Неточные совпадения
Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся зубоскалить над Марфиным и его восторженным обожанием Людмилы, на что она не без досады возражала: «Ну, да, влюблена, умираю от любви к нему!» — и в то же время взглядывала и на стоявшего у дверей Марфина, который, опершись на косяк, со сложенными, как Наполеон, накрест руками, и подняв, по своей манере, глаза вверх, весь
был погружен в какое-то созерцательное состояние; вылетавшие по временам из груди его вздохи говорили, что у него невесело на душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех Ченцова, так как каждый
раз Марфина при этом даже подергивало.
— А когда бы ты хоть
раз искренно произвел в себе это обновление, которое тебе теперь, как я вижу, кажется таким смешным, так, может
быть, и не пожелал бы учиться добывать золото, ибо понял бы, что для человека существуют другие сокровища.
— Зачем? И пешком дойду, — возразил
было Антип Ильич, зная, что барин очень скуп на лошадей; но на этот
раз вышло не то.
В то утро, которое я
буду теперь описывать, в хаотическом доме
было несколько потише, потому что старуха, как и заранее предполагала, уехала с двумя младшими дочерьми на панихиду по муже, а Людмила, сказавшись больной, сидела в своей комнате с Ченцовым: он прямо от дяди проехал к Рыжовым. Дверь в комнату
была несколько притворена. Но прибыл Антип Ильич и вошел в совершенно пустую переднюю. Он кашлянул
раз, два; наконец к нему выглянула одна из горничных.
Одета Людмила на этот
раз была в кокетливый утренний капот, с волосами как будто бы даже не причесанными, а только приколотыми шпильками, и — надобно отдать ей честь — поражала своей красотой и миловидностью; особенно у нее хороши
были глаза — большие, черные, бархатистые и с поволокой, вследствие которой они все словно бы где-то блуждали…
Лошади скоро
были готовы. Егор Егорыч, надев свой фрак с крестиками, поехал. Гордое лицо его имело на этот
раз очень мрачный оттенок. На дворе сенатора он увидал двух будочников, двух жандармов и даже квартального. Все они до мозгу костей иззябли на морозе.
— Я-с человек частный… ничтожество!.. — заговорил он прерывчатым голосом. — Не мое, может
быть, дело судить действия правительственных лиц; но я
раз стал обвинителем и докончу это… Если справедливы неприятные слухи, которые дошли до меня при приезде моем сюда, я опять поеду в Петербург и опять
буду кричать.
— Странно!.. — сказал он. — Граф до сегодня
был у губернатора всего один
раз, отплачивая ему визит.
Оба нищие в один голос вопили: «Подайте, Христа ради, слепому, убогому!» В это время на крыльце присутственных мест, бывших как
раз против мещанского домика, появился чей-то молодой, должно
быть, приказчик в мерлушечьем тулупчике и валяных сапогах.
— Но каким же образом, ваше преосвященство, — возразил Крапчик, — мне наш общий с вами знакомый, Егор Егорыч Марфин, как-то
раз говорил, что скопцы у нас
были еще в древности, а хлысты, рассказывают, не очень давно появились?
— Мне, во времена моей еще ранней юности, — продолжал владыко, — мы ведь, поповичи, ближе живем к народу, чем вы, дворяне; я же
был бедненький сельский семинарист, и нас, по обычаю, целой ватагой возили с нашей вакации в училище в город на лодке, и
раз наш кормчий вечером пристал к одной деревне и всех нас свел в эту деревню ночевать к его знакомому крестьянину, и когда мы
поели наших дорожных колобков, то
были уложены спать в небольшой избенке вповалку на полу.
Раз, это уж
было в конце поста, часу в седьмом вечера, в избе Ивана Дорофеева, как и в прочих избах, сумерничали.
Сверстов побежал за женой и только что не на руках внес свою gnadige Frau на лестницу. В дворне тем временем узналось о приезде гостей, и вся горничная прислуга
разом набежала в дом. Огонь засветился во всех почти комнатах. Сверстов, представляя жену Егору Егорычу, ничего не сказал, а только указал на нее рукою. Марфин, в свою очередь, поспешил пододвинуть gnadige Frau кресло, на которое она села,
будучи весьма довольна такою любезностью хозяина.
— Отбросьте это душевное настроение!.. Это, повторяю вам еще
раз, аскетический эгоизм… равнодушие Пилата, умывшего себе руки! — почти кричал Сверстов, не слыхавший даже, что в губернии происходит сенаторская ревизия, и знавший только, что Крапчик — масон: из длинного же письма того он понял одно, что речь шла о чиновничьих плутнях, и этого
было довольно.
