Неточные совпадения
— Да, кажется, вот так: «Стройны, дескать, наши молодые джигиты,
и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их,
и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними;
только не расти, не цвести ему в нашем саду». Печорин встал, поклонился ей, приложив руку ко лбу
и сердцу,
и просил меня отвечать ей, я хорошо знаю по-ихнему
и перевел его ответ.
Бывало, он приводил к нам в крепость баранов
и продавал дешево,
только никогда не торговался: что запросит, давай, — хоть зарежь, не уступит.
Недаром ему завидовали все наездники
и не раз пытались ее украсть,
только не удавалось.
Казаки всё это видели,
только ни один не спустился меня искать: они, верно, думали, что я убился до смерти,
и я слышал, как они бросились ловить моего коня.
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских
и не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь,
и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что
только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
Крик, шум, выстрелы;
только Казбич уж был верхом
и вертелся среди толпы по улице, как бес, отмахиваясь шашкой.
Вот они
и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после
и говорил это Печорину, да
только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич
и спрашивает, не нужно ли баранов
и меда; я велел ему привести на другой день.
Вечером Григорий Александрович вооружился
и выехал из крепости: как они сладили это дело, не знаю, —
только ночью они оба возвратились,
и часовой видел, что поперек седла Азамата лежала женщина, у которой руки
и ноги были связаны, а голова окутана чадрой.
Только на другое утро пришел в крепость
и стал просить, чтоб ему назвали похитителя.
Признаюсь,
и на мою долю порядочно досталось. Как я
только проведал, что черкешенка у Григорья Александровича, то надел эполеты, шпагу
и пошел к нему.
Он лежал в первой комнате на постели, подложив одну руку под затылок, а другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта на замок,
и ключа в замке не было. Я все это тотчас заметил… Я начал кашлять
и постукивать каблуками о порог —
только он притворялся, будто не слышит.
— Она за этой дверью;
только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит
и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею
и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу. Я
и в этом согласился… Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.
Она призадумалась, не спуская с него черных глаз своих, потом улыбнулась ласково
и кивнула головой в знак согласия. Он взял ее руку
и стал ее уговаривать, чтоб она его поцеловала; она слабо защищалась
и только повторяла: «Поджалуста, поджалуста, не нада, не нада». Он стал настаивать; она задрожала, заплакала.
А ведь вышло, что я был прав: подарки подействовали
только вполовину; она стала ласковее, доверчивее — да
и только; так что он решился на последнее средство.
Только стоя за дверью, я мог в щель рассмотреть ее лицо:
и мне стало жаль — такая смертельная бледность покрыла это милое личико!
Только едва он коснулся двери, как она вскочила, зарыдала
и бросилась ему на шею.
Вот он раз
и дождался у дороги, версты три за аулом; старик возвращался из напрасных поисков за дочерью; уздени его отстали, — это было в сумерки, — он ехал задумчиво шагом, как вдруг Казбич, будто кошка, нырнул из-за куста, прыг сзади его на лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья —
и был таков; некоторые уздени все это видели с пригорка; они бросились догонять,
только не догнали.
Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума,
только оно доказывает неимоверную его гибкость
и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения.
Тихо было все на небе
и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы;
только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем.
— Разумеется, если хотите, оно
и приятно;
только все же потому, что сердце бьется сильнее. Посмотрите, — прибавил он, указывая на восток, — что за край!
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой
и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо
и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, —
и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы
и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую
только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
— Вот
и Крестовая! — сказал мне штабс-капитан, когда мы съехали в Чертову долину, указывая на холм, покрытый пеленою снега; на его вершине чернелся каменный крест,
и мимо его вела едва-едва заметная дорога, по которой проезжают
только тогда, когда боковая завалена снегом; наши извозчики объявили, что обвалов еще не было,
и, сберегая лошадей, повезли нас кругом.
Кстати, об этом кресте существует странное, но всеобщее предание, будто его поставил император Петр I, проезжая через Кавказ; но, во-первых, Петр был
только в Дагестане,
и, во-вторых, на кресте написано крупными буквами, что он поставлен по приказанию г.
Нам должно было спускаться еще верст пять по обледеневшим скалам
и топкому снегу, чтоб достигнуть станции Коби. Лошади измучились, мы продрогли; метель гудела сильнее
и сильнее, точно наша родимая, северная;
только ее дикие напевы были печальнее, заунывнее. «
И ты, изгнанница, — думал я, — плачешь о своих широких, раздольных степях! Там есть где развернуть холодные крылья, а здесь тебе душно
и тесно, как орлу, который с криком бьется о решетку железной своей клетки».
— Плохо! — говорил штабс-капитан, — посмотрите, кругом ничего не видно,
только туман да снег; того
и гляди, что свалимся в пропасть или засядем в трущобу, а там пониже, чай, Байдара так разыгралась, что
и не переедешь. Уж эта мне Азия! что люди, что речки — никак нельзя положиться!
А уж как плясала! видал я наших губернских барышень, я раз был-с
и в Москве в Благородном собрании, лет двадцать тому назад, —
только куда им! совсем не то!..
