Неточные совпадения
Многие, вероятно, замечали, что богатые дворянские мальчики и богатые купеческие мальчики как-то схожи между собой наружностью: первые, разумеется, несколько поизящней и постройней, а другие поплотнее и посырее; но
как у тех, так и у других, в выражении лиц
есть нечто телячье, ротозееватое: в раззолоченных палатах и на мягких пуховиках плохо, видно, восходит и растет мысль человеческая!
Первое время,
как Вихров вышел в отставку и женился, он чаю даже не умел
пить!..
— Сережа!.. — обратилась Александра Григорьевна к сыну. — Отчего ты Пашу не занимаешь?.. Поди, покажи ему на пруду,
как рыбки по звонку выходят… Soyez donc aimable! [
Будьте же любезны! (франц.).] — прибавила она по-французски.
Серьезное лицо Александры Григорьевны приняло еще более серьезное выражение. Она стороной слышала, что у полковника
были деньжонки, но что он,
как человек, добывавший каждую копейку кровавым трудом,
был страшно на них скуп. Она вознамерилась, на этот предмет, дать ему маленький урок и блеснуть перед ним собственным великодушием.
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу,
как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем
будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что
будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
Пашу всегда очень интересовало, что
как это отцу не
было скучно, и он не уставал так долго стоять на ногах.
От этих мыслей Паша, взглянув на красный двор, перешел к другим: сколько раз он по нему бегал, сидя на палочке верхом, и крепко-крепко тянул веревочку, которою,
как бы уздою,
была взнуздана палочка, и воображал, что это лошадь под ним бесится и разбивает его…
— Только что, — продолжала та, не обращая даже внимания на слова барина и
как бы более всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она и лежит тут. Весь бочок распорот, должно
быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
Но вряд ли все эти стоны и рыдания ее не
были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «Ты скажи же мне,
как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
— Возьми ты Павла Михайлыча ружье, запри его к себе в клеть и принеси мне ключ. Вот
как ты
будешь сидеть на медведя! — прибавил он сыну.
Телега сейчас же
была готова. Павел, сам правя, полетел на ней в поле, так что к нему едва успели вскочить Кирьян и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта
была растерзанная корова, а невдалеке от нее, в луже крови, лежал и медведь: он очень скромно повернул голову набок и
как бы не околел, а заснул только.
Как ни плохи
были такого рода наставники, но все-таки учили его делу: читать, писать, арифметике, грамматике, латинскому языку.
У него никогда не
было никакой гувернантки, изобретающей приличные для его возраста causeries [легкий разговор, болтовня (франц.).] с ним; ему никогда никто не читал детских книжек, а он прямо схватился за кой-какие романы и путешествия, которые нашел на полке у отца в кабинете; словом, ничто
как бы не лелеяло и не поддерживало в нем детского возраста, а скорей игра и учение все задавали ему задачи больше его лет.
Г-жа Захаревская, тогда еще просто Маремьяша,
была мещанскою девицею; сама доила коров, таскала навоз в свой сад и потом,
будучи чиста и невинна,
как младенец, она совершенно спокойно и бестрепетно перешла в пьяные и развратные объятия толстого исправника.
Захаревский около этого времени сделан
был столоначальником и,
как подчиненный, часто бывал у исправника в доме; тот наконец вздумал удалить от себя свою любовницу...
— Что вы изволите беспокоиться, — произнес Ардальон Васильевич, и вслед затем довольно покойно поместился на передней лавочке коляски; но смущению супруги его пределов не
было: посаженная,
как дама, с Александрой Григорьевной рядом, она краснела, обдергивалась, пыхтела.
Говоря это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль
было платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него,
как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
— И поэтому знаешь, что такое треугольник и многоугольник… И теперь всякая земля, — которою владею я, твой отец, словом все мы, —
есть не что иное,
как неправильный многоугольник, и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!
— Нет, не то что места, а семена, надо
быть, плохи. Какая-нибудь, может, рожь расхожая и непросеянная. Худа и обработка тоже: круглую неделю у нее мужики на задельи стоят; когда около дому-то справить!
Перед тем,
как расходиться спать, Михайло Поликарпыч заикнулся
было.
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка,
как ни тяжело ей
было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с
какою бы то ни
было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он
как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе не знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
С ним
были знакомы и к нему ездили все богатые дворяне, все высшие чиновники; но он почти никуда не выезжал и, точно так же,
как в Новоселках, продолжал больше лежать и читать книги.
Имплева княгиня сначала совершенно не знала; но так
как она одну осень очень уж скучала, и у ней совершенно не
было под руками никаких книг, то ей кто-то сказал, что у помещика Имплева очень большая библиотека.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен
был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и
как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни
было) по-прежнему
была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться
было не от чего…
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так
как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не более мужчин, склонны в чем бы то ни
было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
Симонов
был человек неглупый; но, тем не менее, идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал —
какой это табак мог у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него
были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
Молодой Плавин ничего не отвечал, и Павлу показалось, что на его губах
как будто бы даже промелькнула насмешливая улыбка. О,
как ему досадно
было это деревенское простодушие отца и глупый ответ Ваньки!
