Неточные совпадения
Мари,
Вихров и m-me Фатеева в самом деле начали видаться почти каждый день, и между ними мало-помалу
стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил к Имплевым часу в восьмом; около этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала все сидели в комнате Еспера Иваныча и пили чай, а потом он вскоре после того кивал им приветливо головой и говорил...
Развивая и высказывая таким образом свою теорию,
Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит мужа,
стал презирать и почти ненавидеть, — и странное дело: кузина Мари как-то у него была больше всех в этом случае перед глазами!
Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, — и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: «Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не
стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш
Вихров».
— Нет, теперь уж я сама на него сердита; если он не желает помириться со мной, так и бог с ним! С удовольствием бы,
Вихров, я
стала с вами играть, с удовольствием бы, — продолжала она, — но у меня теперь у самой одно большое и важное дело затевается: ко мне сватается жених; я за него замуж хочу выйти.
Вихров глядел на него с некоторым недоумением: он тут только заметил, что его превосходительство был сильно простоват; затем он посмотрел и на Мари. Та старательно намазывала масло на хлеб, хотя этого хлеба никому и не нужно было. Эйсмонд, как все замечали, гораздо казался умнее, когда был полковником, но как произвели его в генералы, так и поглупел… Это, впрочем, тогда было почти общим явлением: развязнее, что ли, эти господа
становились в этих чинах и больше высказывались…
Вихров остался вдвоем с генералом и
стал с ним беседовать.
Достойный друг сей, с тех пор, как
Вихров получил наследство, заметно
стал внимательней к нему: весьма часто забегал, почти не спорил с ним и никогда не продергивал его, как делал это он обыкновенно с другими.
— Да, вы наперед прочтите! — произнес
Вихров, которому вдруг
стало желаться отдалить чтение.
Он полагал, что те с большим вниманием
станут выслушивать его едкие замечания.
Вихров начал читать: с первой же сцены Неведомов подвинулся поближе к столу. Марьеновский с каким-то даже удивлением
стал смотреть на Павла, когда он своим чтением
стал точь-в-точь представлять и барь, и горничных, и мужиков, а потом, — когда молодая женщина с криком убежала от мужа, — Замин затряс головой и воскликнул...
— Позовите мне его! Он начинает меня окончательно выводить из терпенья! — воскликнул
Вихров, видевший, что Иван в самом деле день ото дня
становится все более никуда не годным.
— Только то и можно описывать, что мы видим и знаем, — возразил ей
Вихров, — а если мы
станем описывать то, чего мы не знаем, так непременно напишем чепуху.
Присмотревшись хорошенько к Доброву,
Вихров увидел, что тот был один из весьма многочисленного разряда людей в России, про которых можно сказать, что не пей только человек — золото бы был: честный, заботливый, трудолюбивый, Добров в то же время был очень умен и наблюдателен, так у него ничего не могло с глазу свернуться.
Вихров стал его слушать, как мудреца какого-нибудь.
Кергель
стал ему визави, а Живин махнул только рукой, когда
Вихров спросил его, отчего он не танцует.
Вихров стал было отказываться.
Вихров поблагодарил автора крепким пожатием руки и сначала посмотрел на розовую обертку книжки: на ней изображены были амуры, розы, лира и свирель, и озаглавлена она была: «Думы и грезы Михаила Кергеля». Затем
Вихров стал перелистывать самую книжку.
Когда после ужина
стали расходиться,
Вихров, по обыкновению, вошел в отводимый ему всегда кабинет и, к удивлению своему, увидел, что там же постлано было и доктору.
Когда
стали усаживаться, то так случилось, что против Клеопатры Петровны очутился не
Вихров, а доктор.
Когда
Вихров возвращался домой, то Иван не сел, по обыкновению, с кучером на козлах, а поместился на запятках и еле-еле держался за рессоры: с какой-то радости он счел нужным мертвецки нализаться в городе. Придя раздевать барина, он был бледен, как полотно, и даже пошатывался немного, но
Вихров, чтобы не сердиться, счел лучше уж не замечать этого. Иван, однако, не ограничивался этим и,
став перед барином, растопырив ноги, произнес диким голосом...
Все пошли в нее. Добров очень нежничал с Александром Ивановичем. Он даже поддерживал его под руку, когда тот всходил на крыльцо. Все уселись в передний угол перед столом. Прибежавшая откуда-то впопыхах старуха хозяйка сейчас же
стала ставить на стол водку, пироги, орехи, изюм… Александр Иванович начал сейчас же пить свои четверть-рюмочки, но
Вихров и Живин отказались.
Добров, который пил без всяких уже приглашений,
стал даже кричать: «Я гуляю да и баста — вот что!»
Вихров едва выдерживал все это, тем более, что Коптин, видимо, старался говорить ему дерзости.
— Выпьем и потолкуем! — согласился
Вихров; он последнее время все чаще и чаще
стал предаваться этого рода развлечению с приятелями. Те делали это больше по привычке, а он — с горя, в котором большую роль играла печаль об Фатеевой, а еще и больше того то, что из Петербурга не было никакого известия об его произведениях.
По отъезде приятеля
Вихров несколько времени ходил по комнате, потом сел и
стал писать письмо Мари, в котором извещал ее, что с известной особой он даже не видится, так как между ними все уже покончено; а потом, описав ей, чем он был занят последнее время, умолял ее справиться, какая участь постигла его произведения в редакции.
— Именно будет! — подхватил тот с радостью. Ему тоже уж
становилось невмоготу, особенно когда
Вихров, раскутившись, начнет помахивать с ним туда и сюда.
