Неточные совпадения
— Он, батюшка!.. Кому же, окромя его — варвара!.. Я, батюшка, Михайло Поликарпыч, виновата
уж, — обратилась она к полковнику, — больно злоба-то меня на него взяла: забежала в Петрушино к егерю Якову Сафонычу. «
Не подсидишь ли,
говорю, батюшка, на лабазе [Лабаз — здесь полати в лесу, полок или помост на деревьях, откуда бьют медведей.];
не подстрелишь ли злодея-то нашего?» Обещался прийти.
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им
не об чем между собой
говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего
уж и
не думает даже.
— Ой,
уж и
не говорите лучше! — произнесла Анна Гавриловна и глубоко-глубоко вздохнула.
Жена у него была женщина
уже не первой молодости, но еще прелестнейшая собой, умная, добрая, великодушная, и исполненная какой-то особенной женской прелести; по рождению своему, княгиня принадлежала к самому высшему обществу, и Еспер Иваныч,
говоря полковнику об истинном аристократизме, именно ее и имел в виду.
У Николая Силыча в каждом почти классе было по одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли
говорить с ним, что им было угодно, — признаваться ему прямо, чего они
не знали, разговаривать, есть в классе, уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться
не смели, чтобы
не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень
уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
Павел,
не говоря, разумеется, отцу, сам с собой давно
уже решил поступить непременно в военную.
Павел от огорчения в продолжение двух дней
не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем,
говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так
уж не будет расставаться с ней; но, как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
— Нет, вы лучше хорошенько поговейте; вам лучше бог поможет в учении, — вмешалась в разговор Евлампия Матвеевна, немного жеманничая. Она всегда,
говоря с Павлом, немного жеманилась: велик
уж он очень был; совершенно на мальчика
не походил.
— Что же, ты так
уж и видаться со мной
не будешь, бросишь меня совершенно? —
говорил полковник, и у него при этом от гнева и огорченья дрожали даже щеки.
— Так что же вы
говорите, я после этого
уж и
не понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
Михайло Поликарпыч любил с ней потолковать и побеседовать, потому что Алена Сергеевна действительно очень неглупо
говорила и очень
уж ему льстила; но Павел никогда ее терпеть
не мог.
— Завтрашний день-с, — начал он, обращаясь к Павлу и стараясь придать как можно более строгости своему голосу, — извольте со мной ехать к Александре Григорьевне… Она мне все
говорит: «Сколько,
говорит, раз сын ваш бывает в деревне и ни разу у меня
не был!» У нее сын ее теперь приехал, офицер
уж!.. К исправнику тоже все дети его приехали; там пропасть теперь молодежи.
— Вы что-то
уж очень мудрено
говорите; я вас
не понимаю, — возразил Абреев, красиво болтая ногами.
— И это, вероятно, сплетня из какого-нибудь весьма неблаговидного источника! — произнес Павел и более
уже не говорил об этом предмете.
— А, это
уж, видно, такая повальная на всех! — произнес насмешливо Салов. — Только у одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев и итальянцев, она больше развивается, а у северных меньше. Но
не в этом дело:
не будем уклоняться от прежнего нашего разговора и станем
говорить о Конте. Вы ведь его
не читали? Так, да? — прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
— К чему вы мне все это
говорите! — перебил его
уже с некоторою досадой Неведомов. — Вы очень хорошо знаете, что ни вашему уму, ни уму Вольтера и Конта, ни моему собственному даже уму
не уничтожить во мне тех верований и образов, которые дала мне моя религия и создало воображение моего народа.
Барышня же (или m-lle Прыхина, как узнал, наконец, Павел) между тем явно сгорала желанием
поговорить с ним о чем-то интересном и стала
уж, кажется, обижаться немножко на него, что он
не дает ей для того случая.
«Примите мое глубочайшее высокопочитание!» — так что я, наконец,
говорю ему: «Мой милый, то, что глубоко,
не может быть высоко!..» Ах, да, полковник! — прибавил вдруг Коптин, обращаясь
уже прямо к Михайлу Поликарповичу.
