Неточные совпадения
— Стыдно вам, полковник, стыдно!.. — говорила, горячась, Александра Григорьевна Вихрову. — Сами вы прослужили тридцать лет престолу
и отечеству
и не
хотите сына вашего посвятить тому же!
— Вижу, вижу, домой
хочешь! Поедем! — проговорил старик
и встал.
Она по-прежнему была в оборванном сарафанишке
и с босыми расцарапанными ногами
и по-прежнему
хотела, кажется, по преимуществу поразить полковника.
— Прежде всего скажите вы мне, которому из ваших детей
хотите вы вручить якорь
и лопатку,
и которому весы правосудия?
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я
хотела было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно
и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего дома,
и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
После этого Полевой был вызван к шефу жандармов,
и,
хотя его объяснения были признаны удовлетворительными, журнал «Московский Телеграф» был закрыт.
Говоря это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег,
и вместе с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров
и от него, как от Александры Григорьевны, ничего не
хотел принять: странное смешение скупости
и гордости представлял собою этот человек!
Анна Гавриловна еще несколько раз входила к ним, едва упросила Пашу сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда не ужинал,
и вообще он прихотливо, но очень мало, ел. Паша, возвратясь наверх, опять принялся за прежнее дело,
и таким образом они читали часов до двух ночи. Наконец Еспер Иваныч погасил у себя свечку
и велел сделать то же
и Павлу,
хотя тому еще
и хотелось почитать.
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному
и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы
хотел уверить целый мир, что он вовсе не знал утех любви
и что это никогда для него
и не существовало.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая
и жившая с Еспером Иванычем в городе,
и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение,
и один только ум
и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению
и по воспитанию, —
и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так
и теперь задушила в себе чувство ревности,
и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива
и услужлива,
хотя впрочем, ей
и огорчаться было не от чего…
— Очень вам благодарен, я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так было велико, что он сейчас же уехал домой
и, здесь, дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при этом дочь, а объяснив только, что вот княгиня
хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
Полковник остался окончательно доволен Симоновым. Потирая от удовольствия руки, что обеспечил таким образом материальную сторону своего птенчика, он не
хотел медлить заботами
и о духовной стороне его жизни.
— Грешник, мучимый в аду! — обратился к нему Николай Силыч. — Ты давно уже жаждешь
и молишь: «Да обмочит кто
хотя перст единый в вине
и даст мини пососати!» На, пей
и лакай! — прибавил он, изготовляя
и пододвигая к приятелю крепчайший стакан пунша.
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с Николаем Силычем. Тот был охотник ходить с ружьем. Павел, как мы знаем, в детстве иногда бегивал за охотой,
и как-то раз, идя с Николаем Силычем из гимназии, сказал ему о том (они всегда почти из гимназии ходили по одной дороге,
хотя Павлу это было
и не по пути).
Из ее слов Павел услышал: «Когда можно будет сделаться, тогда
и сделается, а сказать теперь о том не могу!» Словом, видно было, что у Мари
и у Фатеевой был целый мир своих тайн, в который они не
хотели его пускать.
В фамилии этой Павел
хотел намекнуть на молодцеватую наружность казака, которою он как бы говорил: я вас,
и, чтобы замаскировать это, вставил букву «т».
Дама призналась Ятвасу в любви
и хотела подарить ему на память чугунное кольцо, но по этому кольцу Ятвас узнает, что это была родная сестра его, с которой он расстался еще в детстве: обоюдный ужас
и — после того казак уезжает на Кавказ,
и там его убивают, а дама постригается в монахини.
— Все лучше; отпустит — хорошо, а не отпустит — ты все-таки обеспечен
и поедешь… Маша мне сказывала, что ты
хочешь быть ученым, —
и будь!.. Это лучшая
и честнейшая дорога для всякого человека.
Хотя они около двадцати уже лет находились в брачном союзе, но все еще были влюблены друг в друга, спали на одной кровати
и весьма нередко целовались между собой.
Павел тоже взглянул на них
и потупился: он, как истый рыцарь, даже в помыслах
хотел быть верен своей Мари.
— Нет-с! — отвечал Ванька решительно,
хотя, перед тем как переехать Павлу к Крестовникову, к нему собрались все семиклассники
и перепились до неистовства;
и даже сам Ванька, проводив господ, в сенях шлепнулся
и проспал там всю ночь. — Наш барин, — продолжал он, — все более в книжку читал… Что ни есть
и я, Михайло Поликарпыч, так грамоте теперь умею; в какую только должность прикажете, пойду!
— Это что такое еще он выдумал? — произнес полковник,
и в старческом воображении его начала рисоваться картина, совершенно извращавшая все составленные им планы: сын теперь
хочет уехать в Москву, бог знает сколько там денег будет проживать — сопьется, пожалуй, заболеет.
— Я вам опять повторяю, — начал он голосом, которым явно
хотел показать, что ему скучно даже говорить об этом, — что денег ваших мне нисколько не нужно: оставайтесь с ними
и будьте совершенно покойны!
— Нет, не то, врешь, не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем,
и не
хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а не то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж было обидно, что сын как будто бы совсем не понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу
и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке
и изволь возвратить ему его деньги.
— Счастливо оставаться! — проговорила та
и потом так будто бы, без всякого умысла, прибавила: — Вы изволили прислать за мной, а я, согрешила грешная, сама еще ранее того
хотела идти, задний двор у нас пообвалился: пойду, мо, у Михайла Поликарпыча лесу попросить, не у чужих же господ брать!
«Все дяденькино подаренье, а отцу
и наплевать не
хотел, чтобы тот хоть что-нибудь сшил!» — пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув головой, а потом всю дорогу ни слова не сказал с сыном
и только, уж как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился такого рода тирадой: «Да, вона какое Воздвиженское стало!..