Крапчик еще в первый
раз выслушал от дочери эти страшные для него слова, но, как человек практический, он заранее предчувствовал, что они когда-нибудь
будут ему сказаны, а потому, не слишком смутившись, проговорил твердо и отчетливо...
Тетя эта
была родная сестра адмиральши и своей стыдливостью и дикостью превосходила во сто
раз Сусанну.
Что касается до Людмилы, то в душе она
была чиста и невинна и пала даже не под влиянием минутного чувственного увлечения, а в силу раболепного благоговения перед своим соблазнителем; но,
раз уличенная матерью, непогрешимою в этом отношении ничем, она мгновенно поняла весь стыд своего проступка, и нравственное чувство девушки заговорило в ней со всей неотразимостью своей логики.
— Сколько же
раз этот барин
был у Рыжовых? — полюбопытствовал он.
— Всего один
раз, и когда я его спросила, что он, вероятно, часто
будет бывать у своих знакомых, так он сказал: «Нет, я скоро уезжаю из Москвы!», и как я полагаю, что тут точно что роман, но роман, должно
быть, несчастный.
Так сделайте четыре
раза и потом мне скажите, что увидите!..» Офицер проделал в точности, что ему
было предписано, и когда в первый
раз взглянул в зеркальце, то ему представилась знакомая комната забытой им панночки (при этих словах у капитана появилась на губах грустная усмешка)…
Ко всем этим толкованиям Егора Егорыча Антип Ильич, стоявший у входа церкви, прислушивался довольно равнодушно. Бывая в ней многое множество
раз, он знал ее хорошо и только при возгласе: «redemptio mundi» старик как бы несколько встрепенулся: очень уж звуками своими эти слова
были приятны ему.
Сила тогда у меня
была уж порядочная, и
раз я одного этакого кутейника так съездил по скуле, что у того салазки выскочили из места…
Князь на этот
раз был не в кабинете, а в своей богато убранной гостиной, и тут же с ним сидела не первой молодости, должно
быть, девица, с лицом осмысленным и вместе с тем чрезвычайно печальным. Одета она
была почти в трауре. Услыхав легкое постукивание небольших каблучков Егора Егорыча, князь приподнял свой зонтик.
— А как я тут пособлю? — сказал он. — Мне доктора, по болезни моих глаз, шагу не позволяют сделать из дому… Конечно, государь так
был милостив ко мне, что два
раза изволил посетить меня, но теперь он в отсутствии.
Приглашенная Антипом Ильичом Миропа Дмитриевна вошла. Она
была, по обыкновению, кокетливо одета: но в то же время выглядывала несколько утомленною и измученною: освежающие лицо ее притиранья как будто бы на этот
раз были забыты; на висках ее весьма заметно виднелось несколько седых волос, которые Миропа Дмитриевна или не успела еще выдернуть, или их так много вдруг появилось, что сделать это оказалось довольно трудным.
— Значит, все и кончено! — воскликнул доктор, хлопнув при этом еще рюмку водки, к чему он всегда прибегал, когда его что-либо приятное или неприятное поражало, и gnadige Frau на этот
раз не выразила в своих глазах неудовольствия, понимая так, что дело, о котором шла речь, стоило того, чтобы за успех его лишнее
выпить!..
— Да, эта высылка его произошла при мне, когда я в последний
раз был в Петербурге.
— Gnadige Frau, — начал он, когда та ровно в назначенный час вошла к нему, — вы
были два
раза замужем и
были, как мне известно, оба
раза счастливы; но… у вас не
было такой разницы в летах!
— Но если я недостойна
буду Егора Егорыча? — воскликнула еще
раз Сусанна.
— Я говорила, что Андреюшка
будет! (то
есть примет, хотела она сказать). Я у него уж
раз десять ехала (то
есть бывала).
Вся комната его
была пропитана ладаном, которым Андреюшка
раз по десяти на день заставлял сестру курить.
Это
был, по-видимому, весьма хилый старик, с лицом совершенно дряблым; на голове у него совсем почти не оказывалось волос, а потому дома, в одиночестве, Мартын Степаныч обыкновенно носил колпак, а при посторонних и в гостях надевал парик; бакенбарды его состояли из каких-то седоватых клочков; уши Мартын Степаныч имел большие, торчащие, и особенно правое ухо, что
было весьма натурально, ибо Мартын Степаныч всякий
раз, когда начинал что-либо соображать или высказывал какую-нибудь тонкую мысль, проводил у себя пальцем за ухом.
Бывали также Ченцовы несколько
раз в маскарадах Дворянского собрания, причем Катрин ходила неразлучно с мужем под руку, так что Валерьян Николаич окончательно увидал, что он продал себя и теперь находится хоть и в золотой, но плотно замкнутой клетке; а потому, едва только наступил великий пост, он возопиял к жене, чтобы ехать опять в деревню, где все-таки ему
было попривольнее и посвободнее, а сверх того и соблазнов меньше
было.