— У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно
уже обращаясь к нему, — что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и
говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый,
не намает
уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
— Я сначала написала к нему… Я года полтора жила
уже у матери и оттуда написала ему, что — если он желает, то я к нему приеду. Он отвечал мне, чтобы я приезжала, но только с тем, чтобы вперед ничего подобного
не повторялось. В письмах, разумеется, я ничего
не говорила против этого, но когда приехала к нему, то сказала, что с моей стороны, конечно, никогда и ничего
не повторится, если только с его стороны
не повторится.
Павел выходил из себя и начинал
уже грубо
говорить с отцом, вдруг m-lle Прыхина (выдумай-ка кто-нибудь другой,
не столь опытный в этом деле!) предложила в горелки побегать.
— Нет, этого
не следует, — продолжал Неведомов своим спокойным тоном, — вы сами мне как-то
говорили, что физиологи почти законом признают, что если женщина меняет свои привязанности, то первей всего она лишается одного из величайших и драгоценнейших даров неба — это способности деторождения! Тут
уж сама природа как будто бы наказывает ее.
— Да вы
не прижимайте так
уж очень, —
говорила горничная, когда Иван, внося с нею чемодан, совсем и вряд ли
не нарочно прижал ее к стене.
— Вы
уже потому
не должны туда ехать, — продолжала она, — что там, как вы сами мне
говорили, меня ужасно бранят.
— Послушайте, Неведомов, — начал Вихров с некоторым
уже сердцем, — нам с вами секретничать нечего: мы
не дипломаты, пришедшие друг друга обманывать. Будемте
говорить прямо: вы любите эту девушку; но она, как видно из ее слов, предпочла вам Салова.
— Что их вознаграждать-то! — воскликнул Замин. — Будет
уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же
говорят: «Страшный суд написан, а ни одного барина в рай
не ведут, все простой народ идет с бородами».
— И Шиллер — сапожник: он выучился стихи писать и больше
уж ничего
не знает. Всякий немец — мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так на все руки мастер. Его в солдаты отдадут: «Что, спросят, умеешь на валторне играть?..» — «А гля че,
говорит,
не уметь — губы есть!»
— О, жестокий родитель! — воскликнул Салов. — Но вы знаете,
не говорите об этом в обществе… Сюжет
уж очень избит, во всех драмах…
— Как я рад с вами, Плавин, встретиться! —
говорил Павел, но
не совсем искренно, потому что, взглянув на одну наружность Плавина, он
уже понял, какая бездна существует между ним и его бывшим приятелем.
— Вот как-с! Столоначальник департамента. Это
уж ранг
не малый! —
говорил Павел и сам с собой думал: «Ну, теперь я понимаю, зачем он приехал! Чтобы поважничать передо мною».
Фатеева это так
говорила, что как будто бы никогда ни в чем и виновата
не была перед мужем. Вихрову это показалось
уж немножко странно.
— Да
не выдадут же,
говорят тебе! — кричала Марья из коридора, в который она ушла. — Я —
не Клеопатры Петровны, а баринова. Он меня и за то
уж съест теперь, что я с барыней уезжала.
— Бог с ними, ничего этого я видеть
не хочу; батюшка, милый мой, бесценный! Я никогда тебя
уже больше
не увижу! —
говорил с слезами на глазах Павел, всплескивая горестно руками.
— Как
не вздор!.. И на волю-то вас отпущу, и Кирюшка какой-нибудь — друг мой, а я
уж и батькой вторым стал; разве барину следует так
говорить; мы ведь
не дорого возьмем и рыло, пожалуй, после того очень поднимем.
— Ну, это как-нибудь она
уж сама его насильно приспособила к себе… Вы, однако,
не скажите ему как-нибудь того, что я вам
говорил; что, бог с ним! Я все-таки хочу оставаться с ним в приязненных отношениях.
— И
не многие, потому это выходит человеку по рассудку его, а второе, и по поведенью; а у нас разве много
не дураков-то и
не пьяниц!.. Подрядчик! — продолжал Макар Григорьев,
уж немного восклицая. — Одно ведь слово это для всех — «подрядчик», а в этом есть большая разница: как вот тоже и «купец»
говорят; купец есть миллионер, и купец есть — на лотке кишками протухлыми торгует.
