Неточные совпадения
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она была женщина и умная, и добрая, и
с твердым характером; для этой цели она всегда
говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку
с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Полковник теперь видел, точно въявь, перед собою его искаженное,
с впалыми глазами, лицо, и его искривленную улыбку, которою он как бы
говорил: «А!..
Все эти воспоминания в настоящую минуту довольно живо представлялись Павлу, и смутное детское чувство
говорило в нем, что вся эта жизнь, —
с полями, лесами,
с охотою, лошадьми, — должна была навеки кончиться для него, и впереди предстояло только одно: учиться.
— Ах, какой ангел, душечка! —
говорила Маремьяна Архиповна, глядя
с чувством на Сережу.
— Третье теперь-с! —
говорила Александра Григорьевна, вынимая из кармана еще бумагу. — Это просьба моя в сенат, — я сама ее сочинила…
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только
говорили, что вот к кому она пишет; а то видно
с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки
с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
Говоря это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе
с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
— Да чего тут, — продолжал он: — поп в приходе у нее… порассорилась, что ли, она
с ним… вышел в Христов день за обедней на проповедь, да и
говорит: «Православные христиане! Где ныне Христос пребывает? Между нищей братией, христиане, в именьи генеральши Абреевой!» Так вся церковь и грохнула.
— Все
говорят, мой милый Февей-царевич, что мы
с тобой лежебоки; давай-ка, не будем сегодня лежать после обеда, и поедем рыбу ловить… Угодно вам, полковник,
с нами? — обратился он к Михайлу Поликарпычу.
Имплев не знал, куда себя и девать: только твердое убеждение, что княгиня
говорит все это и предлагает по истинному доброжелательству к нему, удержало его от ссоры
с нею навеки.
— Ставь вот тут, —
говорил он, внося
с ним разные вещи, — а еще солдат, не знаешь, куда ставить.
— Мамаша ваша мне
говорила, что вы вот и позайметесь
с Пашей.
Плавин как-то двусмысленно усмехался, а Павел
с грустью думал: «Зачем это он все ему
говорит!» — и когда отец, наконец, стал сбираться в деревню, он на первых порах почти был рад тому.
С новым товарищем своим он все как-то мало сближался, потому что тот целые дни был каким-нибудь своим делом занят и вообще очень холодно относился к Паше, так что они даже
говорили друг другу «вы».
— Теперь, главное дело, надо
с Симоновым
поговорить. Пошлите этого дурака — Ваньку, за Симоновым! — сказал Плавин.
— Понимаю-с, — отвечал Симонов. Он, в самом деле, все, что
говорил ему Плавин, сразу же понимал.
— Разве так рисуют деревья на декорациях? — воскликнул он: — сначала надо загрунтовать совсем темною краской, а потом и валяйте на ней прямо листья; один зеленый, другой желтый, третий совсем черный и, наконец, четвертый совсем белый. —
Говоря это, Плавин вместе
с тем и рисовал на одной декорации дерево.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама
с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем
говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
— Какими таинственными ходами провели меня! —
говорил он
с улыбкою и как бы заранее уже предчувствуя ожидающее его блаженство.
Павел тоже играл старательнейшим образом, так что у него в груди даже дрожало —
с таким чувством он выходил,
говорил и пел.
— Этаких людей, —
говорил он
с свойственным юношам увлечением, — стоит поставить перед собой да и стрелять в них из этой винтовки.
— Нет, — отвечал
с улыбкой Павел, — он больше все насчет франтовства, — франтить не велит; у меня волоса курчавые, а он
говорит, что я завиваюсь, и все пристает, чтобы я остригся.
— Да-с!.. Анна Гавриловна присылала кучера: «Скажите,
говорит, чтобы барчик ваш побывал у нас; дяденька,
говорит, нездоров и желает его видеть».
Павел, не
говоря, разумеется, отцу, сам
с собой давно уже решил поступить непременно в военную.
— Он… малый… умный, —
говорил Еспер Иваныч, несколько успокоившись и показывая Мари на Павла, — а она тоже девица у нас умная и ученая, — прибавил он, показав Павлу на дочь, который, в свою очередь,
с восторгом взглянул на девушку.
Княгиня-то и отпустила
с ними нашу Марью Николаевну, а то хоть бы и ехать-то ей не
с кем:
с одной горничной княгиня ее отпустить не желала, а сама ее везти не может, — по Москве,
говорят, в карете проедет, дурно делается, а по здешним дорогам и жива бы не доехала…
— А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить: скажите, что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор ваш
с Мари о том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое
говорила в саду, что если случится это — хорошо, а не случится — тоже хорошо.
Мари ничего на это не сказала и потупила только глаза. Вскоре пришел Павел; Мари по крайней мере
с полчаса не
говорила ему о своем переезде.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем,
говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не будет расставаться
с ней; но, как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
— И текст, давайте, спросим, —
говорил Семен Яковлевич
с удовольствием.
