Неточные совпадения
Вспомнив эту сцену, Клим с раздражением задумался о Томилине. Этот человек должен знать и должен
был сказать что-то успокоительное, разрешающее, что устранило бы стыд и страх. Несколько
раз Клим — осторожно, а Макаров — напористо и резко пытались затеять с учителем беседу о женщине, но Томилин
был так странно глух к этой теме, что вызвал у Макарова сердитое замечание...
— Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых же классов, если мы хотим
быть нацией. Русь все еще не нация, и боюсь, что ей придется взболтать себя еще
раз так, как она
была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы
будем нацией — вероятно.
Его сексуальные эмоции, разжигаемые счастливыми улыбочками Дронова, принимали все более тягостный характер; это уже замечено
было Варавкой; как-то
раз, идя по коридору, он услыхал, что Варавка говорит матери...
Додуматься до этого
было приятно; просмотрев еще
раз ход своих мыслей, Клим поднял голову и даже усмехнулся, что он — крепкий человек и умеет преодолевать неприятности быстро.
— Жениться
будешь — выбирай девушку с характером; они, которые характерные, — глупые, они — виднее, сами себя выговаривают. А тихоньких, скромненьких — опасайся, такие обманывают в час — два
раз.
И, слушая ее, он еще
раз опасливо подумал, что все знакомые ему люди как будто сговорились в стремлении опередить его; все хотят
быть умнее его, непонятнее ему, хитрят и прячутся в словах.
— Мысль о вредном влиянии науки на нравы — старенькая и дряхлая мысль. В последний
раз она весьма умело
была изложена Руссо в 1750 году, в его ответе Академии Дижона. Ваш Толстой, наверное, вычитал ее из «Discours» Жан-Жака. Да и какой вы толстовец, Туробоев? Вы просто — капризник.
— Меня эти вопросы волнуют, — говорила она, глядя в небо. — На святках Дронов водил меня к Томилину; он в моде, Томилин. Его приглашают в интеллигентские дома, проповедовать. Но мне кажется, что он все на свете превращает в слова. Я
была у него и еще
раз, одна; он бросил меня, точно котенка в реку, в эти холодные слова, вот и все.
Раза два-три Иноков, вместе с Любовью Сомовой, заходил к Лидии, и Клим видел, что этот клинообразный парень чувствует себя у Лидии незваным гостем. Он бестолково, как засыпающий окунь в ушате воды, совался из угла в угол, встряхивая длинноволосой головой, пестрое лицо его морщилось, глаза смотрели на вещи в комнате спрашивающим взглядом.
Было ясно, что Лидия не симпатична ему и что он ее обдумывает. Он внезапно подходил и, подняв брови, широко открыв глаза, спрашивал...
«Конечно, это она потому, что стареет и ревнует», — думал он, хмурясь и глядя на часы. Мать просидела с ним не более получаса, а казалось, что прошло часа два.
Было неприятно чувствовать, что за эти полчаса она что-то потеряла в глазах его. И еще
раз Клим Самгин подумал, что в каждом человеке можно обнаружить простенький стерженек, на котором человек поднимает флаг своей оригинальности.
Спивак шла медленно, покачивая животом, в ее походке
было что-то хвастливое, и еще
раз Клим подумал, что она самодовольна.
Этот парень все более не нравился Самгину, весь не нравился. Можно
было думать, что он рисуется своей грубостью и желает
быть неприятным. Каждый
раз, когда он начинал рассказывать о своей анекдотической жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно уходил. Лидия написала отцу, что она из Крыма проедет в Москву и что снова решила поступить в театральную школу. А во втором, коротеньком письме Климу она сообщила, что Алина, порвав с Лютовым, выходит замуж за Туробоева.
Среднего роста, очень стройный, Диомидов
был одет в черную блузу, подпоясан широким ремнем; на ногах какие-то беззвучные, хорошо вычищенные сапоги. Клим заметил, что
раза два-три этот парень, взглянув на него, каждый
раз прикусывал губу, точно не решаясь спросить о чем-то.
