Неточные совпадения
Сверх положенных, там
в апреле является нежданное лето, морит духотой, а
в июне непрошеная зима порошит иногда снегом,
потом вдруг наступит зной, какому позавидуют тропики, и
все цветет и благоухает тогда на пять минут под этими страшными лучами.
С первого раза невыгодно действует на воображение
все, что
потом привычному глазу кажется удобством: недостаток света, простора, люки, куда люди как будто проваливаются, пригвожденные к стенам комоды и диваны, привязанные к полу столы и стулья, тяжелые орудия, ядра и картечи, правильными кучами на кранцах, как на подносах, расставленные у орудий; груды снастей, висящих, лежащих, двигающихся и неподвижных, койки вместо постелей, отсутствие
всего лишнего; порядок и стройность вместо красивого беспорядка и некрасивой распущенности, как
в людях, так и
в убранстве этого плавучего жилища.
Я думал, судя по прежним слухам, что слово «чай» у моряков есть только аллегория, под которою надо разуметь пунш, и ожидал, что когда офицеры соберутся к столу, то начнется авральная работа за пуншем, загорится живой разговор, а с ним и носы,
потом кончится дело объяснениями
в дружбе, даже объятиями, — словом, исполнится
вся программа оргии.
Потом, вникая
в устройство судна,
в историю
всех этих рассказов о кораблекрушениях, видишь, что корабль погибает не легко и не скоро, что он до последней доски борется с морем и носит
в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти
всех своих членов и частей, он еще тысячи миль носится по волнам,
в виде остова, и долго хранит жизнь человека.
Мы целое утро осматривали ниневийские древности, этрусские, египетские и другие залы,
потом змей, рыб, насекомых — почти
все то, что есть и
в Петербурге,
в Вене,
в Мадрите.
К нам приехал чиновник, негр,
в форменном фраке, с галунами. Он, по обыкновению, осведомился о здоровье людей,
потом об имени судна, о числе людей, о цели путешествия и
все это тщательно, но с большим трудом, с гримасами, записал
в тетрадь. Я стоял подле него и смотрел, как он выводил каракули. Нелегко далась ему грамота.
От одной прогулки
все измучились, изнурились; никто не был похож на себя:
в поту,
в пыли, с раскрасневшимися и загорелыми лицами; но
все как нельзя более довольные: всякий видел что-нибудь замечательное.
Потом опять
все вошло
в обычную колею, и дни текли однообразно.
Только свинья так же неопрятна, как и у нас, и так же неистово чешет бок об угол, как будто хочет своротить
весь дом, да кошка, сидя
в палисаднике, среди мирт, преусердно лижет лапу и
потом мажет ею себе голову. Мы прошли мимо домов, садов, по песчаной дороге, миновали крепость и вышли налево за город.
Обошедши
все дорожки, осмотрев каждый кустик и цветок, мы вышли опять
в аллею и
потом в улицу, которая вела
в поле и
в сады. Мы пошли по тропинке и потерялись
в садах, ничем не огороженных, и рощах. Дорога поднималась заметно
в гору. Наконец забрались
в чащу одного сада и дошли до какой-то виллы. Мы вошли на террасу и, усталые, сели на каменные лавки. Из дома вышла мулатка, объявила, что господ ее нет дома, и по просьбе нашей принесла нам воды.
Я сошел
в сени. Малаец Ричард, подняв колокол, с большой стакан величиной, вровень с своим ухом и зажмурив глаза, звонил изо
всей мочи на
все этажи и нумера, сзывая путешественников к обеду.
Потом вдруг перестал, открыл глаза, поставил колокол на круглый стол
в сенях и побежал
в столовую.
Нас село за обед человек шестнадцать. Whetherhead сел подле меня. Я разлил
всем суп,
в том числе и ему, и между нами завязался разговор, сначала по-английски, но
потом перешел на немецкий язык, который знаком мне больше.
Я повернулся на другой бок — над ухом раздался дуэт и
потом трио, а там
все смолкло и вдруг — укушение
в лоб, не то
в щеку.
Мы пошли по улицам, зашли
в контору нашего банкира,
потом в лавки. Кто покупал книги, кто заказывал себе платье, обувь, разные вещи. Книжная торговля здесь довольно значительна; лавок много; главная из них, Робертсона, помещается на большой улице. Здесь есть своя самостоятельная литература. Я видел много периодических изданий, альманахов, стихи и прозу, карты и гравюры и купил некоторые изданные здесь сочинения собственно о Капской колонии.
В книжных лавках продаются и
все письменные принадлежности.
Потом, по заключении
в 1835 г. мира с кафрами, английское правительство не позаботилось оградить собственность голландских колонистов от нападения и грабежа кафров, имея
все средства к тому, и, наконец, внезапным освобождением невольников нанесло жестокий удар благосостоянию голландцев.
— «
Потом еще куда? — перебил я, — и
все в один день!» Но Посьет заказал верховых лошадей и велел заложить наши экипажи.
