Неточные совпадения
Та отвечала ему почти страстным
поцелуем в щеку.
Те, разумеется, не заставили себя долго дожидаться и, прилетев
целою стаей, уселись на огороде.
Та принесла ему густейших сливок; он хоть и не очень любил молоко, но выпил его
целый стакан и пошел к себе спать. Ему все еще продолжало быть грустно.
Тот встал. Александра Григорьевна любезно расцеловалась с хозяйкой; дала
поцеловать свою руку Ардальону Васильичу и старшему его сыну и — пошла. Захаревские, с почтительно наклоненными головами, проводили ее до экипажа, и когда возвратились в комнаты,
то весь их наружный вид совершенно изменился: у Маремьяны Архиповны пропала вся ее суетливость и она тяжело опустилась на
тот диван, на котором сидела Александра Григорьевна, а Ардальон Васильевич просто сделался гневен до ярости.
Прогулки за грибами совершались обыкновенно таким образом: на
той же линейке Павел и Еспер Иванович отправлялись к какому-нибудь перелеску, обильному грибами; их сопровождала всегда
целая ватага деревенских мальчишек.
Никто уже не сомневался в ее положении; между
тем сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы
то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить
целый мир, что он вовсе не знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
С новым товарищем своим он все как-то мало сближался, потому что
тот целые дни был каким-нибудь своим делом занят и вообще очень холодно относился к Паше, так что они даже говорили друг другу «вы».
Предусмотрительный Плавин купил на театральные деньги четверку чаю, несколько фунтов сахару и, кроме
того, с какою-то ему уж одному известною
целью, бутылку рому и бутылку водки.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в
той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он
целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
— Какие глупости!.. — возразил
тот. — У нас сторож Гаврилыч свататься к нему хочет, нос у него в табаке, губа отвисла, женится на нем — будет
целовать его!
— То-то ты и представлял там какого-то Михайлова или Петрова, а ты бы лучше представил подленького и лукавого человечишку. По гримерской и бутафорской части, брат, ты, видно, сильнее!.. А ты поди сюда! — прибавил Николай Силыч Павлу. — В тебе есть лицедейская жилка — дай я тебя
поцелую в макушку! — И он
поцеловал действительно Павла в голову.
Тот подошел к нему; он и его
поцеловал в голову.
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны,
того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по
целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал.
— Ничего, дяденька, поправитесь, — успокаивал его Павел,
целуя у дяди руку, между
тем как у самого глаза наполнились слезами.
Из ее слов Павел услышал: «Когда можно будет сделаться, тогда и сделается, а сказать теперь о
том не могу!» Словом, видно было, что у Мари и у Фатеевой был
целый мир своих тайн, в который они не хотели его пускать.
Дневником, который Мари написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно
те места в нем, где были написаны слова: «о, я люблю тебя, люблю!», он несколько раз
целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но, как бы
то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой
цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
— Ну как уж не мешает, кто за этим пошел… Епитимью бы надо на вас положить за
то… «Ныне отпущаеши раба твоего, господи…» Ну,
целуйте крест и ступайте. Посылайте, кто там еще есть.
Мари в самом деле, — когда Павел со свойственною всем юношам болтливостью, иногда по
целым вечерам передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, — вслушивалась очень внимательно, и если делала какое замечание,
то оно ясно показывало, что она до тонкости уразумевала
то, что он ей говорил.
— Хорошо еще и
то, — произнес с грустной насмешкой Павел, — что обманывали по крайней мере с благодетельною
целью!.. Что же ее будущий супруг — господин офицер, гусар, генерал?
— Нет, не надо! — отвечал
тот, не давая ему руки и
целуя малого в лицо; он узнал в нем друга своего детства — мальчишку из соседней деревни — Ефимку, который отлично ходил у него в корню, когда прибегал к нему по воскресеньям бегать в лошадки.
— Справедливое слово, Михайло Поликарпыч, — дворовые — дармоеды! — продолжал он и там бунчать, выправляя свой нос и рот из-под подушки с явною
целью, чтобы ему ловчее было храпеть, что и принялся он делать сейчас же и с замечательной силой. Ванька между
тем, потихоньку и, видимо, опасаясь разбудить Макара Григорьева, прибрал все платье барина в чемодан, аккуратно постлал ему постель на диване и сам сел дожидаться его; когда же Павел возвратился, Ванька не утерпел и излил на него отчасти гнев свой.
— Если ты этого непременно желаешь,
то мы не бываем дома во вторник, потому что обедаем и
целый день проводим у матери мужа, — проговорила она, не изменяя своего положения.
— Как это, например, хорошо его стихотворение, — подхватил Павел, желавший перед Неведомовым немножко похвастаться своим знакомством с Виктором Гюго. — «К красавице», где он говорит, что когда б он богом был,
то он отдал бы за ее
поцелуй власть над ангелами и над дьяволами… У нас де ля Рю, кажется, перевел это и попался за
то.
— Это стихотворение совершенная бессмыслица, по-моему, — возразил Неведомов, — если б он богом был,
то никогда и не пожелал бы ее
поцелуя.
Еще и прежде
того, как мы знаем, искусившись в писании повестей и прочитав потом
целые сотни исторических романов, он изобразил пребывание Поссевина в России в форме рассказа: описал тут и царя Иоанна, и иезуитов с их одеждою, обычаями, и придумал даже полячку, привезенную ими с собой.
Целые две недели Вихров занимался над этим трудом и наконец подал его профессору, вовсе не ожидая от
того никаких особых последствий, а так только потешил, в этом случае, натуру свою.
Целую неделю Вихров горел как на угольях. Профессора он видел в университете, но
тот ни слова не говорил с ним об его произведении.