— Эка памятища-то у вас, способности-то какие! —
говорил Семен Яковлевич
с удивлением.
— Нет, вы лучше хорошенько поговейте; вам лучше бог поможет в учении, — вмешалась в разговор Евлампия Матвеевна, немного жеманничая. Она всегда,
говоря с Павлом, немного жеманилась: велик уж он очень был; совершенно на мальчика не походил.
Полковник, кажется, некоторое время недоумевал, об чем бы еще
поговорить ему
с Ванькой.
— В конторщики меня один купец звал! — продолжал он врать, — я
говорю: «Мне нельзя — у нас молодой барин наш в Москву переезжает учиться и меня
с собой берет!»
— Да
с Симоновым-с, — отвечал Ванька, не найдя ни на кого удобнее своротить, как на врага своего, —
с ним барин-с все разговаривал: «В Ярославль,
говорит, я не хочу, а в Москву!»
— Полноте, бог
с вами! — воскликнул Павел. — Один ум этого человека не позволит ему того
говорить.
— Я вам опять повторяю, — начал он голосом, которым явно хотел показать, что ему скучно даже
говорить об этом, — что денег ваших мне нисколько не нужно: оставайтесь
с ними и будьте совершенно покойны!
— Так что же вы
говорите, я после этого уж и не понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко
с вашей стороны!
Михайло Поликарпыч любил
с ней потолковать и побеседовать, потому что Алена Сергеевна действительно очень неглупо
говорила и очень уж ему льстила; но Павел никогда ее терпеть не мог.
— Ну так вот что, мой батюшка, господа мои милые, доложу вам, — начала старуха пунктуально, — раз мы, так уж сказать, извините, поехали
с Макаром Григорьичем чай пить. «Вот,
говорит, тут лекарев учат, мертвых режут и им показывают!» Я, согрешила грешная, перекрестилась и отплюнулась. «Экое место!» — думаю; так, так сказать, оно оченно близко около нас, — иной раз ночью лежишь, и мнится: «Ну как мертвые-то скочут и к нам в переулок прибегут!»
— Завтрашний день-с, — начал он, обращаясь к Павлу и стараясь придать как можно более строгости своему голосу, — извольте со мной ехать к Александре Григорьевне… Она мне все
говорит: «Сколько,
говорит, раз сын ваш бывает в деревне и ни разу у меня не был!» У нее сын ее теперь приехал, офицер уж!.. К исправнику тоже все дети его приехали; там пропасть теперь молодежи.
— Ужасная! — отвечал Абреев. — Он жил
с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством… Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы… Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят… Эти женщины, я вам
говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и
говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
— Постен, — начала, наконец, Фатеева как-то мрачно и потупляя свое лицо в землю, — расскажите Полю историю моего развода
с мужем… Мне тяжело об этом
говорить…
— Все мы, и я и господа чиновники, — продолжал между тем Постен, — стали ему
говорить, что нельзя же это, наконец, и что он хоть и муж, но будет отвечать по закону… Он, вероятно, чтобы замять это как-нибудь, предложил Клеопатре Петровне вексель, но вскоре же затем,
с новыми угрозами, стал требовать его назад… Что же оставалось
с подобным человеком делать, кроме того, что я предложил ей мой экипаж и лошадей, чтобы она ехала сюда.
— О, в отношении себя нет! —
говорила та. — Хоть бы
с вами, — вы ведь к ней неравнодушны!
— Друг мой!.. — воскликнула Фатеева. — Я никак не могла тогда сказать вам того! Мари умоляла меня и взяла
с меня клятву, чтобы я не проговорилась вам о том как-нибудь. Она не хотела, как сама мне
говорила, огорчать вас. «Пусть,
говорит, он учится теперь как можно лучше!»
— Вот это хорошо, молись: молитва лучше всяких докторов помогает!.. —
говорил он, а между тем сам беспрестанно толковал о Павле
с Симоновым.
— Ну, да теперь, ваше высокородие, Павел Михайлыч еще молоденек. Бог даст, повозмужает и покоренеет, а что барчик прекрасный-с и предобрый! —
говорил Симонов.
Я ему и
говорю: «Коли,
говорю, солдаты больно хороши, так пусть бы
с них баря оброки и брали, а то дворовые и мужики их поят и кормят, а они их все бранят».
— Да нашу Марью Николаевну и вас — вот что!.. — договорилась наконец Анна Гавриловна до истинной причины, так ее вооружившей против Фатеевой. — Муж ее как-то стал попрекать: «Ты бы,
говорит, хоть
с приятельницы своей, Марьи Николаевны, брала пример — как себя держать», а она ему вдруг
говорит: «Что ж,
говорит, Мари выходит за одного замуж, а сама
с гимназистом Вихровым перемигивается!»