Неточные совпадения
Солнце закатилось,
и ночь последовала за днем без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге; но благодаря отливу снегов мы легко могли различать дорогу, которая все еще шла в гору,
хотя уже не так круто.
— Преглупый народ! — отвечал он. — Поверите ли? ничего не умеют, не способны ни к какому образованию! Уж по крайней мере наши кабардинцы или чеченцы
хотя разбойники, голыши, зато отчаянные башки, а у этих
и к оружию никакой охоты нет: порядочного кинжала ни на одном не увидишь. Уж подлинно осетины!
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских
и не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь,
и я сделаю все, что ты
хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
— В первый раз, как я увидел твоего коня, — продолжал Азамат, — когда он под тобой крутился
и прыгал, раздувая ноздри,
и кремни брызгами летели из-под копыт его, в моей душе сделалось что-то непонятное,
и с тех пор все мне опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел я с презрением, стыдно было мне на них показаться,
и тоска овладела мной;
и, тоскуя, просиживал я на утесе целые дни,
и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне в глаза своими бойкими глазами, как будто
хотел слово вымолвить.
— Послушай, — сказал твердым голосом Азамат, — видишь, я на все решаюсь.
Хочешь, я украду для тебя мою сестру? Как она пляшет! как поет! а вышивает золотом — чудо! Не бывало такой жены
и у турецкого падишаха…
Хочешь? дождись меня завтра ночью там в ущелье, где бежит поток: я пойду с нею мимо в соседний аул —
и она твоя. Неужели не стоит Бэла твоего скакуна?
— Сейчас, сейчас. На другой день утром рано приехал Казбич
и пригнал десяток баранов на продажу. Привязав лошадь у забора, он вошел ко мне; я попотчевал его чаем, потому что
хотя разбойник он, а все-таки был моим кунаком. [Кунак — значит приятель. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)]
— Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно
хотел ее видеть: сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит
и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею
и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу. Я
и в этом согласился… Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.
— Разумеется, если
хотите, оно
и приятно; только все же потому, что сердце бьется сильнее. Посмотрите, — прибавил он, указывая на восток, — что за край!
Когда я ему заметил, что он мог бы побеспокоиться в пользу
хотя моего чемодана, за которым я вовсе не желал лазить в эту бездну, он отвечал мне: «
И, барин!
Извозчики с криком
и бранью колотили лошадей, которые фыркали, упирались
и не
хотели ни за что в свете тронуться с места, несмотря на красноречие кнутов.
Наконец я ей сказал: «
Хочешь, пойдем прогуляться на вал? погода славная!» Это было в сентябре;
и точно, день был чудесный, светлый
и не жаркий; все горы видны были как на блюдечке. Мы пошли, походили по крепостному валу взад
и вперед, молча; наконец она села на дерн,
и я сел возле нее. Ну, право, вспомнить смешно: я бегал за нею, точно какая-нибудь нянька.
Уж, видно, такой задался несчастный день!» Только Григорий Александрович, несмотря на зной
и усталость, не
хотел воротиться без добычи, таков уж был человек: что задумает, подавай; видно, в детстве был маменькой избалован…
Он был
хотя пьян, но пришел: осмотрел рану
и объявил, что она больше дня жить не может; только он ошибся…
Он стал на колени возле кровати, приподнял ее голову с подушки
и прижал свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе
хотела передать ему свою душу…
Я, знаете, больше для приличия,
хотел утешить его, начал говорить; он поднял голову
и засмеялся…
На другой день рано утром мы ее похоронили за крепостью, у речки, возле того места, где она в последний раз сидела; кругом ее могилки теперь разрослись кусты белой акации
и бузины. Я
хотел было поставить крест, да, знаете, неловко: все-таки она была не христианка…
В Коби мы расстались с Максимом Максимычем; я поехал на почтовых, а он, по причине тяжелой поклажи, не мог за мной следовать. Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились,
и, если
хотите, я расскажу: это целая история… Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек, достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ.
Максим Максимыч сел за воротами на скамейку, а я ушел в свою комнату. Признаться, я также с некоторым нетерпением ждал появления этого Печорина;
хотя, по рассказу штабс-капитана, я составил себе о нем не очень выгодное понятие, однако некоторые черты в его характере показались мне замечательными. Через час инвалид принес кипящий самовар
и чайник.
Впрочем, это мои собственные замечания, основанные на моих же наблюдениях,
и я вовсе не
хочу вас заставить веровать в них слепо.
Старик нахмурил брови… он был печален
и сердит,
хотя старался скрыть это.
—
И я могу делать с ними все, что
хочу?
Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды
и мечты, когда пред ним отдергивается розовый флер, сквозь который он смотрел на дела
и чувства человеческие,
хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими…
Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости
и пороки. История души человеческой,
хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее
и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою
и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что он читал ее своим друзьям.
Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала, доставшегося мне случайно.
Хотя я переменил все собственные имена, но те, о которых в нем говорится, вероятно себя узнают,
и, может быть, они найдут оправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем то, что понимаем.
Хотя в ее косвенных взглядах я читал что-то дикое
и подозрительное,
хотя в ее улыбке было что-то неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел меня с ума; я вообразил, что нашел Гётеву Миньону, это причудливое создание его немецкого воображения, —
и точно, между ими было много сходства: те же быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те же загадочные речи, те же прыжки, странные песни…
Хочу ее оттолкнуть от себя — она как кошка вцепилась в мою одежду,
и вдруг сильный толчок едва не сбросил меня в море.