В остальную часть дня Александра Григорьевна, сын ее, старик Захаревский
и Захаревский старший сели играть в вист. Полковник стал разговаривать с младшим Захаревским; несмотря на то, что сына не
хотел отдать в военную, он, однако, кадетов очень любил.
— Ну,
и смотри, как
хочешь, кто тебе мешает!.. Кланяйся господам директорам
и инспекторам, которые выгнали было тебя из гимназии; они все ведь из подмосковского племени.
— Это цербер [Цербер — в древнегреческой мифологии пес, охранявший вход в подземное царство Аида.] какой-то, вас стерегущий! Он
и меня никак не
хотел пустить, — сказал Павел.
—
И, пожалуйста, совершенно откровенно: я
хочу, чтоб Поль все знал, — прибавила m-me Фатеева.
— Вот об этом-то, друг мой, собственно, я
и хотела посоветоваться с вами: имею ли я право воспользоваться этим векселем или нет?
— Да, подите, — люди разве рассудят так!.. Никто этого не знает, да
и знать не
хочет!.. Я здесь совершенно одна, ни посоветоваться мне не с кем, ни заступиться за меня некому! — проговорила m-me Фатеева
и заплакала горькими-горькими слезами.
— Что ж вам за дело до людей!.. — воскликнул он сколь возможно более убедительным тоном. — Ну
и пусть себе судят, как
хотят! — А что, Мари, скажите, знает эту грустную вашу повесть? — прибавил он: ему давно уже хотелось поговорить о своем сокровище Мари.
— Друг мой!.. — воскликнула Фатеева. — Я никак не могла тогда сказать вам того! Мари умоляла меня
и взяла с меня клятву, чтобы я не проговорилась вам о том как-нибудь. Она не
хотела, как сама мне говорила, огорчать вас. «Пусть, говорит, он учится теперь как можно лучше!»
Всеми этими допытываниями он как бы
хотел еще больше намучить
и натерзать себя, а между тем в голове продолжал чувствовать ни на минуту не умолкающий шум.
Павел, по преимуществу, не желал, чтобы отец ехал с ним, потому что все хоть сколько-нибудь близкие люди опротивели ему,
и он
хотел, чтобы никто, кроме глупого Ваньки, не был свидетелем его страданий.
— Что же это они священный союз [Священный Союз — союз, заключенный в Париже в 1815 году Россией, Австрией
и Пруссией с целью подавления революционных
и национально-освободительных движений.], что ли,
хотят вспомнить? — заметил Еспер Иваныч.
—
И прекрасно сделала: не век же ей было подставлять ему свою голову! — произнес Павел серьезно. Он видел, что Анна Гавриловна относилась к m-me Фатеевой почему-то не совсем приязненно,
и хотел в этом случае поспорить с ней.
— Нет, ты погоди, постой! — остановил его Макар Григорьев. — Оно у тебя с вечерен ведь так валяется; у меня квартира не запертая — кто посторонний ввернись
и бери, что
хочешь. Так-то ты думаешь смотреть за барским добром, свиное твое рыло неумытое!
— Да помилуйте, Макар Григорьич за что-то
хочет меня бить
и сечь. «Я, говорит,
и без барина буду тебя драть, когда
хочу!»
По трусоватости своей Ванька думал, что Макар Григорьев в самом деле станет его сечь, когда только ему вздумается,
и потому, по преимуществу,
хотел себя оградить с этой стороны.
—
И сам еще не знаю! — отвечал Павел, но таким тоном, которым явно
хотел показать, что он — не то что сам не знает, а не
хочет только говорить ей об этом.
Чтобы бог подкрепил его на подвиги в новой жизни, он прежде всего
хотел зайти к Иверской
и помолиться.
— Потому что, — продолжал Неведомов тем же спокойным тоном, — может быть, я, в этом случае,
и не прав, — но мне всякий позитивный, реальный, материальный, как
хотите назовите, философ уже не по душе,
и мне кажется, что все они чрезвычайно односторонни: они думают, что у человека одна только познавательная способность
и есть — это разум.
— Какие же глупости? — воскликнул притворно обиженным голосом Салов. — Пойдемте, Вихров, ко мне в номер: я не
хочу, чтобы вас развращал этот скептик, — прибавил он
и, взяв Павла под руку, насильно увлек его от Неведомова.
— Ее обвинили, — отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, —
и речь генерал-прокурора была, по этому делу, блистательна. Он разбил ее на две части: в первой он доказывает, что m-me Лафарж могла сделать это преступление, — для того он привел почти всю ее биографию, из которой видно, что она была женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части он говорит, что она
хотела сделать это преступление, —
и это доказывает он ее нелюбовью к мужу, ссорами с ним, угрозами…
Любовь к Мари в герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла
и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною
и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно
и досадно; он лучше
хотел думать, что она умерла,
и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи...
— Совершенно наверное: сколько
хочу у него, столько
и выиграю, — отвечал Салов.
В последние именины повторилось то же,
и хотя Вихров не
хотел было даже прийти к нему, зная наперед, что тут все будут заняты картами, но Салов очень его просил, говоря, что у него порядочные люди будут; надобно же, чтоб они
и порядочных людей видели, а то не Неведомова же в подряснике им показывать.
В оставленном им обществе, между тем, инженер тоже
хотел было представить
и передразнить Каратыгина [Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) — известный актер-трагик.]
и Толченова [Толченов Павел Иванович (1787—1862) — артист московской
и петербургской трупп на ролях резонеров.], но сделал это так неискусно, так нехудожественно, что даже сам заметил это
и, не докончив монолога, на словах уже старался пояснить то, что он
хотел передать.