Казбич остановился в самом деле
и стал вслушиваться: верно, думал, что с ним заводят переговоры, — как не так!.. Мой гренадер приложился… бац!.. мимо, —
только что порох на полке вспыхнул; Казбич толкнул лошадь,
и она дала скачок в сторону. Он привстал на стременах, крикнул что-то по-своему, пригрозил нагайкой —
и был таков.
«Послушайте, Максим Максимыч, — отвечал он, — у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, Бог ли так меня создал, не знаю; знаю
только то, что если я причиною несчастия других, то
и сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение —
только дело в том, что это так.
Потом пустился я в большой свет,
и скоро общество мне также надоело; влюблялся в светских красавиц
и был любим — но их любовь
только раздражала мое воображение
и самолюбие, а сердце осталось пусто…
Я стал читать, учиться — науки также надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько, потому что самые счастливые люди — невежды, а слава — удача,
и чтоб добиться ее, надо
только быть ловким.
— Казбич не являлся снова.
Только не знаю почему, я не мог выбить из головы мысль, что он недаром приезжал
и затевает что-нибудь худое.
Уж, видно, такой задался несчастный день!»
Только Григорий Александрович, несмотря на зной
и усталость, не хотел воротиться без добычи, таков уж был человек: что задумает, подавай; видно, в детстве был маменькой избалован…
Мы ехали рядом, молча, распустив поводья,
и были уж почти у самой крепости:
только кустарник закрывал ее от нас. Вдруг выстрел… Мы взглянули друг на друга: нас поразило одинаковое подозрение… Опрометью поскакали мы на выстрел — смотрим: на валу солдаты собрались в кучу
и указывают в поле, а там летит стремглав всадник
и держит что-то белое на седле. Григорий Александрович взвизгнул не хуже любого чеченца; ружье из чехла —
и туда; я за ним.
К счастью, по причине неудачной охоты, наши кони не были измучены: они рвались из-под седла,
и с каждым мгновением мы были все ближе
и ближе…
И наконец я узнал Казбича,
только не мог разобрать, что такое он держал перед собою. Я тогда поравнялся с Печориным
и кричу ему: «Это Казбич!..» Он посмотрел на меня, кивнул головою
и ударил коня плетью.
Он был хотя пьян, но пришел: осмотрел рану
и объявил, что она больше дня жить не может;
только он ошибся…
— Умерла;
только долго мучилась,
и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она пришла в себя; мы сидели у постели;
только что она открыла глаза, начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он, взяв ее за руку. «Я умру!» — сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой
и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
К утру бред прошел; с час она лежала неподвижная, бледная
и в такой слабости, что едва можно было заметить, что она дышит; потом ей стало лучше,
и она начала говорить,
только как вы думаете, о чем?..
Она ужасно мучилась, стонала,
и только что боль начинала утихать, она старалась уверить Григорья Александровича, что ей лучше, уговаривала его идти спать, целовала его руку, не выпускала ее из своих.
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил
и подал ей. Я закрыл глаза руками
и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях
и на поле сражения,
только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!..
И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
— Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка;
только никогда с этих пор мы не говорили о Бэле: я видел, что ему будет неприятно, так зачем же? Месяца три спустя его назначили в е….й полк,
и он уехал в Грузию. Мы с тех пор не встречались, да, помнится, кто-то недавно мне говорил, что он возвратился в Россию, но в приказах по корпусу не было. Впрочем, до нашего брата вести поздно доходят.
Он наскоро выхлебнул чашку, отказался от второй
и ушел опять за ворота в каком-то беспокойстве: явно было, что старика огорчало небрежение Печорина,
и тем более, что он мне недавно говорил о своей с ним дружбе
и еще час тому назад был уверен, что он прибежит, как
только услышит его имя.
Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его
и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни
и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый
только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке,
и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев.
Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на котором,
только при долгом наблюдении, можно было заметить следы морщин, пересекавших одна другую
и, вероятно, обозначавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства.
Все эти замечания пришли мне на ум, может быть,
только потому, что я знал некоторые подробности его жизни,
и, может быть, на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление; но так как вы о нем не услышите ни от кого, кроме меня, то поневоле должны довольствоваться этим изображением.
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его
только раз в моей жизни на большой дороге; следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает
только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек
и сожалений.
Я поместил в этой книге
только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе; в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь
и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.
«Есть еще одна фатера, — отвечал десятник, почесывая затылок, —
только вашему благородию не понравится; там нечисто!» Не поняв точного значения последнего слова, я велел ему идти вперед,
и после долгого странствовия по грязным переулкам, где по сторонам я видел одни
только ветхие заборы, мы подъехали к небольшой хате, на самом берегу моря.
Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей
только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее
и плечах
и особенно правильный нос — все это было для меня обворожительно.
Только что смерклось, я велел казаку нагреть чайник по-походному, засветил свечу
и сел у стола, покуривая из дорожной трубки.
Месяц еще не вставал,
и только две звездочки, как два спасительные маяка, сверкали на темно-синем своде.