Неточные совпадения
Эту глупую улыбку он не мог простить себе. Увидав эту улыбку, Долли вздрогнула, как от физической боли, разразилась, со свойственною ей горячностью, потоком жестоких слов
и выбежала из комнаты. С тех пор она не
хотела видеть мужа.
Степан Аркадьич понял, что Матвей
хотел пошутить
и обратить на себя внимание. Разорвав телеграмму, он прочел ее, догадкой поправляя перевранные, как всегда, слова,
и лицо его просияло.
Девочка, любимица отца, вбежала смело, обняла его
и смеясь повисла у него на шее, как всегда, радуясь на знакомый запах духов, распространявшийся от его бакенбард. Поцеловав его наконец в покрасневшее от наклоненного положения
и сияющее нежностью лицо, девочка разняла руки
и хотела бежать назад; но отец удержал ее.
Увидав мужа, она опустила руку в ящик шифоньерки, будто отыскивая что-то,
и оглянулась на него, только когда он совсем вплоть подошел к ней. Но лицо ее, которому она
хотела придать строгое
и решительное выражение, выражало потерянность страдание.
— Долли!—сказал он тихим, робким голосом. Он втянул голову в плечи
и хотел иметь жалкий
и покорный вид, но он всё-таки сиял свежестью
и здоровьем.
— Минуты увлеченья… — выговорил он
и хотел продолжать, но при этом слове, будто от физической боли, опять поджались ее губы
и опять запрыгал мускул щеки на правой стороне лица.
Она
хотела уйти, но пошатнулась
и взялась за спинку стула, чтоб опереться. Лицо его расширилось, губы распухли, глаза налились слезами.
Она села. Он слышал ее тяжелое, громкое дыхание,
и ему было невыразимо жалко ее. Она несколько раз
хотела начать говорить, но не могла. Он ждал.
Ему бы смешно показалось, если б ему сказали, что он не получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более, что он
и не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он
хотел только того, что получали его сверстники, а исполнять такого рода должность мог он не хуже всякого другого.
Но, несмотря на это, как часто бывает между людьми, избравшими различные роды деятельности, каждый из них,
хотя, рассуждая,
и оправдывал деятельность другого, в душе презирал ее.
Левин нахмурился, холодно пожал руку
и тотчас же обратился к Облонскому.
Хотя он имел большое уважение к своему, известному всей России, одноутробному брату писателю, однако он терпеть не мог, когда к нему обращались не как к Константину Левину, а как к брату знаменитого Кознышева.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли: я бы позвал тебя к себе, но жена не совсем здорова. А вот что: если ты
хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду,
и вместе куда-нибудь обедать.
Когда Облонский спросил у Левина, зачем он собственно приехал, Левин покраснел
и рассердился на себя за то, что покраснел, потому что он не мог ответить ему: «я приехал сделать предложение твоей свояченице»,
хотя он приехал только за этим.
Левин
хотел сказать брату о своем намерении жениться
и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное,
и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с братом о своем решении жениться.
— Он, очевидно,
хочет оскорбить меня, — продолжал Сергей Иванович, — но оскорбить меня он не может,
и я всей душой желал бы помочь ему, но знаю, что этого нельзя сделать.
— Я? я недавно, я вчера… нынче то есть… приехал, — отвечал Левин, не вдруг от волнения поняв ее вопрос. — Я
хотел к вам ехать, — сказал он
и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился
и покраснел. — Я не знал, что вы катаетесь на коньках,
и прекрасно катаетесь.
Не слыхала ли она его слов или не
хотела слышать, но она как бы спотыкнулась, два раза стукнув ножкой,
и поспешно покатилась прочь от него. Она подкатилась к М-llе Linon, что-то сказала ей
и направилась к домику, где дамы снимали коньки.
Левин ел
и устрицы,
хотя белый хлеб с сыром был ему приятнее. Но он любовался на Облонского. Даже Татарин, отвинтивший пробку
и разливавший игристое вино по разлатым тонким рюмкам, с заметною улыбкой удовольствия, поправляя свой белый галстук, поглядывал на Степана Аркадьича.
— Да нехорошо. Ну, да я о себе не
хочу говорить,
и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою,
и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не
хотел, а так вышло.
И она — на твоей стороне.
Ты сам цельный характер
и хочешь, чтобы вся жизнь слагалась из цельных явлений, а этого не бывает.
Ты
хочешь тоже, чтобы деятельность одного человека всегда имела цель, чтобы любовь
и семейная жизнь всегда были одно.
И вдруг они оба почувствовали, что
хотя они
и друзья,
хотя они обедали вместе
и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый думает только о своем,
и одному до другого нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения
и знал, что надо делать в этих случаях.
Но хорошо было говорить так тем, у кого не было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь могла влюбиться,
и влюбиться в того, кто не
захочет жениться, или в того, кто не годится в мужья.
— Я одно
хочу сказать… — начала княгиня, —
и по серьезно-оживленному лицу ее Кити угадала, о чем будет речь.
