Неточные совпадения
Я начинаю, то
есть я хотел бы начать, мои записки с девятнадцатого сентября прошлого года, то
есть ровно с того дня, когда я в первый
раз встретил…
Он как
раз к тому времени овдовел, то
есть к двадцати пяти годам своей жизни.
Каждый-то
раз, как я вступал куда-либо в школу или встречался с лицами, которым, по возрасту моему,
был обязан отчетом, одним словом, каждый-то учителишка, гувернер, инспектор, поп — все, кто угодно, спрося мою фамилию и услыхав, что я Долгорукий, непременно находили для чего-то нужным прибавить...
И каждый-то
раз я обязан
был всем этим праздным людям объяснять...
Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню, что один из учителей — впрочем, он один и
был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий малый и с которым я всего только в год
раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
Повторю, очень трудно писать по-русски: я вот исписал целых три страницы о том, как я злился всю жизнь за фамилию, а между тем читатель наверно уж вывел, что злюсь-то я именно за то, что я не князь, а просто Долгорукий. Объясняться еще
раз и оправдываться
было бы для меня унизительно.
Да и сверх того, им
было вовсе не до русской литературы; напротив, по его же словам (он как-то
раз расходился), они прятались по углам, поджидали друг друга на лестницах, отскакивали как мячики, с красными лицами, если кто проходил, и «тиран помещик» трепетал последней поломойки, несмотря на все свое крепостное право.
Письма присылались в год по два
раза, не более и не менее, и
были чрезвычайно одно на другое похожие.
Версилов, отец мой, которого я видел всего только
раз в моей жизни, на миг, когда мне
было всего десять лет (и который в один этот миг успел поразить меня), Версилов, в ответ на мое письмо, не ему, впрочем, посланное, сам вызвал меня в Петербург собственноручным письмом, обещая частное место.
Наконец, чтобы перейти к девятнадцатому числу окончательно, скажу пока вкратце и, так сказать, мимолетом, что я застал их всех, то
есть Версилова, мать и сестру мою (последнюю я увидал в первый
раз в жизни), при тяжелых обстоятельствах, почти в нищете или накануне нищеты.
Она прежде встречалась мне
раза три-четыре в моей московской жизни и являлась Бог знает откуда, по чьему-то поручению, всякий
раз когда надо
было меня где-нибудь устроивать, — при поступлении ли в пансионишко Тушара или потом, через два с половиной года, при переводе меня в гимназию и помещении в квартире незабвенного Николая Семеновича.
Появившись, она проводила со мною весь тот день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий и в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, все мое приданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при этом все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне в пример других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых и родственников, которые будто бы все
были лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько
раз, и больно.
Удивлялся я тоже не
раз и его лицу: оно
было на вид чрезвычайно серьезное (и почти красивое), сухое; густые седые вьющиеся волосы, открытые глаза; да и весь он
был сухощав, хорошего роста; но лицо его имело какое-то неприятное, почти неприличное свойство вдруг переменяться из необыкновенно серьезного на слишком уж игривое, так что в первый
раз видевший никак бы не ожидал этого.
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама
была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только
раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может
быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место
будет, потому что в сущности не стоит).
В комнате направо, в открытых дверях, как
раз между дверцами, вдвинут
был стол, так что в ту комнату войти
было нельзя: там лежали описанные и продаваемые вещи.
Я не выстоял и десяти минут, подвинулся
было к подушке, потом к шкатулке, но в решительную минуту каждый
раз осекался: предметы эти казались мне совсем невозможными.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий
раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут
была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот
раз пойти решился; это тоже
было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Что же касается до мужчин, то все
были на ногах, а сидели только, кроме меня, Крафт и Васин; их указал мне тотчас же Ефим, потому что я и Крафта видел теперь в первый
раз в жизни.
Я, может
быть, лично и других идей, и захочу служить человечеству, и
буду, и, может
быть, в десять
раз больше
буду, чем все проповедники; но только я хочу, чтобы с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня, как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму.
— Господа, — дрожал я весь, — я мою идею вам не скажу ни за что, но я вас, напротив, с вашей же точки спрошу, — не думайте, что с моей, потому что я, может
быть, в тысячу
раз больше люблю человечество, чем вы все, вместе взятые!
Очень странно
было то, что я теперь, в трактире, в первый
раз сообразил, что Версилов мне говорит ты, а она — вы.
И к чему я влюбился в него,
раз навсегда, в ту маленькую минутку, как увидел его когда-то,
бывши ребенком?
Раз заведя, я
был уверен, что проношу долго; я два с половиной года нарочно учился носить платье и открыл даже секрет: чтобы платье
было всегда ново и не изнашивалось, надо чистить его щеткой сколь возможно чаще,
раз по пяти и шести в день.
Особенно счастлив я
был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом, начинал уже один, в самом полном уединении, без ходящих кругом людей и без единого от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «идеи», когда все мечты из глупых
разом стали разумными и из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности.
В мечтах моих я уже не
раз схватывал тот момент в будущем, когда сознание мое
будет слишком удовлетворено, а могущества покажется слишком мало.
