Неточные совпадения
— Народ — молва, сударыня. Никто ему говорить не закажет. Ртов у народа много —
всех не завяжешь… — Так говорила Анисья Терентьевна, отираясь бумажным платком и свертывая
потом его
в клубочек. — Ох, знали бы вы да ведали, матушка, что
в людях-то про вас говорят.
Потом Макрина зачнет, бывало, рассказывать про житье обительское и будто мимоходом помянет про девиц из хороших домов, что живут у Манефы и по другим обителям
в обученье, называет поименно родителей их: имена
все крупные, известные по
всему купечеству.
Долго после того сидел он один.
Все на счетах выкладывал,
все в бумагах справлялся. Свеча догорала,
в ночном небе давно уж белело, когда, сложив бумаги, с расцветшим от какой-то неведомой радости лицом и весело потирая руки, прошелся он несколько раз взад и вперед по комнате.
Потом тихонько растворил до половины дверь
в Дунину комнату, еще раз издали полюбовался на озаренное слабым неровным светом мерцавшей у образов лампадки лицо ее и, взяв
в руку сафьянную лестовку, стал на молитву.
Еще бабушка на мельнице с самых пеленок внушала им, что нет на свете ничего хуже притворства и что всяка ложь, как бы ничтожна она ни была, есть чадо диавола и кто смолоду лжет, тот во
все грехи
потом вступит и впадет на том свете
в вечную пагубу.
Тот
всего судака вовремя закупил и продал его по высокой цене у Макарья, другой икру
в свои руки до последнего пуда забрал и ставил
потом на нее цены, какие вздумалось.
Вошла Дарья Сергевна с Дуней. Марко Данилыч рассказывал им про женитьбу Василья Борисыча. Но незаметно было сочувствия к его смеху ни
в Дарье Сергевне, ни
в Дуне. Дарья Сергевна Василья Борисыча не знала, не видывала, даже никогда про него не слыхала. Ей только жалко было Манефу, что такой срам у нее
в обители случился. Дуня тоже не смеялась… Увидев Петра Степаныча, она вспыхнула
вся, потупила глазки, а
потом, видно, понадобилось ей что-то, и она быстро ушла
в свою горницу.
Ловцы проворно вычистили бель и подвесили котелок над маленьким, нарочно для стряпни разведенным костром.
Всю бель свалили
в котелок и
потом принялись стерлядей потрошить.
Выпили хорошо, закусили того лучше.
Потом расселись
в кружок на большом ковре. Сняв с козлов висевший над огнем котелок, ловец поставил его возле. Татьяна Андревна разлила уху по тарелкам. Уха была на вид не казиста; сварив бель, ловец не процедил навара, оттого и вышла мутна, зато так вкусна, что даже Марко Данилыч,
все время с усмешкой пренебреженья глядевший на убогую ловлю, причмокнул от удовольствия и молвил...
— Таких же, как и
все, — ответила Таисея. — Сначала-то
в недоуменье была, и на того думала, и на другого; чего греха таить, мекала и на тебя, и как приехала из Питера Таифа, так
все это дело и распутала, как по ниточкам. А
потом и сам Патап Максимыч сказывал, что давно Василья Борисыча
в зятья себе прочил.
Новых пассажиров
всего только двое было: тучный купчина с масленым смуглым лицом,
в суконном тоже замасленном сюртуке и с подобным горе животом. Вошел он на палубу, сел на скамейку и ни с места. Сначала молчал,
потом вполголоса стал молитву творить. Икота одолевала купчину.
Сидя
в лодке,
потом пробираясь пешком к гостинице,
все рассчитывал, скоро ли приедет Меркулов…
А он,
все мечтая, на окна глядит, со страстным замираньем сердца помышляя: вот, вот колыхнется
в окне занавеска, вот появится милый образ, вот увидит он цветущую красой невесту… «А как хороша была она тогда! — продолжал мечтать Петр Степаныч. — Горячие лобзанья! Пыл страстной любви!.. И
потом… такая тихая, безответная, безмолвная… Краса-то какая
в разгоревшихся ланитах…»
От Дорониных вести про Петра Степаныча дошли и до Марка Данилыча. Он только головой покачал, а
потом на другой аль на третий день — как-то к слову пришлось, рассказал обо
всем Дарье Сергевне. Когда говорил он, Дуня
в смежной комнате сидела, а дверь была не притворена. От слова до́ слова слышала она, что отец рассказывал.