Лодка закачалась, но я справился,
и между нами началась отчаянная борьба; бешенство придавало мне силы, но я скоро заметил, что уступаю моему противнику в ловкости… «Чего ты
хочешь?» — закричал я, крепко сжав ее маленькие руки; пальцы ее хрустели, но она не вскрикнула: ее змеиная натура выдержала эту пытку.
Он хорошо сложен, смугл
и черноволос; ему на вид можно дать двадцать пять лет,
хотя ему едва ли двадцать один год.
Я его понял,
и он за это меня не любит,
хотя мы наружно в самых дружеских отношениях.
Он скептик
и матерьялист, как все почти медики, а вместе с этим поэт,
и не на шутку, — поэт на деле всегда
и часто на словах,
хотя в жизнь свою не написал двух стихов.
Мы друг друга скоро поняли
и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого,
хотя часто ни один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае — труд утомительный, потому что надо вместе с этим
и обманывать; да притом у меня есть лакеи
и деньги!
Итак, размена чувств
и мыслей между нами не может быть: мы знаем один о другом все, что
хотим знать,
и знать больше не
хотим; остается одно средство: рассказывать новости.
—
И вы в самом деле
хотите волочиться за княжной?..
— Нет еще; я говорил раза два с княжной, не более, но знаешь, как-то напрашиваться в дом неловко,
хотя здесь это
и водится… Другое дело, если бы я носил эполеты…
— Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто
хочу познакомиться с приятным домом,
и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды… Вот вы, например, другое дело! — вы, победители петербургские: только посмотрите, так женщины тают… А знаешь ли, Печорин, что княжна о тебе говорила?
— Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово ее было: «Кто этот господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он был с вами, тогда…» Она покраснела
и не
хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку. «Вам не нужно сказывать дня, — отвечал я ей, — он вечно будет мне памятен…» Мой друг, Печорин! я тебя не поздравляю; ты у нее на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..
Княжна, кажется, из тех женщин, которые
хотят, чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор — никогда не удовлетворять его вполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением
и назовет это жертвой
и, чтоб вознаградить себя за это, станет тебя мучить, а потом просто скажет, что она тебя терпеть не может.
Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобой накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке,
и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека
и любила, то есть тебя, но что небо не
хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель,
хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное
и благородное…
Я утаил свое открытие; я не
хочу вынуждать у него признаний, я
хочу, чтобы он сам выбрал меня в свои поверенные, —
и тут-то я буду наслаждаться…
Она решительно не
хочет, чтоб я познакомился с ее мужем — тем хромым старичком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына. Он богат
и страдает ревматизмами. Я не позволил себе над ним ни одной насмешки: она его уважает, как отца, —
и будет обманывать, как мужа… Странная вещь сердце человеческое вообще,
и женское в особенности!
Весело!.. Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно
и страстно кого-нибудь, — теперь я только
хочу быть любимым,
и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!..
Вера больна, очень больна,
хотя в этом
и не признается; я боюсь, чтобы не было у нее чахотки или той болезни, которую называют fievre lente [Fievre lente — медленная, изнурительная лихорадка.] — болезнь не русская вовсе,
и ей на нашем языке нет названия.
Я знаю, мы скоро разлучимся опять
и, может быть, навеки: оба пойдем разными путями до гроба; но воспоминание о ней останется неприкосновенным в душе моей; я ей это повторял всегда,
и она мне верит,
хотя говорит противное.
Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока ее шляпка не скрылась за кустарниками
и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания. О, как я обрадовался этому чувству! Уж не молодость ли с своими благотворными бурями
хочет вернуться ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок — на память?.. А смешно подумать, что на вид я еще мальчик: лицо
хотя бледно, но еще свежо; члены гибки
и стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит…
—
И вы целую жизнь
хотите остаться на Кавказе? — говорила княжна.
— Я не
хотел с вами знакомиться, — продолжал я, — потому что вас окружает слишком густая толпа поклонников,
и я боялся в ней исчезнуть совершенно.
Она мне кинула взгляд, исполненный любви
и благодарности. Я привык к этим взглядам; но некогда они составляли мое блаженство. Княгиня усадила дочь за фортепьяно; все просили ее спеть что-нибудь, — я молчал
и, пользуясь суматохой, отошел к окну с Верой, которая мне
хотела сказать что-то очень важное для нас обоих… Вышло — вздор…
Она не дослушала, отошла прочь, села возле Грушницкого,
и между ними начался какой-то сентиментальный разговор: кажется, княжна отвечала на его мудрые фразы довольно рассеянно
и неудачно,
хотя старалась показать, что слушает его со вниманием, потому что он иногда смотрел на нее с удивлением, стараясь угадать причину внутреннего волнения, изображавшегося иногда в ее беспокойном взгляде…
Но я вас отгадал, милая княжна, берегитесь! Вы
хотите мне отплатить тою же монетою, кольнуть мое самолюбие, — вам не удастся!
и если вы мне объявите войну, то я буду беспощаден.
«Ты глуп», —
хотел я ему ответить, но удержался
и только пожал плечами.