Вихров стал прислушиваться к разговору между монахами.
В почти совершенно еще темном храме
Вихров застал казначея, служившего заутреню, несколько стариков-монахов и старика Захаревского. Вскоре после того пришла и Юлия. Она
стала рядом с отцом и заметно была как бы чем-то недовольна Вихровым. Живин проспал и пришел уж к концу заутрени. Когда наши путники, отслушав службу, отправились домой, солнце уже взошло, и мельница со своими амбарами, гатью и берегами реки, на которых гуляли монастырские коровы и лошади, как бы тонула в тумане росы.
Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в последнее время, очень часто
стало проявляться. В одно утро, наконец, когда Мари сидела с своей семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал
Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом вошел в столовую.
—
Стало быть, я могу надеяться на ваше участие? — сказал
Вихров, уже вставая.
Вихров указал ему рукою на стул. Стряпчий сел и
стал осматривать Павла своими косыми глазами, желая как бы изучить, что он за человек.
Вихров призадумался. Предстоящее поручение все больше и больше
становилось ему не по душе.
Ночь была совершенно темная, а дорога страшная — гололедица. По выезде из города сейчас же надобно было ехать проселком. Телега на каждом шагу готова была свернуться набок.
Вихров почти желал, чтобы она кувырнулась и сломала бы руку или ногу стряпчему, который начал
становиться невыносим ему своим усердием к службе. В селении, отстоящем от города верстах в пяти, они, наконец, остановились. Солдаты неторопливо разместились у выходов хорошо знакомого им дома Ивана Кононова.
Вихров, решившийся во что бы то ни
стало заставить Миротворского подписать составленное им постановление,
стал ему читать довольно строгим голосом.
Вихров начал учить всех почти с голосу, и его ли в этом случае внушения были слишком велики, или и участвующие сильно желали как можно лучше сыграть, но только все они очень скоро
стали подражать ему.
Вихров, после того, Христом и богом упросил играть Полония — Виссариона Захаревского, и хоть военным, как известно, в то время не позволено было играть, но начальник губернии сказал, что — ничего, только бы играл; Виссарион все хохотал: хохотал, когда ему предлагали, хохотал, когда
стал учить роль (но противоречить губернатору, по его уже известному нам правилу, он не хотел), и говорил только Вихрову, что он боится больше всего расхохотаться на сцене, и игра у него выходила так, что несколько стихов скажет верно, а потом и заговорит не как Полоний, а как Захаревский.
Вихров сначала не принял осторожности и, не выслав старика отца (парень, мать и девка сами вышли из избы),
стал разговаривать с пастухом.
Дорогой
Вихров стал разговаривать с понятыми.
Вихров велел ей
стать рядом с Парфеном. Она
стала и тотчас же отвернулась от него.
—
Стало быть, вы — не помнящие родства? — продолжал
Вихров.
— Давно ли ты содержишься в остроге? — спросил
Вихров, осматривая ее круглый
стан.
Село Учня стояло в страшной глуши. Ехать к нему надобно было тридцативерстным песчаным волоком, который начался верст через пять по выезде из города, и сразу же пошли по сторонам вековые сосны, ели, березы, пихты, — и хоть всего еще был май месяц, но уже целые уймы комаров огромной величины садились на лошадей и ездоков.
Вихров сначала не обращал на них большого внимания, но они так
стали больно кусаться, что сейчас же после укуса их на лице и на руках выскакивали прыщи.
Тот надел вицмундир и пошел. Тысяч около двух мужчин и женщин стояло уж на площади. Против всех их
Вихров остановился; с ним рядом также
стал и голова.
Вихров снова возвратился в свою комнату и
стал продолжать письмо к Мари.
Кучер и писарь сейчас же взяли у стоявших около них раскольников топоры, которые те послушно им отдали, — и взлезли за Вихровым на моленную. Втроем они
стали катать бревно за бревном. Раскольники все стояли около, и ни один из них не уходил, кроме только головы, который куда-то пропал. Он боялся, кажется, что
Вихров что-нибудь заставит его сделать, а сделать — он своих опасался.
—
Стало быть, единоверие они не искренно принимают? — заметил
Вихров.
Вихров несказанно обрадовался этому вопросу. Он очень подробным образом
стал ей рассказывать свое путешествие, как он ехал с священником, как тот наблюдал за ним, как они, подобно низамским убийцам [Низамские убийцы. — Низамы — название турецких солдат регулярной армии.], ползли по земле, — и все это он так живописно описал, что Юлия заслушалась его; у нее глаза даже разгорелись и лицо запылало: она всегда очень любила слушать, когда
Вихров начинал говорить — и особенно когда он доходил до увлечения.
Вихров стал около нее в защиту, начальник губернии между тем продолжал бегать за Пиколовой.
Вихров не
стал с ним больше спорить и просил его, чтобы он дал ему список недоимщиков, а также велел позвать и самих мужиков.
Вихров стал осматриваться.
Клыков той же осторожной походкой сходил и привел Родиона Федорова. Оказалось, что это был хохлатый и нескладный мужик, который пришел как-то робко,
стал поеживаться, почесываться, несмело на все кругом озираться.
Вихров взял лист бумаги и
стал записывать его показание.
Вихров выпил ее и, выйдя в другую комнату,
стал щекотать у себя в горле. Для него уже не оставалось никакого сомнения, что Клыков закатил ему в водке дурману. Принятый им способ сейчас же подействовал — и голова его мгновенно освежилась.
— Нет-с, не сжалюсь! — воскликнул
Вихров, которому омерзительна даже
стала вся эта сцена.