Переходя из одного толка спасова согласия
в другой, переходя
потом из одной секты беспоповщины
в иную, шесть раз Герасим перекрещивался и переменял имя, а поступая
в Бондаревскую секту самокрещенцев, сам себя окрестил
в дождевой воде, собранной
в купель, устроенную им самим из молодых древесных побегов и обмазанную глиной, вынутой из земли на трех саженях глубины, да не осквернится та купель дыханием везде присущего антихриста, владеющего
всем видимым миром,
всеми морями,
всеми реками и земными источниками…
Сначала
все у него шло как было отцом заведено, и года полтора жил он
в полном достатке, а
потом и пошел по бедам ходить.
Скотина зачумела и
вся до последнего бычка повалилась,
потом были сряду два хлебных недорода,
потом лихие люди клеть подломали и
все добро повытаскали,
потом овин сгорел,
потом Абрам больше года без вины
в остроге по ошибке, а скорей по злому произволу прокурора, высидел.
Все полонянники проживали
в одном месте, а
потом зачали нас поодиночке либо по два и по три
в Хиву продавать.
И сыновья и племянница хоть и проводили
все почти время с гувернерами и учительницами, но после, начитавшись сначала «Четьи-миней» и «Патериков» об умерщвлении плоти угодниками, а
потом мистических книг, незаметно для самих себя вошли
в «тайну сокровенную». Старший остался холостым, а меньшой женился на одной бедной барышне, участнице «духовного союза» Татариновой. Звали ее Варварой Петровной, у них была дочь, но ходили слухи, что она была им не родная, а приемыш либо подкидыш.
В изнеможенье, без чувств упала Марья Ивановна на диван. Глаза ее закрылись,
всю ее дергало и корчило
в судорогах. Покрытое
потом лицо ее горело, белая пена клубилась на раскрытых, трепетавших губах. Несколько минут продолжался такой припадок, и
в это время никто из Луповицких не потревожился — и корчи и судороги они считали за действие святого духа, внезапно озарившего пророчицу. С благоговеньем смотрели они на страдавшую Марью Ивановну.
— Надо потрудиться, Пахомушка, — говорил он ему, — объезжай святую братию, повести, что
в ночь на воскресенье будет раденье.
В Коршунову прежде
всего поезжай, позови матроса Семенушку, оттоль
в Порошино заверни к дьякону,
потом к Дмитрию Осипычу, а от него
в город к Кисловым поезжай. Постарайся приехать к ним засветло, а утром пораньше поезжай
в Княж-Хабаров монастырь за Софронушкой.
Все лезут к Софронушке про судьбу спросить, а иным хочется узнать: какой вор лошадушку свел со двора, кто новину с луга скрал, кто буренушке хвост обрубил, как забралась она
в яровое, какой лиходей бабу до того испортил, что собакой она залаяла, а
потом и выкликать зачала.
Близко к полночи. Божьи люди стали петь духовные песни. Церковный канон пятидесятницы пропели со стихирами, с седальнами, с тропарями и кондаками. Тут отличился дьякон — гремел на
всю сионскую горницу.
Потом стали петь псáльмы и духовные стихи. Не удивилась им Дуня — это те же самые псáльмы, те же духовные стихи, что слыхала она
в комаровском скиту
в келарне добродушной матери Виринеи, а иногда и
в келье самой матушки Манефы.
Еще половины песни не пропели, как началось «раденье». Стали ходить
в кругах друг зá другом мужчины по солнцу, женщины против. Ходили, прискакивая на каждом шагу, сильно топая ногами, размахивая пальмами и платками. С каждой минутой скаканье и беганье становилось быстрей, а пение громче и громче. Струится
пот по распаленным лицам, горят и блуждают глаза, груди у
всех тяжело подымаются,
все задыхаются. А песня
все громче да громче, бег
все быстрей и быстрей. Переходит напев
в самый скорый. Поют люди Божьи...
Они остолбенели, зрачки расширились, полураскрытые посиневшие губы беспрестанно вздрагивали, по лицу текли обильные струи
пота и слез,
всю ее трясло и било, как
в черной немочи.