― Никогда, мама, никакой, — отвечала Кити, покраснев
и взглянув прямо в лицо матери. — Но мне нечего говорить теперь. Я… я… если бы
хотела, я не знаю, что сказать как… я не знаю…
В воспоминание же о Вронском примешивалось что-то неловкое,
хотя он был в высшей степени светский
и спокойный человек; как будто фальшь какая-то была, — не в нем, он был очень прост
и мил, — но в ней самой, тогда как с Левиным она чувствовала себя совершенно простою
и ясною.
— Но я только того
и хотел, чтобы застать вас одну, — начал он, не садясь
и не глядя на нее, чтобы не потерять смелости.
— Что это от вас зависит, — повторил он. — Я
хотел сказать… я
хотел сказать… Я за этим приехал… что… быть моею женой! — проговорил он, не зная сам, что̀ говорил; но, почувствовав, что самое страшное сказано, остановился
и посмотрел на нее.
Он поклонился
и хотел уйти.
И она стала говорить с Кити. Как ни неловко было Левину уйти теперь, ему всё-таки легче было сделать эту неловкость, чем остаться весь вечер
и видеть Кити, которая изредка взглядывала на него
и избегала его взгляда. Он
хотел встать, но княгиня, заметив, что он молчит, обратилась к нему.
Заметив, что графиня Нордстон
хотела что-то сказать, он остановился, не досказав начатого,
и стал внимательно слушать ее.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит, что он не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина,
и Левин понял это
и, еще более раздражившись,
хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
— Я думаю, — продолжал он, — что эта попытка спиритов объяснять свои чудеса какою-то новою силой — самая неудачная. Они прямо говорят о силе духовной
и хотят ее подвергнуть материальному опыту.
Левин открыл рот,
хотел сказать что-то, покраснел
и ничего не сказал.
«Всех ненавижу,
и вас,
и себя», отвечал его взгляд,
и он взялся за шляпу. Но ему не судьба была уйти. Только что
хотели устроиться около столика, а Левин уйти, как вошел старый князь
и, поздоровавшись с дамами, обратился к Левину.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению,
и хотя она не намерена была говорить ему о предложении Левина
и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется дело с Вронским совсем конченным, что оно решится, как только приедет его мать.
И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил
и начал выкрикивать неприличные слова.
Выйдя очень молодым блестящим офицером из школы, он сразу попал в колею богатых петербургских военных.
Хотя он
и ездил изредка в петербургский свет, все любовные интересы его были вне света.
Но
хотя Вронский
и не подозревал того, что говорили родители, он, выйдя в этот вечер от Щербацких, почувствовал, что та духовная тайная связь, которая существовала между ним
и Кити, утвердилась нынешний вечер так сильно, что надо предпринять что-то.
Слова кондуктора разбудили его
и заставили вспомнить о матери
и предстоящем свидании с ней. Он в душе своей не уважал матери
и, не отдавая себе в том отчета, не любил ее,
хотя по понятиям того круга, в котором жил, по воспитанию своему, не мог себе представить других к матери отношений, как в высшей степени покорных
и почтительных,
и тем более внешне покорных
и почтительных, чем менее в душе он уважал
и любил ее.
— Вероятно, это вам очень наскучило, — сказал он, сейчас, на лету, подхватывая этот мяч кокетства, который она бросила ему. Но она, видимо, не
хотела продолжать разговора в этом тоне
и обратилась к старой графине...
— Да? — тихо сказала Анна. — Ну, теперь давай говорить о тебе, — прибавила она, встряхивая головой, как будто
хотела физически отогнать что-то лишнее
и мешавшее ей. — Давай говорить о твоих делах. Я получила твое письмо
и вот приехала.
— Успокой руки, Гриша, — сказала она
и опять взялась за свое одеяло, давнишнюю работу, зa которую она всегда бралась в тяжелые минуты,
и теперь вязала нервно, закидывая пальцем
и считая петли.
Хотя она
и велела вчера сказать мужу, что ей дела нет до того, приедет или не приедет его сестра, она всё приготовила к ее приезду
и с волнением ждала золовку.
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не
хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё,
и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой,
и слышать от нее готовые фразы увещания
и утешения.
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню
и знаю этот голубой туман, в роде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство,
и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже
и уже,
и весело
и жутко входить в эту анфиладу,
хотя она кажется
и светлая
и прекрасная…. Кто не прошел через это?
— Ах, много!
И я знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он
хотел отдать всё состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь
и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
—
И ни за что не
хотел войти. Какой-то он странный, — прибавил Степан Аркадьич.
Когда старая княгиня пред входом в залу
хотела оправить на ней завернувшуюся ленту пояса, Кити слегка отклонилась. Она чувствовала, что всё само собою должно быть хорошо
и грациозно на ней
и что поправлять ничего не нужно.
Анна была не в лиловом, как того непременно
хотела Кити, а в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи
и грудь
и округлые руки с тонкою крошечною кистью.
— Нет, я не брошу камня, — отвечала она ему на что-то, —
хотя я не понимаю, — продолжала она, пожав плечами,
и тотчас же с нежною улыбкой покровительства обратилась к Кити. Беглым женским взглядом окинув ее туалет, она сделала чуть-заметное, но понятное для Кити, одобрительное ее туалету
и красоте движенье головой. — Вы
и в залу входите танцуя, — прибавила она.