Говорила она неохотно, как жена, которой скучно беседовать с мужем. В этот вечер она казалась старше лет на пять. Окутанная шалью, туго обтянувшей ее плечи, зябко скорчившись в кресле, она, чувствовал Клим,
была где-то далеко от него. Но это не мешало ему думать, что вот девушка некрасива, чужда, а все-таки хочется подойти к ней, положить голову на колени ей и еще
раз испытать то необыкновенное, что он уже испытал однажды. В его памяти звучали слова Ромео и крик дяди Хрисанфа...
— Вы, Самгин, хорошо знаете Лютова? Интересный тип. И — дьякон тоже. Но — как они зверски
пьют. Я до пяти часов вечера спал, а затем они меня поставили на ноги и давай накачивать! Сбежал я и вот все мотаюсь по Москве. Два
раза сюда заходил…
— Знаешь, — слышал Клим, — я уже давно не верю в бога, но каждый
раз, когда чувствую что-нибудь оскорбительное, вижу злое, — вспоминаю о нем. Странно? Право, не знаю: что со мной
будет?
В самом деле, пора
было ехать домой. Мать писала письма, необычно для нее длинные, осторожно похвалила деловитость и энергию Спивак, сообщала, что Варавка очень занят организацией газеты. И в конце письма еще
раз пожаловалась...
Лидия заставила ждать ее долго, почти до рассвета. Вначале ночь
была светлая, но душная, в раскрытые окна из сада вливались потоки влажных запахов земли, трав, цветов. Потом луна исчезла, но воздух стал еще более влажен, окрасился в темно-синюю муть. Клим Самгин, полуодетый, сидел у окна, прислушиваясь к тишине, вздрагивая от непонятных звуков ночи. Несколько
раз он с надеждой говорил себе...
И первый
раз ему захотелось как-то особенно приласкать Лидию, растрогать ее до слез, до необыкновенных признаний, чтоб она обнажила свою душу так же легко, как привыкла обнажать бунтующее тело. Он
был уверен, что сейчас скажет нечто ошеломляюще простое и мудрое, выжмет из всего, что испытано им, горький, но целебный сок для себя и для нее.
И ушла, оставив его, как всегда, в темноте, в тишине. Нередко бывало так, что она внезапно уходила, как бы испуганная его словами, но на этот
раз ее бегство
было особенно обидно, она увлекла за собой, как тень свою, все, что он хотел сказать ей. Соскочив с постели, Клим открыл окно, в комнату ворвался ветер, внес запах пыли, начал сердито перелистывать страницы книги на столе и помог Самгину возмутиться.
Через полчаса он убедил себя, что его особенно оскорбляет то, что он не мог заставить Лидию рыдать от восторга, благодарно целовать руки его, изумленно шептать нежные слова, как это делала Нехаева. Ни одного
раза, ни на минуту не дала ему Лидия насладиться гордостью мужчины, который дает женщине счастье. Ему
было бы легче порвать связь с нею, если бы он испытал это наслаждение.
— Подкидышами живу, — очень бойко и шумно говорил Иван. — Фельетонист острит: приносите подкидышей в натуре, контора
будет штемпеля ставить на них, а то вы одного и того же подкидыша пять
раз продаете.
Это — не тот город, о котором сквозь зубы говорит Иван Дронов, старается смешно писать Робинзон и пренебрежительно рассказывают люди, раздраженные неутоленным честолюбием, а может
быть, так или иначе, обиженные действительностью, неблагожелательной им. Но на сей
раз Клим подумал об этих людях без раздражения, понимая, что ведь они тоже действительность, которую так благосклонно оправдывал чистенький историк.
Каждый
раз, когда ему
было плохо, он уверял себя, что так плохо он еще никогда раньше не чувствовал.
Он снова ушел в монастырь,
был послушником, последний
раз я его видела таким суровым, молчаливым монашком.