Жизнь наша опять потекла прежним порядком. Ранним утром всякий занимался чем-нибудь
в своей комнате: кто приводил
в порядок коллекцию собранных растений, животных и минералов, кто записывал виденное и слышанное, другие читали описание Капской колонии. После тиффинга
все расходились по городу и окрестностям,
потом обедали,
потом смотрели на «картинку» и шли спать.
Столовая гора понемногу раздевается от облаков. Сначала показался угол,
потом вся вершина, наконец и основание. По зелени ее заблистало солнце,
в пять минут
все высохло, кругом меня по кустам щебетали колибри, и
весь Капштат, с окрестностями, облился ярким золотым блеском. Мне вчуже стало обидно за отца Аввакума.
Не было возможности дойти до вершины холма, где стоял губернаторский дом: жарко,
пот струился по лицам. Мы полюбовались с полугоры рейдом, городом, которого европейская правильная часть лежала около холма,
потом велели скорее вести себя
в отель, под спасительную сень, добрались до балкона и заказали завтрак, но прежде выпили множество содовой воды и едва пришли
в себя. Несмотря на зонтик, солнце жжет без милосердия ноги, спину, грудь —
все, куда только падает его луч.
Направо колодезь,
потом пустая стена и
в углу открытая со
всех сторон кухня.
Иногда бросало так, что надо было крепко ухватиться или за пушечные тали, или за первую попавшуюся веревку. Ветер между тем завывал больше и больше. У меня дверь была полуоткрыта, и я слышал каждый шум, каждое движение на палубе: слышал, как часа
в два вызвали подвахтенных брать рифы, сначала два,
потом три, спустили брам-реи, а ветер
все крепче. Часа
в три утра взяли последний риф и спустили брам-стеньги. Начались сильные размахи.
Потом следовал другой, третий вопрос,
все в том же роде.
Тут были, между прочим, два или три старика
в панталонах, то есть ноги у них выше обтянуты синей материей, а обуты
в такие же чулки, как у
всех, и
потом в сандалии.
Вероятно, и те и другие вышли из одной колыбели, Средней Азии, и, конечно, составляли одно племя, которое
в незапамятные времена распространилось по юго-восточной части материка и
потом перешло на
все окрестные острова.
Баниосы тоже, за исключением некоторых, Бабы-Городзаймона, Самбро, не лучше: один скажет свой вопрос или ответ и
потом сонно зевает по сторонам, пока переводчик передает. Разве ученье, внезапный шум на палубе или что-нибудь подобное разбудит их внимание: они вытаращат глаза, навострят уши, а
потом опять впадают
в апатию. И музыка перестала шевелить их. Нет оживленного взгляда, смелого выражения, живого любопытства, бойкости —
всего, чем так сознательно владеет европеец.
Часов
в семь утра мгновенно стихло, наступила отличная погода. Следующая и вчерашняя ночи были так хороши, что не уступали тропическим. Какие нежные тоны — сначала розового,
потом фиолетового, вечернего неба! какая грациозная, игривая группировка облаков! Луна бела, прозрачна, и какой мягкий свет льет она на
все!
Стали
потом договариваться о свите, о числе людей, о карауле, о носилках, которых мы требовали для
всех офицеров непременно. И обо
всем надо было спорить почти до слез. О музыке они не сделали, против ожидания, никакого возражения; вероятно,
всем,
в том числе и губернатору, хотелось послушать ее. Уехали.
В 10-м часу приехали, сначала оппер-баниосы,
потом и секретари. Мне и К. Н. Посьету поручено было их встретить на шканцах и проводить к адмиралу. Около фрегата собралось более ста японских лодок с голым народонаселением. Славно: пестроты нет,
все в одном и том же костюме, с большим вкусом! Мы с Посьетом ждали у грот-мачты, скоро ли появятся гости и что за секретари
в Японии, похожи ли на наших?
Все бывшие на шлюпках японцы, человек до пятисот, на минуту оцепенели,
потом,
в свою очередь, единодушно огласили воздух криком изумления и восторга.
Мы еще были внизу, а колонна змеилась уже по лестнице, штыки сверкали на солнце, музыка уходила вперед и играла
все глуше и глуше. Скомандовали: «Левое плечо вперед!» — колонна сжалась, точно змей,
в кольцо,
потом растянулась и взяла направо; музыка заиграла еще глуше, как будто вошла под свод, и вдруг смолкла.
Манеры у них приличны;
в обращении они вежливы — словом,
всем бы порядочные люди, да нельзя с ними дела иметь: медлят, хитрят, обманывают, а
потом откажут.
Корвет перетянулся,
потом транспорт, а там и мы, но без помощи японцев, а сами, на парусах. Теперь ближе к берегу. Я целый день смотрел
в трубу на домы, деревья.
Все хижины да дрянные батареи с пушками на развалившихся станках. Видел я внутренность хижин: они без окон, только со входами; видел голых мужчин и женщин, тоже голых сверху до пояса: у них надета синяя простая юбка — и только. На порогах, как везде, бегают и играют ребятишки; слышу лай собак, но редко.
