Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни
только развалины; вместо сада, в котором некогда были
и подстриженные деревья,
и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но
и аферист уж этот лопнул,
и завод его стоял без окон
и без дверей — словом, все, что было делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено,
и один
только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие по другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных
и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя
и представлять, что она была женщина
и умная,
и добрая,
и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила
только о серьезных предметах, выражалась плавно
и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы
и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство
и переписку с разными умными людьми
и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Все эти старания ее, нельзя сказать, чтобы не венчались почти полным успехом: по крайней мере, большая часть ее знакомых считали ее безусловно женщиной умной; другие именовали ее женщиною долга
и святых обязанностей;
только один петербургский доктор, тоже друг ее, назвал ее лимфой.
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый
и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости
и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не
только сама себя всегда расхваливала, но даже всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
— Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою
и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать
только одно, что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах, а доказываться
и на деле: если вы действительно не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии, то я буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
Александра Григорьевна замолчала, молчали
и два ее собеседника. Захаревский
только с удивлением взглянул на нее, а полковник нахмурился.
Он один-одинехонек уезжал верст за семь через довольно большой лес; кругом тишина, ни души человеческой,
и только что-то поскрипывает
и потрескивает по сторонам.
И вдруг ему начинало представляться, что оно у него как бы внизу, — самые деревья как будто бы растут вниз,
и вершины их словно купаются в воздухе, —
и он лежит на земле потому
только, что к ней чем-то прикреплен; но уничтожься эта связь —
и он упадет туда, вниз, в небо.
—
Только что, — продолжала та, не обращая даже внимания на слова барина
и как бы более всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она
и лежит тут. Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
Но вряд ли все эти стоны
и рыдания ее не были устроены нарочно,
только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее
и сказал ей: «Ты скажи же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
Телега сейчас же была готова. Павел, сам правя, полетел на ней в поле, так что к нему едва успели вскочить Кирьян
и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова, а невдалеке от нее, в луже крови, лежал
и медведь: он очень скромно повернул голову набок
и как бы не околел, а заснул
только.
Все эти воспоминания в настоящую минуту довольно живо представлялись Павлу,
и смутное детское чувство говорило в нем, что вся эта жизнь, — с полями, лесами, с охотою, лошадьми, — должна была навеки кончиться для него,
и впереди предстояло
только одно: учиться.
По фигурам своим, супруг
и супруга скорее походили на огромные тумбы, чем на живых людей; жизнь их обоих вначале шла сурово
и трудно,
и только решительное отсутствие внутри всего того, что иногда другим мешает жить
и преуспевать в жизни, помогло им достигнуть настоящего, почти блаженного состояния.
Маремьяна Архиповна от природы была довольно смелого характера
и терялась
только в присутствии значительных особ.
На это Ардальон Васильевич не нашелся ничего ей ответить, а
только потупился
и слегка вздохнул.
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс,
и не для выгоды какой-нибудь, а с целью
только показать, что она юристка
и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае был больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им
и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы
только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не
только что до графа,
и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий,
и под суд!
— Да, поди, взыщи; нет уж, матушка, приучил теперь; поди-ка: понажми
только посильнее, прямо поскачет к губернатору с жалобой, что у нас такой
и сякой исправник: как же ведь — генерал-адъютантша, везде доступ
и голос имеет!
Во всей губернии один
только Еспер Иваныч ценил
и уважал этот высокий, но спившийся талант.
Еспер Иваныч предполагал в том же тоне выстроить
и всю остальную усадьбу, имел уже от архитектора
и рисунки для того, но
и только пока!
— Одно
только — жаль расстаться… Один ведь он у меня, —
только свету
и радости!.. — произнес полковник,
и у него уж навернулись слезы на глазах.
Когда он» возвратились к тому месту, от которого отплыли, то рыбаки вытащили уже несколько тоней: рыбы попало пропасть; она трепетала
и блистала своей чешуей
и в ведрах,
и в сети,
и на лугу береговом; но Еспер Иваныч
и не взглянул даже на всю эту благодать, а поспешил
только дать рыбакам поскорее на водку
и, позвав Павла, который начал было на все это глазеть, сел с ним в линейку
и уехал домой.
Еспер Иваныч
только посматривал на них
и посмеивался.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной
только лунным светом, на диван
и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре,
и вообще видно было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический
и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах
и, наконец, благородные
и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
Только на обеспеченной всем
и ничего не делающей русской дворянской почве мог вырасти такой прекрасный
и в то же время столь малодействующий плод.
— Можете, можете-с! — отвечал Еспер Иваныч: —
только дай вот мне прежде Февей-царевичу книжку одну подарить, — сказал он
и увел мальчика с собой наверх. Здесь он взял со стола маленький вязаный бисерный кошелек, наподобие кучерской шапочки.