— Вот — дура! Почти готова плакать, — сказала она всхлипнув. — Знаешь, я все-таки добилась, что и он влюбился, и
было это так хорошо, такой он стал… необыкновенно удивленный. Как бы проснулся, вылез из мезозойской эры, выпутался из созвездий, ручонки у него длинные, слабые, обнимает, смеется… родился второй
раз и — в другой мир.
Один из его фельетонов
был сплошь написан излюбленными редактором фразами, поговорками, цитатами: «Уж сколько
раз твердили миру», — начинался фельетон стихом басни Крылова, и, перечислив избитыми словами все то, о чем твердили миру, Робинзон меланхолически заканчивал перечень: «А Васька слушает да
ест».
Он сел и начал разглаживать на столе измятые письма. Третий листок он прочитал еще
раз и, спрятав его между страниц дневника, не спеша начал разрывать письма на мелкие клочки. Бумага
была крепкая, точно кожа. Хотел разорвать и конверт, но в нем оказался еще листок тоненькой бумаги, видимо, вырванной из какой-то книжки.
Пять, шесть
раз он посетил уголовное отделение окружного суда. До этого он никогда еще не
был в суде, и хотя редко бывал в церкви, но зал суда вызвал в нем впечатление отдаленного сходства именно с церковью; стол судей — алтарь, портрет царя — запрестольный образ, места присяжных и скамья подсудимых — клироса.
Ругаясь, он подумал о том, как цинично могут
быть выражены мысли, и еще
раз пожалел, что избрал юридический факультет. Вспомнил о статистике Смолине, который оскорбил товарища прокурора, потом о длинном языке Тагильского.
«Что же я тут
буду делать с этой?» — спрашивал он себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался в шум ресторана за окном. Оркестр перестал играть и начал снова как
раз в ту минуту, когда в комнате явилась еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами, в пенсне на вздернутом носу. Удивленно посмотрев на Клима, она спросила, тихонько и мягко произнося слова...
Он вызывал у Клима впечатление человека смущенного, и Климу приятно
было чувствовать это, приятно убедиться еще
раз, что простая жизнь оказалась сильнее мудрых книг, поглощенных братом.
Уезжая, он чувствовал себя в мелких мыслях, но находил, что эти мысли, навязанные ему извне, насильно и вообще всегда не достойные его, на сей
раз обещают сложиться в какое-то определенное решение. Но, так как всякое решение
есть самоограничение, Клим не спешил выяснить его.
Клим
был уверен, что он не один
раз убеждался: «не
было мальчика», и это внушало ему надежду, что все, враждебное ему, захлебнется словами, утонет в них, как Борис Варавка в реке, а поток жизни неуклонно потечет в старом, глубоко прорытом русле.
И не одну сотню
раз Клим Самгин видел, как вдали, над зубчатой стеной елового леса краснеет солнце, тоже как будто усталое, видел облака, спрессованные в такую непроницаемо плотную массу цвета кровельного железа, что можно
было думать: за нею уж ничего нет, кроме «черного холода вселенской тьмы», о котором с таким ужасом говорила Серафима Нехаева.
Не первый
раз Клим видел его пьяным, и очень хотелось понять: почему этот сдобный, благообразный человек
пьет неумеренно.
Варвара молчала, но по глазам ее Самгин видел, что она
была бы счастлива, если б он сделал это. И, заставив ее
раза два повторить предложение Анфимьевны, Клим поселился в комнате Лидии и Любаши, оклеенной для него новыми обоями, уютно обставленной старинной мебелью дяди Хрисанфа.
«Да, она умнеет», — еще
раз подумал Самгин и приласкал ее. Сознание своего превосходства над людями иногда возвышалось у Клима до желания
быть великодушным с ними. В такие минуты он стал говорить с Никоновой ласково, даже пытался вызвать ее на откровенность; хотя это желание разбудила в нем Варвара, она стала относиться к новой знакомой очень приветливо, но как бы испытующе. На вопрос Клима «почему?» — она ответила...
