соседстве с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся
в том же положении и на том же месте.
Нельзя сказать наверно, точно ли пробудилось
в нашем герое чувство любви, — даже сомнительно, чтобы господа такого рода, то есть не так чтобы толстые, однако ж и не то чтобы тонкие, способны были к любви; но при
всем том здесь было что-то такое странное, что-то
в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить: ему показалось, как сам он
потом сознавался, что
весь бал, со
всем своим говором и шумом, стал на несколько минут как будто где-то вдали; скрыпки и трубы нарезывали где-то за горами, и
все подернулось туманом, похожим на небрежно замалеванное поле на картине.
Что Ноздрев лгун отъявленный, это было известно
всем, и вовсе не было
в диковинку слышать от него решительную бессмыслицу; но смертный, право, трудно даже понять, как устроен этот смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для того только, чтобы сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!» — а другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после скажет сам: «Да это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания!» — и вслед за тем сей же час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!» И это непременно обойдет
весь город, и
все смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно досыта и
потом признают, что это не стоит внимания и не достойно, чтобы о нем говорить.
В голове просто ничего, как после разговора с светским человеком:
всего он наговорит,
всего слегка коснется,
все скажет, что понадергал из книжек, пестро, красно, а
в голове хоть бы что-нибудь из того вынес, и видишь
потом, как даже разговор с простым купцом, знающим одно свое дело, но знающим его твердо и опытно, лучше
всех этих побрякушек.
Потянувши впросонках
весь табак к себе со
всем усердием спящего, он пробуждается, вскакивает, глядит, как дурак, выпучив глаза, во
все стороны, и не может понять, где он, что с ним было, и
потом уже различает озаренные косвенным лучом солнца стены, смех товарищей, скрывшихся по углам, и глядящее
в окно наступившее утро, с проснувшимся лесом, звучащим тысячами птичьих голосов, и с осветившеюся речкою, там и там пропадающею блещущими загогулинами между тонких тростников,
всю усыпанную нагими ребятишками, зазывающими на купанье, и
потом уже наконец чувствует, что
в носу у него сидит гусар.
Он отвечал на
все пункты даже не заикнувшись, объявил, что Чичиков накупил мертвых душ на несколько тысяч и что он сам продал ему, потому что не видит причины, почему не продать; на вопрос, не шпион ли он и не старается ли что-нибудь разведать, Ноздрев отвечал, что шпион, что еще
в школе, где он с ним вместе учился, его называли фискалом, и что за это товарищи, а
в том числе и он, несколько его поизмяли, так что нужно было
потом приставить к одним вискам двести сорок пьявок, — то есть он хотел было сказать сорок, но двести сказалось как-то само собою.
Видит теперь
все ясно текущее поколение, дивится заблужденьям, смеется над неразумием своих предков, не зря, что небесным огнем исчерчена сия летопись, что кричит
в ней каждая буква, что отвсюду устремлен пронзительный перст на него же, на него, на текущее поколение; но смеется текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также
потом посмеются потомки.
Потом зашел к другим: к полицеймейстеру, к вице-губернатору, к почтмейстеру, но
все или не приняли его, или приняли так странно, такой принужденный и непонятный вели разговор, так растерялись, и такая вышла бестолковщина изо
всего, что он усомнился
в здоровье их мозга.
Потом сорóка бултыхнула вместе с тележкою
в яму, которою начинался узкий переулок,
весь стремившийся вниз и запруженный грязью; долго работала она там
всеми силами и месила ногами, подстрекаемая и горбуном, и самим барином, и наконец втащила их
в небольшой дворик, стоявший на косогоре с двумя расцветшими яблонями пред стареньким домиком и садиком позади его, низеньким, маленьким, состоявшим только из рябины, бузины и скрывавшейся во глубине ее деревянной будочки, крытой драньем, с узеньким матовым окошечком.
Когда проносился мимо его богач на пролетных красивых дрожках, на рысаках
в богатой упряжи, он как вкопанный останавливался на месте и
потом, очнувшись, как после долгого сна, говорил: «А ведь был конторщик, волосы носил
в кружок!» И
все, что ни отзывалось богатством и довольством, производило на него впечатление, непостижимое им самим.
Так что бедный путешественник, переехавший через границу,
все еще
в продолжение нескольких минут не мог опомниться и, отирая
пот, выступивший мелкою сыпью по
всему телу, только крестился да приговаривал: «Ну, ну!» Положение его весьма походило на положение школьника, выбежавшего из секретной комнаты, куда начальник призвал его, с тем чтобы дать кое-какое наставление, но вместо того высек совершенно неожиданным образом.
Чичиков
в качестве поверенного, прежде расположивши
всех (без предварительного расположения, как известно, не может быть даже взята простая справка или выправка,
все же хоть по бутылке мадеры придется влить во всякую глотку), — итак, расположивши
всех, кого следует, объяснил он, что вот какое, между прочим, обстоятельство: половина крестьян вымерла, так чтобы не было каких-нибудь
потом привязок…
Въезд
в какой бы ни было город, хоть даже
в столицу, всегда как-то бледен; сначала
все серо и однообразно: тянутся бесконечные заводы да фабрики, закопченные дымом, а
потом уже выглянут углы шестиэтажных домов, магазины, вывески, громадные перспективы улиц,
все в колокольнях, колоннах, статуях, башнях, с городским блеском, шумом и громом и
всем, что на диво произвела рука и мысль человека.
Но покуда
все оканчивалось одним обдумыванием; изгрызалось перо, являлись на бумаге рисунки, и
потом все это отодвигалось на сторону, бралась наместо того
в руки книга и уже не выпускалась до самого обеда.
Когда дорога понеслась узким оврагом
в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам
в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз,
в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами
в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась
потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо
всех прежде проеханных им мест, которые
все вдруг показались
в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла
потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
Долго
потом во сне и наяву, утром и
в сумерки
все мерещилось ему, что
в обеих руках его белые руки и движется он с ними
в хороводе.
Когда
потом поместились они
все в маленькой, уютной комнатке, озаренной свечками, насупротив балконной стеклянной двери наместо окна, Чичикову сделалось так приютно, как не бывало давно.
И живо
потом навсегда и навеки останется проведенный таким образом вечер, и
все, что тогда случилось и было, удержит верная память: и кто соприсутствовал, и кто на каком месте стоял, и что было
в руках его, — стены, углы и всякую безделушку.
Можно было поступить и так, чтобы прежде выпродать по частям
все лучшие земли, а
потом уже заложить
в ломбард.
В передней не дали даже и опомниться ему. «Ступайте! вас князь уже ждет», — сказал дежурный чиновник. Перед ним, как
в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты,
потом зала, через которую он прошел, думая только: «Вот как схватит, да без суда, без
всего, прямо
в Сибирь!» Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьется даже у наиревнивейшего любовника. Наконец растворилась пред ним дверь: предстал кабинет, с портфелями, шкафами и книгами, и князь гневный, как сам гнев.
— Я подлец… Виноват… Я преступил… Но посудите, посудите, разве можно так поступать? Я — дворянин. Без суда, без следствия, бросить
в тюрьму, отобрать
все от меня: вещи, шкатулка… там деньги, там
все имущество, там
все мое имущество, Афанасий Васильевич, — имущество, которое кровным
потом приобрел…