— Вот бы мне желалось знать, в
какой мой попадет. Кабы вы
были так добры, проэкзаменовали бы его…
«
Какими дураками мы ему должны показаться!» — с горечью подумал Павел. Он
был мальчик проницательный и тонких ощущений.
Полковник
был мрачен,
как перед боем; стали укладывать вещи в экипаж; закладывать лошадей, — и заложили!
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя,
как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, —
как у него выходило на бумаге совершенно то же самое, что
было и на оригинале, — он не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли же самое чувство разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел в комнаты и не уходил, а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел,
как барчик рисует.
— О, отец! Разве он думает что обо мне; ему бы только
как подешевле
было! — воскликнул Павел, под влиянием досады и беспокойства.
Его, по преимуществу, волновало то, что он слыхал названия: «сцена», «ложи», «партер», «занавес»; но что такое собственно это
было, и
как все это соединить и расположить, он никак не мог придумать того в своем воображении.
С
какой жадностью взор нашего юноши ушел в эту таинственную глубь какой-то очень красивой рощи, взади которой виднелся занавес с бог знает куда уходящею далью, а перед ним что-то серое шевелилось на полу — это
была река Днепр!
Река оказалась не что иное,
как качающиеся рамки, между которыми
было большое отверстие в полу.
Павел
был как бы в тумане: весь этот театр, со всей обстановкой, и все испытанные там удовольствия показались ему какими-то необыкновенными, не воздушными, не на земле (а
как и
было на самом деле — под землею) существующими — каким-то пиром гномов, одуряющим, не дающим свободно дышать, но тем не менее очаровательным и обольстительным!
— Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать, то
есть из букв делать бог знает
какие склады, а из них сочетать
какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
Сначала молодые люди смеялись своему положению, но, когда они проходили гостиную, Павлу показалось, что едва мерцающие фигуры на портретах шевелятся в рамках. В зале ему почудился какой-то шорох и
как будто бы промелькнули какие-то белые тени. Павел очень
был рад, когда все они трое спустились по каменной лестнице и вошли в их уютную, освещенную комнату. Плавин сейчас же опять принялся толковать с Симоновым.
Бритую хохлацкую голову и чуб он устроил: чуб — из конских волос, а бритую голову — из бычачьего пузыря, который без всякой церемонии натягивал на голову Павла и смазывал белилами с кармином, под цвет человечьей кожи, так что пузырь этот от лица не
было никакой возможности отличить; усы, чтобы они
были как можно длиннее, он тоже сделал из конских волос.
Видостан оказался очень пожилым актером, одетым в оборванный, испачканный фрачишко и дырявые сапоги, так что надобно
было удивляться,
каким образом он когда-нибудь мог изображать из себя молодого и красивого русского князя.
Павел начал
петь свои арии с чувством, но заметно уклоняясь от всяких законов музыки, так что Видостан неоднократно ему кричал: «Постойте, барин, постойте — куда ушли?» Маленький Шишмарев,
как канареечка, сразу же и очень мило пропел все, что ему следовало.
Как учредители, так и другие актеры, репетициями много не занимались, потому что, откровенно говоря, главным делом
было не исполнение пьесы, а декорации, их перемены, освещение сзади их свечами, поднятие и опускание занавеса.
В день представления Ванька, по приказанию господ, должен
был то сбегать закупить свеч для освещения, то сцену вымести, то расставить стулья в зале; но всем этим действиям он придавал такой вид, что
как будто бы делал это по собственному соображению.
—
Какие глупости!.. — возразил тот. — У нас сторож Гаврилыч свататься к нему хочет, нос у него в табаке, губа отвисла, женится на нем —
будет целовать его!
Все гимназисты с любопытством последовали за ним. Они знали много случаев,
как Дрозденко умел распоряжаться с негодяями-мальчишками: ни сострадания, ни снисхождения у него уж в этом случае не
было.
Разумов сейчас же вскочил. Он еще по гимназии помнил,
как Николай Силыч ставил его в сентябре на колени до райских птиц, то
есть каждый класс математики он должен
был стоять на коленях до самой весны, когда птицы прилетят.
Шишмарев,
как и надо
было ожидать, пропел прелестно!
— А ты, — прибавил он Плавину, — ступай, брат, по гримерской части — она ведь и в жизни и в службе нужна бывает: где, знаешь, нутра-то не надо, а сверху только замазывай, — где сути-то нет, а
есть только,
как это у вас по логике Кизеветтера [Кизеветтер Иоганн (1766—1819) — немецкий философ, последователь Канта.
— Очень мне нужно верить ему или не верить, — отвечал Плавин, — досадно только, что он напился
как скотина! Мне перед Симоновым даже совестно! — прибавил он и повернулся к стене; но не за то ему
было досадно на Николая Силыча!
Громадное самолюбие этого юноши до того
было уязвлено неудачею на театре, что он
был почти не в состоянии видеть Павла,
как соперника своего на драматическом поприще; зато сей последний, нельзя сказать, чтобы не стал в себе воображать будущего великого актера.