— Не мешайте, — с важностью
в осанке и голосе сказал толстенький лекарь; а
потом попросил городничего, чтоб велел он
всем подальше отойти от больного.
Вступлю на кораблик,
Стану работати,
Труда прикладати,
Пот свой изливати,
В трубушку играти,
Верных утешати,
Верных изобрáнных,
Всех братцев, сестрицев,
Духовных, любовных.
Обед прошел
в строгом молчанье. Заговорила было Марья Ивановна, но Егор Сергеич властно запретил ей разговаривать во время трапезы. И никто после того не осмеливался слова промолвить. Кончился обед, и, кроме Дуни,
все до земли поклонились Денисову, а
потом и он каждому поклонился.
Когда настал час для сбора
в сионской горнице,
все собрались и разошлись по одевальным комнатам «облачаться
в белые ризы».
Потом вошли
в сонм верных.
Хорошо знала она местность. Выбежав на широкий двор, бросилась было к воротам, но
в зачинавшемся уже рассвете увидала, что там на лавочке сидит караульный…
В сад побежала, там ни души. Она дальше и дальше. Бежит, не переводя духа, и назади сада, вблизи Кириллиной пасеки, перелезает через невысокий плетень, а
потом по задам возле длинного ряда крестьянских овинов бежит к попу на край деревни. На него одного
вся надежда ее. Подбежав к дому отца Прохора, она крепко постучалась
в окно.
— Нет, каждый раз, бывало, как увижу его, радостно и весело станет на душе, — отвечала Дуня. — А
потом вдруг нахлынет тоска со
всего света вольного и заноет сердце, кровью обливаючись. И каждый раз после того долго бывала я как сама не
в себе. На уме мутится, мысли путаются.
В полусорочины Герасим Силыч отправил
в доме канон за единоумершего,
потом все сходили на кладбище помолиться на могилке усопшего, а после того
в работных избах ставлены были поминальные столы для рабочих и для нищей братии, а кроме того, всякий, кому была охота, невозбранно приходил поминать покойника.
Вошел он
в комнату, где сидели и гости и хозяева. Со
всеми поздоровавшись, поклонился он Дуне и
весь побледнел. Сам ни словечка, стоит перед нею как вкопанный. Дуня слегка ему поклонилась и зарделась, как маков цвет. Постоял перед ней Самоквасов, робко, скорбно и страстно поглядел на нее,
потом отошел
в сторону и вступил
в общий разговор. Аграфена Петровна улучила минуту и прошептала ему несколько слов. Немного погодя сказала она Дуне...
Дуня сгорела
вся, не может ничего сказать
в ответ Петру Степанычу. Но
потом эти слова его во
всю жизнь забыть не могла.
— Я Иваном-царевичем был, я сидел на завалинке и от слова до слова выслушивал девичьи речи, — сказал Петр Степаныч. — И с того часу полюбил я вас
всей душой моей. А все-таки ни
в Комарове, ни
в Нижнем
потом на ярманке не смог к вам подступиться. Задумаешь словечко сказать, язык-то ровно замерзнет. Только бывало и счастья, только и радости, когда поглядишь на вас. А без того тоска, скука и мука.
Сначала они
все дальше и дальше отходили
в сторону от деревни,
потом, вдали друг от друга, пошли к палатке, чтобы густою толпой сразу окружить воров.
На мельницах-крупчатках
в Красной Рамени Никифор тотчас по приезде принялся за дело, и оно у него закипело; принялся за него и Василий Борисыч, сначала горячо, а
потом с каждым днем охладевал к работе,
потом совсем обленился, опустился и
все время проводил
в постели, не говоря ни с кем ни слова и только распевая стихеры.
Обойдя
все церкви и кельи иноков, игумен повел гостя на конный и скотный дворы, на пчельник и везде показал ему монастырское свое хозяйство.
Потом пошли на реку Керженец, и там послушники занесли бредень для ловли рыбы к ужину.
Потом повел его игумен
в монастырский лес; когда ж они воротились
в игуменские кельи, там их ожидал самовар и блюдо свежей малины с густыми сливками и все-таки с «виноградненьким».