Бледная зелень ярко блеснула на минуту, лучи покинули ее и осветили гору,
потом пали на город, а гора уже потемнела; лучи заглядывали
в каждую впадину, ласкали крутизны, которые, вслед за тем, темнели,
потом облили блеском разом три небольшие холма, налево от Нагасаки, и, наконец, по
всему берегу хлынул свет, как золото.
Комедия с этими японцами, совершенное представление на нагасакском рейде! Только что пробило восемь склянок и подняли флаг, как появились переводчики, за ними и оппер-баниосы, Хагивари, Саброски и еще другой, робкий и невзрачный с виду. Они допрашивали, не недовольны ли мы чем-нибудь?
потом попросили видеться с адмиралом. По обыкновению,
все уселись
в его каюте, и воцарилось глубокое молчание.
Кожа
всего скорее портится
в море; сначала она отсыреет, заплесневеет,
потом ссыхается
в жарких климатах и рвется почти так же легко, как писчая бумага.
В конце четвертых суток увидели острова Гото,
потом все скрылось
в темноте.
Рождество у нас прошло, как будто мы были
в России. Проводив японцев, отслушали всенощную, вчера обедню и молебствие, поздравили друг друга,
потом обедали у адмирала. После играла музыка. Эйноске, видя
всех в парадной форме, спросил, какой праздник. Хотя с ними избегали говорить о христианской религии, но я сказал ему (надо же приучать их понемногу ко
всему нашему): затем сюда приехали.
С Новым годом! Как вы проводили старый и встретили Новый год? Как всегда: собрались, по обыкновению, танцевали, шумели, играли
в карты,
потом зевнули не раз, ожидая боя полночи, поймали наконец вожделенную минуту и взялись за бокалы —
все одно, как пять, десять лет назад?
Порядок тот же, как и
в первую поездку
в город, то есть впереди ехал капитан-лейтенант Посьет, на адмиральской гичке, чтоб встретить и расставить на берегу караул; далее, на баркасе, самый караул,
в числе пятидесяти человек; за ним катер с музыкантами,
потом катер со стульями и слугами; следующие два занимали офицеры: человек пятнадцать со
всех судов.
Конфекты были — тертый горошек с сахарным песком, опять морковь, кажется, да еще что-то
в этом роде,
потом разные подобия рыбы, яблока и т. п.,
все из красного и белого риса.
Наконец кончился обед.
Все унесли и чрез пять минут подали чай и конфекты
в знакомых уже нам ящиках. Там были подобия бамбуковых ветвей из леденца, лент, сердец,
потом рыбы, этой альфы и омеги японского стола, от нищего до вельможи, далее какой-то тертый горошек с сахарным песком и рисовые конфекты.
Я
все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром к вам
в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись
в вашу творческую мечту, не заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный;
все мешается
в одном свете: деревья с водой, земля с небом… Придешь
потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже
в определительные образы: берега дышат жизнью,
все ярко и ясно…
Все это мне приходило
в голову, когда я шел под тенью акаций, миртов и банианов; между ними видны кое-где пальмы. Я заходил
в сторону, шевелил
в кустах, разводил листья, смотрел на ползучие растения и
потом бежал догонять товарищей.
И.
В. Фуругельм, которому не нравилось это провожанье, махнул им рукой, чтоб шли прочь: они
в ту же минуту согнулись почти до земли и оставались
в этом положении, пока он перестал обращать на них внимание, а
потом опять шли за нами, прячась
в кусты, а где кустов не было, следовали по дороге, и
все издали.
Кучера, чистившие их, посмотрели вопросительно на нас, а мы на них,
потом все вместе на солдата: «Что это мы сказали ему?» — спросил один из нас
в тоске от жара, духоты и дурного запаха на улицах.
Потом отчего они
все молчат и смотрят
в разные стороны?
Потом вы можете завтракать раза три, потому что иные завтракают, по положению,
в десять часов, а другие
в это время еще гуляют и завтракают позже, и
все это за полтора доллара.
По мере того как мы шли через ворота, двором и по лестнице, из дома
все сильнее и чаще раздавался стук как будто множества молотков. Мы прошли несколько сеней, заваленных кипами табаку, пустыми ящиками, обрезками табачных листьев и т. п.
Потом поднялись вверх и вошли
в длинную залу с таким же жиденьким потолком, как везде, поддерживаемым рядом деревянных столбов.
Мы с бароном дали артистам денег и ушли, сначала
в ризницу,
всю заставленную шкапами с церковною утварью, — везде золото, куда ни поглядишь;
потом пошли опять
в коридоры, по кельям.
Он прежде
всего предложил мне сигару гаванской свертки,
потом на мой вопрос отвечал, что сигары не готовы: «Дня через четыре приготовим». — «Я через день еду», — заметил я. Он пожал плечами. «Возьмите
в магазине, какие найдете, — прибавил он, — или обратитесь к инспектору».