По всем сим обстоятельствам, супруги, с прилетом жаворонков,
были уже в Синькове, с приездом куда Ченцов принялся просто-напросто дурить: он сам объезжал совершенно неприезженных лошадей, — те его разбивали и
раз даже чуть не сломали ему шеи.
— Пьяному многое покажется привлекательным! — сказал он,
будучи сам на этот
раз почти не пьян.
— Да, действительно, — отвечал на этот
раз уже прямо Ченцов,
выпивая стакан вина, — Людмила
была единственная женщина, в любви которой для меня существовал настоящий рай!
Раз вечером Катрин
была больна и лежала у себя в спальне, а Ченцов в своем кабинете
пил шампанское и играл с Тулузовым в шашки.
— А вы меня еще больше оскорбляете! — отпарировала ему Миропа Дмитриевна. — Я не трактирщица, чтобы расплачиваться со мной деньгами! Разве могут окупить для меня все сокровища мира, что вы
будете жить где-то там далеко, заинтересуетесь какою-нибудь молоденькой (Миропа Дмитриевна не прибавила «и хорошенькой», так как и себя таковою считала), а я, — продолжала она, — останусь здесь скучать, благословляя и оплакивая ту минуту, когда в первый
раз встретилась с вами!
— Жаль! — проговорила недовольным голосом Катрин и встала. — Я к тебе еще
раз заеду взглянуть на твою сноху, которой советую тебе не давать очень воли, а если она не
будет слушаться, мне пожалуйся!
Дама сия, после долгого многогрешения, занялась богомольством и приемом разного рода странников, странниц, монахинь, монахов, ходящих за сбором, и между прочим
раз к ней зашла старая-престарая богомолка, которая родом хоть и происходила из дворян, но по густым и длинным бровям, отвисшей на глаза коже, по грубым морщинам на всем лице и, наконец, по мужицким сапогам с гвоздями, в которые обуты
были ее ноги, она скорей походила на мужика, чем на благородную девицу, тем более, что говорила, или, точнее сказать, токовала густым басом и все в один тон: «То-то-то!..
Последние слова в письме
были подчеркнуты два
раза.
Тулузов еще
раз прочитал про себя окончание письма: рысьи глаза его, несколько налитые кровью, как будто бы в эти минуты окаменели и
были неподвижно уставлены на письмо.
— Да того именно, что Егор Егорыч мне еще в Москву прислал несколько масонских книг, а также и трактат о самовоспитании, рукописный и, надо
быть, его собственного сочинения. Я прочел этот трактат
раз десять… Кое-что понял в нем, а другое пришлось совершенно не по зубам.
Любя праздновать день своего ангела с некоторою торжественностью, Егор Егорыч делал прежде для дворовых и ближайших крестьян своих пир с водкой и пивом и оделял их подарками, но нынешний
раз ничего этого не
было.
Это
было как
раз в пятнадцатом году, когда масонство
было в периоде своего сильного процветания.
Сусанна Николаевна с умыслом пожелала не иметь повязки на глазах, потому что остаться с открытыми глазами в полутемном храме
было, как ей думалось, страшнее; а она этого именно и желала, чтобы испытать свою волю. Сверстов не ушел, впрочем, совсем из церкви, а удалился только ко входным дверям ее. Сусанна Николаевна услышала это и повторила ему еще
раз, и недовольным голосом...
Но как бы то ни
было, несмотря на такого рода недоумения и несправедливые насмешки, труды губернского предводителя
были оценены, потому что, когда он, собрав в новый дом приехавших на баллотировку дворян, ввел их
разом в танцевальную залу, то почти все выразили восторг и стали, подходя поодиночке, благодарить его: подавать адресы, а тем более одобрительно хлопать, тогда еще
было не принято.
Пока все это происходило, Сверстов, очень мало занятый собственно баллотировкой, преследовал главную свою цель и несколько
раз заезжал к Артасьеву, которого, к великому горю, все не заставал дома. Наконец однажды он поймал его, и то уже когда Иван Петрович приготовлялся уехать и
был уже в передней, продевая руку в рукав шубы, которую подавал ему гимназический сторож. Сверстов назвал свою фамилию и объяснил, что он именно тот доктор, который лечил Пилецкого.
— Завтрашний день
буду иметь честь представить собранию пожертвованные мною деньги! — проговорил он и пошел опять вдоль залы. Иван Петрович тоже пошел за ним, желая еще
раз поблагодарить и расцеловать, что в переводе значило обслюнявить.
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий
раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно
быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер,
раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!» На чей счет это
было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.