— Да бог с ним и с его духовной! По векселю и на свою седьмую часть я и без нее получила бы все имение!.. Я об этом ему ни слова и
не говорила! Катишь и священник
уж сказали ему о том.
Вихрова наконец взорвало, и он больше
уж не стал
говорить с подобными судьями.
«Что это, я
говорю, ты мне предлагаешь, бестия ты этакая!» — и, на мельницу ехавши, проехал мимо кабака благополучно, а еду назад — смерть: доподлинно, что
уж дьявол мною овладел, — в глазах помутилось, потемнело, ничего
не помню, соскочил с телеги своей, схватил с задней лошади мешок — и прямо в кабак…
Он и пишет ей: «Как же это, маменька?» — «А так же,
говорит, сын любезный, я, по материнской своей слабости, никак
не могла бы отказать тебе в том; но тетка к тебе никак
уж этой девушки
не пустит!» Он, однако, этим
не удовлетворился: подговорил там через своих людей, девка-то бежала к нему в Питер!..
—
Говорят вам — перестаньте, а
не то я тарелкой в вас пущу! — сказала Катишь с дрожащими
уже губами.
Эта насмешка окончательно вывела Прыхину из себя: она побледнела и ничего
уж не говорила.
Доктор Ришар был
уже мужчина пожилых лет, но еще с совершенно черной головой и бакенбардами; он называл себя французом, но в самом деле, кажется, был жид;
говорил он
не совсем правильно по-русски, но всегда умно и плавно.
Старший Захаревский передал мне, что он виделся
уже с губернатором,
говорил с ним обо мне, и что тот намерен был занять меня серьезным делом; передавая все это, он
не преминул слегка ругнуть губернатора.
— Что ж, хорошо, хорошо! — соглашался сверх ожидания тот. — Но только, изволите видеть, зачем же все это объяснять? Или написать, как я
говорил, или
уж лучше совсем
не писать, а по этому неясному постановлению его хуже затаскают.
— Но нас ведь сначала, — продолжала Юлия, — пока вы
не написали к Живину, страшно напугала ваша судьба: вы человека вашего в деревню прислали, тот и рассказывал всем почти, что вы что-то такое в Петербурге про государя, что ли,
говорили, — что вас схватили вместе с ним, посадили в острог, — потом, что вас с кандалами на ногах повезли в Сибирь и привезли потом к губернатору, и что тот вас на поруки
уже к себе взял.
Когда известная особа любила сначала Постена, полюбила потом вас… ну, я думала, что в том она ошиблась и что вами ей
не увлечься было трудно, но я все-таки всегда ей
говорила: «Клеопаша, это последняя любовь, которую я тебе прощаю!» — и, положим, вы изменили ей, ну, умри тогда, умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив, жить хотим… у нас сейчас явился доктор, и мне всегда давали такой тон, что это будто бы возбудит вашу ревность; но вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало
не в ком, а доктор все тут и оказывается, что давно
уж был такой же amant [любовник (франц.).] ее, как и вы.
— Нет, тот женился
уж!.. Теперь,
говорят, другой или третий даже; впрочем, я
не знаю этого подробно, — прибавила Юлия, как бы спохватившись, что девушке
не совсем идет
говорить о подобных вещах.
— Но мне некогда, у меня другого дела много, —
говорил Вихров
не таким
уж решительным голосом: актерская жилка в нем в самом деле заговорила; при одном слове «театр» у него как будто бы что-то ударило в голову и екнуло в сердце.
Вихров, после того, Христом и богом упросил играть Полония — Виссариона Захаревского, и хоть военным, как известно, в то время
не позволено было играть, но начальник губернии сказал, что — ничего, только бы играл; Виссарион все хохотал: хохотал, когда ему предлагали, хохотал, когда стал учить роль (но противоречить губернатору, по его
уже известному нам правилу, он
не хотел), и
говорил только Вихрову, что он боится больше всего расхохотаться на сцене, и игра у него выходила так, что несколько стихов скажет верно, а потом и заговорит
не как Полоний, а как Захаревский.