Наконец все кончилось совсем неожиданно: мы пристали
раз, уже совсем в темноте, к одной быстро и робко проходившей по бульвару девушке, очень молоденькой, может
быть только лет шестнадцати или еще меньше, очень чисто и скромно одетой, может
быть живущей трудом своим и возвращавшейся домой с занятий, к старушке матери, бедной вдове с детьми; впрочем, нечего впадать в чувствительность.
— Кушать давно готово, — прибавила она, почти сконфузившись, — суп только бы не простыл, а котлетки я сейчас велю… — Она
было стала поспешно вставать, чтоб идти на кухню, и в первый
раз, может
быть, в целый месяц мне вдруг стало стыдно, что она слишком уж проворно вскакивает для моих услуг, тогда как до сих пор сам же я того требовал.
— Мама, а не помните ли вы, как вы
были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и, главное,
были ли вы в этой деревне в самом деле когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится, что я вас в первый
раз там увидел? Я вас давно уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
— Как же, Аркашенька, как же! да, я там у Варвары Степановны три
раза гостила; в первый
раз приезжала, когда тебе всего годочек от роду
был, во второй — когда тебе четвертый годок пошел, а потом — когда тебе шесть годков минуло.
Помню еще около дома огромные деревья, липы кажется, потом иногда сильный свет солнца в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, а вас, мама, помню ясно только в одном мгновении, когда меня в тамошней церкви
раз причащали и вы приподняли меня принять дары и поцеловать чашу; это летом
было, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна в окно…
— Он мне напомнил! И признаюсь, эти тогдашние несколько дней в Москве, может
быть,
были лучшей минутой всей жизни моей! Мы все еще тогда
были так молоды… и все тогда с таким жаром ждали… Я тогда в Москве неожиданно встретил столько… Но продолжай, мой милый: ты очень хорошо сделал на этот
раз, что так подробно напомнил…
Однажды, для этого только
раза, схожу к Васину, думал я про себя, а там — там исчезну для всех надолго, на несколько месяцев, а для Васина даже особенно исчезну; только с матерью и с сестрой, может,
буду видеться изредка.
— Друг мой, я готов за это тысячу
раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало
быть, нет?
— Друг мой, если хочешь, никогда не
была, — ответил он мне, тотчас же скривившись в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня: то
есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной
раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не
была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
— Напротив, мой друг, напротив, и если хочешь, то очень рад, что вижу тебя в таком замысловатом расположении духа; клянусь, что я именно теперь в настроении в высшей степени покаянном, и именно теперь, в эту минуту, в тысячный
раз может
быть, бессильно жалею обо всем, двадцать лет тому назад происшедшем.
Этот Макар отлично хорошо понимал, что я так и сделаю, как говорю; но он продолжал молчать, и только когда я хотел
было уже в третий
раз припасть, отстранился, махнул рукой и вышел, даже с некоторою бесцеремонностью, уверяю тебя, которая даже меня тогда удивила.
— Женщины? А я эту женщину как
раз видел сегодня! Вы, может
быть, именно чтоб шпионить за ней, и хотите меня оставить у князя?
В этом плане, несмотря на страстную решимость немедленно приступить к выполнению, я уже чувствовал,
было чрезвычайно много нетвердого и неопределенного в самых важных пунктах; вот почему почти всю ночь я
был как в полусне, точно бредил, видел ужасно много снов и почти ни
разу не заснул как следует.
Мне сто
раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало
быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может
быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в двенадцать часов, но его не застал дома. Занятия свои он имел на Васильевском, домой же являлся в строго определенные часы, между прочим почти всегда в двенадцатом. Так как, кроме того,
был какой-то праздник, то я и предполагал, что застану его наверно; не застав, расположился ждать, несмотря на то что являлся к нему в первый
раз.
Стебельков прыгнул
было за ними, но приостановился, подняв палец, улыбаясь и соображая; на этот
раз в улыбке его я разглядел что-то чрезвычайно скверное, темное и зловещее.
Я отворил дверь как
раз в ту минуту, когда он выпрыгнул в коридор от соседок и, кажется, буквально, то
есть руками, выпихнутый ими.
Я
был у ней доселе всего лишь один
раз, в начале моего приезда из Москвы, по какому-то поручению от матери, и помню: зайдя и передав порученное, ушел через минуту, даже и не присев, а она и не попросила.
И затем исчезла как тень. Напоминаю еще
раз: это
была исступленная. Версилов
был глубоко поражен: он стоял как бы задумавшись и что-то соображая; наконец вдруг повернулся ко мне...
Мне вдруг подумалось, что Васин уже знает о Крафте и, может
быть, во сто
раз больше меня; точно так и вышло.
В первый
раз так с нею
было во всю ее жизнь.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два
раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме
быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо
есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Был всего второй час в начале, когда я вернулся опять к Васину за моим чемоданом и как
раз опять застал его дома. Увидав меня, он с веселым и искренним видом воскликнул...
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно
быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то
есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как
раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый
раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не
было друга, да и смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..