Тот, чтобы вознаградить ее,
поцеловал у нее руку; она
поцеловала его в макушку.
Михаил Поликарпович после
того, подсел к сыну и — нет-нет, да и погладит его по голове. Все эти нежности отца растрогали, наконец, Павла до глубины души. Он вдруг схватил и обнял старика, начал
целовать его в грудь, лицо, щеки.
Самое большое, чем он мог быть в этом отношении, это — пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при
том, как старик отец по
целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над
тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, — все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства,
то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа.
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший
целый день быть на воздухе, по необходимости ограничивался
тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
Накануне отъезда, Павел снова призвал Петра и стал его Христом богом упрашивать, чтобы он
тех лошадей, на которых они поедут, сейчас бы загнал из поля, а
то, обыкновенно, их ловить ходят в день отъезда и проловят
целый день.
— Ну, так я, ангел мой, поеду домой, — сказал полковник
тем же тихим голосом жене. — Вообразите, какое положение, — обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, — дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы
целый день —
то я дома, а Мари здесь,
то я здесь, а Мари дома… Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала…
— Ну-с, так до свиданья! — сказал полковник и нежно
поцеловал у жены руку. — До скорого свиданья! — прибавил он Павлу и, очень дружески пожав ему руку, вышел
тою же осторожною походкой.
Я сколько раз ему говорила: «Вздор, говорю, не женитесь на мне, потому что я бедна!» Он образ снял, начал клясться, что непременно женится; так что мы после
того совершенно, как жених и невеста, стали с ним
целые дни ездить по магазинам, и он закупал мне приданое.
— Эх, mon cher, мало ли в какой форме придется в жизни сделать заем… Я раз, честью моей заверяю, заем делал во французском магазине — перчатками… Возьму в долг пару перчаток за полтора рубля серебром, а за целковый их продаю;
тем целый месяц и жил, уверяю вас!
Он обрадовался мне, как какому-нибудь спасителю рода человеческого:
целовал у меня руки, плакал и сейчас же стал жаловаться мне на своих горничных девиц, которые днем и ночью оставляют его, больного, одного; в
то время, как он мучится в предсмертной агонии, они по кухням шумят, пляшут, песни поют.
Кирьян вошел. Это уж был теперь совсем седой старик. Он подошел прямо к руке барина, и, как
тот ни сопротивлялся, Кирьян притянул к себе руку его и
поцеловал ее.
Вихров писал таким образом
целый день; все выводимые им образы все больше и больше яснели в его воображении, так что он до мельчайших подробностей видел их лица, слышал тон голоса, которым они говорили, чувствовал их походку, совершенно знал все, что у них в душе происходило в
тот момент, когда он их описывал.
— Вы видите! — отвечал
тот, усиливаясь улыбнуться и показывая на свои мокрые щеки, по которым, помимо воли его, текли у него слезы; потом он встал и, взяв Павла за руку,
поцеловал его.
Начал барин кушать,
целый десяток съел, а старушонка промеж
тем куда-то пропала, спряталась; вдруг с барином после
того тошно, тошно… приказывает он старушонку разыскать.
— Вот у него с маменькой своей какая по любви-то история была, сильнеющая; он года с три, что ли,
тому назад приезжал сюда на
целое лето, да и втюрился тут в одну крестьянскую девушку свою.
— На ваше откровенное предложение, — заговорил он слегка дрожащим голосом, — постараюсь ответить тоже совершенно откровенно: я ни на ком и никогда не женюсь; причина этому
та: хоть вы и не даете никакого значения моим литературным занятиям, но все-таки они составляют единственную мою мечту и
цель жизни, а при такого рода занятиях надо быть на все готовым: ездить в разные местности, жить в разнообразных обществах, уехать, может быть, за границу, эмигрировать, быть, наконец, сослану в Сибирь, а по всем этим местам возиться с женой не совсем удобно.
Таким образом приятели разговаривали
целый вечер; затем Живин и Кергель отужинали даже в Воздвиженском, причем выпито было все вино, какое имелось в усадьбе, и когда наконец гости уселись в свои пошевни, чтоб ехать домой,
то сейчас же принялись хвалить хозяина.
Беседовал с ним на этот раз уж не один священник, а
целый причет, и, сверх
того, был тут же и Добров, который Вихрову ужасно обрадовался.
— А хоть
тем, что вашим разным инженерным проделкам потворствует, а вы у него за это ножки
целуете! — проговорил резко прокурор и, встав на ноги, начал ходить по комнате.
Дама сердца у губернатора очень любила всякие удовольствия, и по преимуществу любила она составлять благородные спектакли — не для
того, чтобы играть что-нибудь на этих спектаклях или этак, как любили другие дамы, поболтать на репетициях о чем-нибудь, совсем не касающемся театра, но она любила только наряжаться для театра в костюмы театральные и, может быть, делала это даже не без
цели, потому что в разнообразных костюмах она как будто бы еще сильней производила впечатление на своего сурового обожателя: он смотрел на нее, как-то более обыкновенного выпуча глаза, через очки, негромко хохотал и слегка подрягивал ногами.
Все действующие лица выучили уже свои роли, так как все они хорошо знали, что строгий их предприниматель, с самого уже начала репетиции стоявший у себя в зале навытяжке и сильно нахмурив брови, не любил шутить в этом случае и еще в прошлом году одного предводителя дворянства, который до самого представления не выучивал своей роли, распек при
целом обществе и, кроме
того, к очередной награде еще не представил.
— Вы, барин, курите побольше, а
то ведь эти пискуны-то совсем съедят! — сказал, обертываясь к нему, исправнический кучер, уже весь искусанный комарами и беспрестанно смахивавший кнутом
целые стаи их, облипавшие бедных лошадей, которые только вздрагивали от этого в разных местах телом и все порывались скорей бежать.