Та была по натуре своей женщина суровая
и деспотичная, так что все даже дочери ее поспешили бог знает за кого повыйти замуж, чтобы
только спастись от маменьки.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая
и жившая с Еспером Иванычем в городе,
и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение,
и один
только ум
и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению
и по воспитанию, —
и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так
и теперь задушила в себе чувство ревности,
и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива
и услужлива, хотя впрочем, ей
и огорчаться было не от чего…
Про Еспера Иваныча
и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он
и подумать ничего грешного не смел;
и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы
только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней;
и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах,
и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Имплев не знал, куда себя
и девать:
только твердое убеждение, что княгиня говорит все это
и предлагает по истинному доброжелательству к нему, удержало его от ссоры с нею навеки.
— Очень вам благодарен, я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так было велико, что он сейчас же уехал домой
и, здесь, дня через два
только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при этом дочь, а объяснив
только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
Ванька сначала подбежал проворно
и с усердием, но едва
только отворил железную калитку как сейчас же остановился.
Солдат ничего уже ему не отвечал, а
только пошел. Ванька последовал за ним, поглядывая искоса на стоявшую вдали собаку. Выйди за ворота
и увидев на голове Вихрова фуражку с красным околышком
и болтающийся у него в петлице георгиевский крест, солдат мгновенно вытянулся
и приложил даже руки по швам.
Ванька сейчас же повернулся
и пошел: он по горькому опыту знал, что у барина за этаким взглядом такой иногда следовал взрыв гнева, что спаси
только бог от него!
Свидетели этого прощанья: Ванька — заливался сам горькими слезами
и беспрестанно утирал себе нос, Симонов тоже был как-то серьезнее обыкновенного,
и один
только Плавин оставался ко всему этому безучастен совершенно.
Читатель, вероятно,
и не подозревает, что Симонов был отличнейший
и превосходнейший малый: смолоду красивый из себя, умный
и расторопный, наконец в высшей степени честный я совершенно не пьяница, он, однако, прошел свой век незаметно,
и даже в полку, посреди других солдат, дураков
и воришек, слыл так себе
только за сносно хорошего солдата.
— О, отец! Разве он думает что обо мне; ему бы
только как подешевле было! — воскликнул Павел, под влиянием досады
и беспокойства.
Открытие всех этих тайн не
только не уменьшило для нашего юноши очарования, но, кажется, еще усилило его;
и пока он осматривал все это с трепетом в сердце — что вот-вот его выведут, — вдруг раздался сзади его знакомый голос...
— Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь,
и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой
и начал читать, то есть из букв делать бог знает какие склады, а из них сочетать какие
только приходили ему в голову слова,
и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
— Театр? — повторил тот. — Да гляче бы;
только чтобы генеральша не рассердилась… — В тоне голоса его была слышна борьба: ему
и хотелось очень барчиков потешить,
и барыни он боялся, чтобы она не разгневалась на него за залу.
Симонов сейчас засветил свечку,
и все они сначала прошли по темному каменному коридору, потом стали подниматься по каменной лестнице, приотворили затем какую-то таинственную маленькую дверцу
и очутились в огромной зале. Мрак их обдал со всех сторон. Свечка едва освещала небольшое около них пространство, так что, когда все взглянули вверх, там вместо потолка виднелся
только какой-то темный простор.
— Материал — рублей пятнадцать; а работа что?.. Сделаю, — отвечал Симонов
и вслед за тем как-то торопливо обратился к Павлу: —
Только уж вы, пожалуйста, папеньке-то вашему напишите.
Симонов тоже куда-то пропал,
и Павлу сказали
только то, что за Васильем прибегал
и увел его с собою какой-то гимназический сторож.
«Казак-стихотворец», как известно, — пьеса малороссийская; а потому казачьи чепаны Плавин предположил сделать из гимназических вицмундирчиков; стоило
только обрезать светлые пуговицы, да зашить красный воротник черным коленкором,
и — готово!
Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана на извозчике,
и тогда
только этот юный кривляка явился; но
и тут шел как-то нехотя, переваливаясь,
и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от меня, что вы!»
Публика начала сбираться почти не позже актеров,
и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая
и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли
и всем говорила: «У нас самих это было — Петя
и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где
и Разумов, можно было сказать
только одно, что он целый день пил
и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
Вслед за этой четой скоро наполнились
и прочие кресла, так что из дырочки в переднем занавесе видны стали
только как бы сплошь одна с другой примкнутые головы человеческие.
— Да я
и сам уйду, позвольте
только переодеться, — бормотал совершенно растерявшийся Разумов.
— А ты, — прибавил он Плавину, — ступай, брат, по гримерской части — она ведь
и в жизни
и в службе нужна бывает: где, знаешь, нутра-то не надо, а сверху
только замазывай, — где сути-то нет, а есть
только, как это у вас по логике Кизеветтера [Кизеветтер Иоганн (1766—1819) — немецкий философ, последователь Канта.
— Очень мне нужно верить ему или не верить, — отвечал Плавин, — досадно
только, что он напился как скотина! Мне перед Симоновым даже совестно! — прибавил он
и повернулся к стене; но не за то ему было досадно на Николая Силыча!