Самгин возвратился в столовую, прилег на диван, прислушался: дождь перестал, ветер тихо гладил стекла окна, шумел город, часы пробили восемь. Час до девяти
был необычно растянут, чудовищно вместителен, в пустоту его уложились воспоминания о всем, что пережил Самгин, и все это еще
раз напомнило ему, что он — человек своеобразный, исключительный и потому обречен на одиночество. Но эта самооценка, которой он гордился, сегодня
была только воспоминанием и даже как будто ненужным сегодня.
— Я не умею сказать. Я думаю, что так… как будто я рожаю тебя каждый
раз. Я, право, не знаю, как это. Но тут
есть такие минуты… не физиологические.
Он усмехался, слушая наивные восторги, и опасливо смотрел через очки вниз. Спуск
был извилист, крут, спускались на тормозах, колеса отвратительно скрежетали по щебню. Иногда серая лента дороги изгибалась почти под прямым углом; чернобородый кучер туго натягивал вожжи, экипаж наклонялся в сторону обрыва, усеянного острыми зубами каких-то необыкновенных камней. Это нервировало, и Самгин несколько
раз пожалел о том, что сегодня Варвара разговорчива.
И еще
раз убеждался в том, как много люди выдумывают, как они, обманывая себя и других, прикрашивают жизнь. Когда Любаша, ухитрившаяся побывать в нескольких городах провинции, тоже начинала говорить о росте революционного настроения среди учащейся молодежи, об успехе пропаганды марксизма, попытках организации рабочих кружков, он уже знал, что все это преувеличено по крайней мере на две трети. Он
был уверен, что все человеческие выдумки взвешены в нем, как пыль в луче солнца.
Вполголоса
напевая, женщина поправляла прическу, делала вид, будто гримируется, затем, сбросив с плеч мантию, оставалась в пенном облаке кружев и медленно, с мечтательной улыбкой,
раза два, три, проходила пред рампой.
Это уже не первый
раз Самгин чувствовал и отталкивал желание жены затеять с ним какой-то философический разговор. Он не догадывался, на какую тему
будет говорить Варвара, но
был почти уверен, что беседа не обещает ничего приятного.
Лицо у нее
было большое, кирпичного цвета и жутко неподвижно, она вращала шеей и, как многие в толпе, осматривала площадь широко открытыми глазами, которые первый
раз видят эти древние стены, тяжелые торговые ряды, пеструю церковь и бронзовые фигуры Минина, Пожарского.
— Замечательно — как вы не догадались обо мне тогда, во время студенческой драки? Ведь если б я
был простой человек, разве мне дали бы сопровождать вас в полицию? Это —
раз. Опять же и то: живет человек на глазах ваших два года, нигде не служит, все будто бы места ищет, а — на что живет, на какие средства? И ночей дома не ночует. Простодушные люди вы с супругой. Даже боязно за вас, честное слово! Анфимьевна — та, наверное, вором считает меня…
И, знаете, иной
раз, как шилом уколет, как подумаешь, что по-настоящему о народе заботятся, не щадя себя, только политические преступники… то
есть не преступники, конечно, а… роман «Овод» или «Спартак» изволили читать?
— Сколько
раз я говорила тебе это, — отозвалась Варвара; вышло так, как будто она окончила его фразу. Самгин посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но не сказал ничего, отметил только, что жена пополнела и, должно
быть, от этого шея стала короче у нее.
Особенно
был раздражен бритоголовый человек, он расползался по столу, опираясь на него локтем, протянув правую руку к лицу Кутузова. Синий шар головы его теперь пришелся как
раз под опаловым шаром лампы, смешно и жутко повторяя его. Слов его Самгин не слышал, а в голосе чувствовал личную и горькую обиду. Но
был ясно слышен сухой голос Прейса...
Самгин шел тихо, как бы опасаясь расплескать на ходу все то, чем он
был наполнен. Большую часть сказанного Кутузовым Клим и читал и слышал из разных уст десятки
раз, но в устах Кутузова эти мысли принимали как бы густоту и тяжесть первоисточника. Самгин видел пред собой Кутузова в тесном окружении раздраженных, враждебных ему людей вызывающе спокойным, уверенным в своей силе, — как всегда, это будило и зависть и симпатию.